Танцуй на лезвии ножа!

      Василиса точно помнила, что приглашала в гости только Изабель, никак не Габриеля. А ещё она ждала Ромула, но у того появились неотложные дела, поэтому он приедет через пару дней. Но её дорогой бывший муж, видимо, наплевал на то, что ему строго-настрого было запрещено появляться на территории России в ближайший век, за исключением официальных собраний, требующих его присутствия. Похвальное рвение выяснить отношения по прошествии стольких лет, но где оно было раньше? Быть может, тогда Василиса и выслушала бы его по-человечески и простила за причинённые боль и унижения, но сегодня ей нужно было это меньше всего на свете. Конечно, все оскорбления и оставшиеся шрамы после побоев она хотела вернуть Габриелю в троекратном размере, однако на сегодняшний день она даже была рада тому, что узнала его с такой мерзкой стороны и смогла вынести все отвратительные выкрутасы европейских городов в последующие войны. Она чувствовала себя героиней поэмы, но никак не столицей, для которой, в общем-то, привязанности и любви к чужестранцам существовать не должно в принципе. Так её учили многие десятилетия... И возможно, если бы она была мужчиной, никакой свадьбы с Габриелем и никаких чувств не было. Впрочем, страны и города — не каменные статуи.       — Габриель.       — Василиса, — он гордо выпрямился перед ней и сложил руки в "замок".       Москва гневно стучала пальцами по столу и уничтожающим взглядом смотрела на Лондон, который сидел напротив неё и изводил одним своим видом. Нахмурив брови, она следила за тем, как Габриелю не сидится на жёстком неудобном стуле, и мысленно проклинала его так изощрённо, как только могла придумать. И всё же, когда Василиса обратилась к Изабель, черты её лица смягчились и на губах расцвела улыбка.       — Будешь чай?       Изабель мигом оживилась и быстро закивала головой, а затем уставилась на свои руки. В напряжённой обстановке между Василисой и Габриелем она чувствовала себя не в своей тарелке, абсолютно не зная, каким разговором или занятьем можно связать этих двоих. Пожалуй, слишком много времени утекло с тех пор, когда Василиса готова была простить его за всё и снова быть с ним какими-никакими, но всё-таки друзьями. Москва слишком горда и в то же время невероятно терпелива ко всем плевкам в её сторону, и это у неё от России. Как она поменялась со временем, как похорошела, как приобрела свою спокойную зимнюю красоту и как твёрдость характера затмила девичью наивность. Габриелю это не нравится: он быстро привык к мягкой и покорной Василисе, и до сих пор не может смириться с тем, что под кожей у неё дремал воин. Он вообще не любит тех, кто ему не подчиняется, кто не бежит в ловушку согласно его плану и не кричит в отчаянии, когда всё проясняется. Он всегда наслаждался тем, как на лицах у городов и людей проявляются их истинные, как он думает, намерения: удивление, непонимание, ненависть, злость, жажда отомстить обидчику. Он всегда смеялся над этим, даже над наивной впечатлительной Василисой, пока она не изменилась до неузнаваемости за каких-то двадцать лет, и он не смог пробить её каменную улыбающуюся маску.       — Насколько я помню, — Москва, повернувшись, скрестила руки на груди, — я приглашала только Изабель... И Ромула, да. А тебя, — она нахмурилась, — я слышать не хочу, не то что видеть.       — Я хочу поговорить, — с непоколебимым спокойствием произнёс Габриель.       — Я уже давно всё решила, — Василиса принялась доставать кружки, — и не моя вина, что ты этого не принимаешь.       — Ты постоянно кричишь на меня, — упрямо возразил Лондон. — Это ничего не решает.       Ещё немного, и Москва ей-богу разобьёт что-нибудь о его светловолосую гениальную голову, а потом выкинет на улицу. Париж слегка запаниковала, боясь попасть под горячую руку, и напрягла слух в попытке уловить хоть какие-то намёки на то, что в доме России есть хоть кто-то помимо них. Нет, не кто-то. Если бы тут были Сибирь или Питер, они не дали Лондону и за порог ступить, просто указав в сторону дороги в лучшем случае. В худшем, Габриель ушёл бы с фингалом, слишком уж вспыльчивые младшие братья Василисы.       — Потому что, — начала заводиться Москва, не скрывая своего недовольства, — тебе говоришь по-человечески — ты не понимаешь. Упёрся на своём, как баран, и плевать на чувства остальных.       Василиса достала две коробки чая: на маленькой уже стёрлись некоторые надписи, и выглядела она помятой, а большая наоборот была свежей и душистой.       — Эй, — возмутился Габриель, когда Василиса поставила перед ним кружку с чаем из той коробки, что была поменьше. — Что за дискриминация? Почему этот испорченный чай — для меня?       — Этот чай, — Москва взяла в руки маленькую коробку с таким видом, будто собиралась рекламировать её, — мы выбрали вместе с Иваном специально для тебя и Англии три года назад, — Изабель рассмеялась так громко, что от этого Лондон покраснел. — Самый дешёвый и самый невкусный чай мы выбрали только для вас, исключительно для вас. Даже Джон не удостоился такой привилегии, а вы — особенные.       Москва тоже рассмеялась, не в силах больше смотреть на смущённого донельзя Лондон, и плюхнулась на стул рядом с Париж. Помешав сахар в чае, она поставила под щёку руку и с мечтательной улыбкой сказала ласковым голосом:       — Здорово, что вы приехали, и мы можем вот так посидеть вместе.       Однако она не стала говорить о том, какое странное и жуткое чувство её мучило в последние пару месяцев, не давая спокойно спать, поскольку именно ночью страхи с поразительной лёгкостью забираются в её голову. Ей казалось, будто весь мир вот-вот взорвётся: стоит кому-то пустить в воздух одну бомбу, и на землю упадёт целая сотня. Людей убивали направо и налево, города разрушались, а самолёты падали, и негде уже было спрятаться от раздора и слепой ненависти. Кроме дома, конечно. Теперь безопасным, интересным, сверкающим всеми красками жизни мир за его стенами больше не был: напротив, он стал местом кипящих в общем котле нетерпимости, гнева и всеобщей паники. Как бы Василиса хотела, чтобы всё стало по-прежнему, чтобы не было больше разлада и мировых конфликтов, чтобы страны и народы жили в мире, пускай некоторые из них задирают нос. Москва горько улыбнулась.       Всё это кажется не несбыточной мечтой, а утопией.       И чёрт с ним, с этим миром! Ещё никогда так сильно она не переживала за свою семью, которая разрушается так быстро, словно они никогда не жили в одном доме и не сидели за одним столом. Словно они никогда не были семьёй, и те года, когда они рвались друг к другу, канули в небытие. Василиса боялась не столько Ольгу, только-только начавшую гнить изнутри и винить во всех своих бедах своего младшего брата, сколько Богдана. Приезжая на важные встречи, Москва боится взглянуть в его сторону, потому что полный холодного презрения взгляд, что прожигает её насквозь, больше не принадлежит её дорогому брату. Этот холодный отрешённый ото всех незнакомец ни капли не похож на того, кому Василиса с радостью и весёлыми криками бросалась на шею и кому она могла безоговорочно довериться так же, как и Ивану. Теперь же на месте заботливого и добродушного Богдана появился чужой; его дикие глаза пугали, а в руках блистали ножи. Липкий ледяной страх сжимал свои костлявые руки на шее Москвы, когда в её воображении живо вспыхивала картина того, как со зловещей улыбкой Киев бросает в неё эти свои ножи. Василиса с ужасом осознавала, что это возможно: от Богдана сейчас можно ожидать, чего угодно.       От таких мыслей ей хотелось рыдать и не покидать свою комнату до тех пор, пока всё не утрясётся.       — Я боюсь его, — вслух сказала Москва чуть слышно, прикрыв губы пальцами, уставившись в стол пустым невидящим взглядом.       Но бояться неизвестности и трястись от страха нет смысла.       — Кого? — с недоумением спросила Париж.       В общем-то, смысла спрашивать уже не было. Всего на секунду Василиса показалась ей и Габриелю беззащитной и напуганной, но вот в её глазах зажёгся огонь, между нахмуренными бровями пролегла морщинка, и руки сжались на кружке так, что выступили синие вены.       — Богдана, — и вот голос Василисы полон решимости встретить брата лицом к лицу, неважно, что он попытается сделать с ней.       — Василиса, он тебя не тронет, — успокаивающе произнесла Изабель.       — Не-ет, ещё как тронет, я знаю. Рано или поздно, — возразила Василиса с безжалостной улыбкой. — Он совсем головой двинулся, я это чувствую. Моя интуиция меня никогда не подводила.       К чёрту его, со злостью подумал Габриель, но внешне остался равнодушен к её словам. Сейчас он слаб, поэтому заткнуть ему рот будет очень просто. Всё, что сейчас волновало его — это Василиса. Лондон был твёрдо уверен в том, что добьётся своего, а хотел он только одного: чтобы Москва всегда смотрела на него с той же нежной радостью, добротой и по-настоящему счастливой улыбкой, которая окончательно растопила его душу раз и навсегда, когда они встретились в Берлине после его взятия. Он хорошо помнит тот день, но ещё лучше её маленькую худую фигуру в жёсткой от грязи военной форме, покрытые пылью лицо и золотые спутанные волосы, помнит сияющие фиолетовые глаза и её горячие слёзы на своей щеке, когда она крепко обняла его. Он никогда не забудет странное ощущение того, будто всