Случайностей не бывает

Мне было почти шестнадцать, а девушки у меня действительно не было. И, по устоявшейся привычке проанализировав ситуацию, я понял, что не очень-то и хотелось. Странно для подростка, не так ли? Вскоре в наш класс пришел новенький. Его звали Риз. Он был такой неловкий и до странности нелепый. Всех стеснялся и почти всегда молчал, краснея, когда к нему обращались. Поэтому я ужасно удивился, когда он в один прекрасный момент попросил у меня карандаш. Я дал, конечно. И как-то случайно заглянул в его глаза. В них плескалась, лучилась, сияла улыбка. Он улыбался своими карими глазами с плясавшими вокруг зрачка золотистыми искорками так светло, так тепло, что я, ни разу ни к кому, кроме родителей, не питавший даже подобия хоть какого-то чувства, с головой бросился в бездонную глубину этих глаз. В тот день я подождал его после уроков. Мы долго бродили по парку, разговаривали обо всем на свете, пока почти одновременно не позвонили наши обеспокоенные мамочки... Он был не умнее других, но за словом в карман не лез, да и мне почему-то было все равно, что там у него в голове. Нам было по шестнадцать, когда мы оказались в одной постели. И тогда в этом мире для меня вообще перестал существовать хоть кто-то, кроме него. Я ходил, как в бреду, как в тумане, думал только о том, что вот-вот закончатся занятия, всего час, полчаса, пятнадцать минут, пять, две с половиной, одна, - и я прижмусь к этим губам, сорву с него чертов форменный свитер, прижму тяжестью своего тела к прохладным простыням, и он будет стонать, кричать, повторять срывающимся шепотом мое имя... Боже мой, Джон, - коротко выдохнул Шерлок, прижимаясь подбородком к острым коленкам, - как же мне было хорошо с ним... Я был бы дураком, если бы полагал, что эта связь имеет право на существование. Но я не был дураком. Тем не менее мне даже не пришло в голову, что моя сумасшедше воспитанная и до чопорности корректная матушка вздумает однажды войти в мою комнату без стука. Чего бы только я ни отдал, чтобы никогда не видеть выражения ее лица в этот момент. Отвращение, презрение и уже почти ужас и горе смешались тогда в неповторимое, страшное, невыносимое нечто, которое пришпилило нас обоих к месту. Она не произнесла и слова, только стремительно вышла, громко хлопнув дверью. Был большой скандал. Мама не поскупилась на слова, и, конечно же, родители Риза обо всем узнали незамедлительно. Его увезли из Лондона, и я так никогда и не узнал куда именно. Мою первую привязанность растоптали, истерзали, выставили на посмешище... и кто? Собственная мать! «Ты же знаешь, что это тебе во благо, мой мальчик», - дрожащими губами повторяла она, протягивая ко мне руки, а я смотрел на нее с неподдельной ненавистью и кричал что-то нечленораздельное. Потому что в ту же ночь отец умер. Сердечный приступ. Просто раз! - и все. И его нет. Их отняли у меня. Обоих. И ничто, ничто не могло заполнить образовавшуюся пустоту. Я ненавидел мать, меня ненавидел Майкрофт, на меня показывали пальцами в школе, я совершенно, совершенно не знал, что мне делать, Джон! Внутри, наверное, там, где, как принято считать, находится душа, все кипело и бурлило, болело, просилось наружу, просило остановить эту муку, потому что вряд ли человеческое существо способно вынести подобное. Я зациклился, застопорился, в голове трещали перегруженные книжные полки, у меня не было сил, не было сил взять себя в руки, отключить голоса в голове, простить маму, простить себя, помириться с братом, сменить школу и начать жизнь сначала... Мне было семнадцать лет, и мне казалось, что все кончено. Правда заключалась еще и в том, что я не просто любил Риза. Он, в придачу ко всему, был моим другом. Как и отец. Именно тогда я поклялся себе, что никогда, никогда в жизни не буду привязываться. Никогда не заведу друзей, никогда не разрешу себе полюбить. Слишком больно. Именно тогда я впервые в жизни узнал, что щепотка белого порошка и горстка таблеток могут спасти от любой боли и погрузить в состояние сладкой, волшебной, неповторимой эйфории. Я окончательно отрешился от действительности. Мне и раньше было не слишком-то интересно зубрить неприменимые к реальной жизни вещи, написанные в школьных учебниках. А теперь, когда за душой не осталось ничего, - и подавно. И я нашел самый приемлемый для себя путь: продолжать рушить свою жизнь. Наркотики в этом прекрасно помогали. Я стал еще злее и решительней, перестал ночевать дома, а в один прекрасный день бросил в сумку пару футболок и джинсы и съехал из этого пустого и холодного теперь особняка туда, где, как я думал, меня не найдут. Разумеется, матушка, которая почти сошла с ума от горя и только-только начала оправляться, смогла бы достать меня и из-под земли, поэтому каждый день, словно назло подбирая время, в период уже нагнавшей меня ломки, в квартире появлялся Майкрофт ― уже почти высокий сановник, этакий солидный джентльмен в костюме-тройке. Сначала он уговаривал меня вернуться, ссылаясь на то, что я нужен маме. Потом кричал. Потом опять уговаривал. Когда же он понял, что отвечать на его тирады я не собираюсь, что почти его не замечаю, и мне все равно, что он там бормочет себе под нос хорошо поставленным голосом, то просто начал приезжать раз в неделю, клал на журнальный столик конверт с деньгами и уезжал, не проронив ни слова. Злость, вредность или чувство долга гнали его? Или желание убедиться в моем абсолютном падении? Не знаю, Джон. И никогда, вероятно, не узнаю, потому что не желаю с ним разговаривать и по сей день. И даже когда мы говорим... мы говорим не об этом. Маму я не видел и видеть не хотел. Я уже не держал на нее зла. Мне просто было плевать. Деньги не переводились, поэтому до поры до времени я оставался тихим примерным наркоманом, который нигде не светился и виделся только с мальчишкой, который приносил маленький пакетик прямо к дверям и молча уходил. Еще, конечно, мельтешил надоедливый братец, но я за детские годы привык воспринимать его как нечто вроде телевизора, работающего «фоном». Шерлок замолчал, вдруг уставившись невидящим взглядом куда-то за спину Джона. Это было так жутко, что доктор невольно обернулся, но позади никого не оказалось. - Шерлок?.. - Да-да, сейчас, прости. Вспоминал. Так прошло, не много не мало, больше трех лет. Жизнь, если подобное существование можно назвать жизнью, текла размеренно, привычно и по заведенному порядку. Я на нейтральной территории встречался с мамой, односложно отвечал на ее вопросы и ловил полные жалости взгляды, когда она смотрела на мои впалые щеки, растянутые футболки и обтрепанные джинсы. Она просила вернуться, но стоило ей заговорить об этом, как я расплачивался за кофе и молча уходил. Я не то чтобы ничего не делал. Представь себе, я долго учился в университете, пока он не нагнал на меня такую скуку, что пришлось бросить учебу. Я делал со своей жизнью только то, что хотел. Мальчишка приносил мне наркотики, я дрожащими руками разрывал пакетик... Затем вонзал иглу в вену и откидывался на тощую подушку, лежал на диване, ощущая, как хаос в голове отступает на задний план, и становится так хорошо, что, кажется, можно начинать новую жизнь. Обманчивое, жестокое чувство. Затем волна откатывала, я снова оказывался в своей комнате, больной, разбитый, полумертвый и не желающий принять как данность, что печальные события трехлетней давности не причудились под очередным кайфом, а действительно имели место. Потом приходила ломка. Я набирал новый шприц. Мне тогда уже было мало белого порошка. Я давно перешел на героин. Понимал, разумеется, что падаю на самое дно, но остановиться не мог и, скорее всего, не хотел. Нет, конечно, была пара попыток. Майкрофт распахивал двери, решительно щелкал пальцами, и в комнату врывались непонятные люди в странной одежде, которые сначала запихивали меня в машину, а потом отвозили в один из реабилитационных центров страны. Я с интересом следил за развитием событий и даже честно пробовал лечиться. Но ломка нарастала, беспорядок в голове двигался в каком-то пугающем темпе, и становилось так больно и так смертельно скучно, что я посылал все к черту и сбегал к себе, в пустую, пропахшую дымом и начиненную шприцами квартиру. Майкрофт на несколько месяцев оставлял меня в покое. Вряд ли ему хотелось со мной возиться, но мама...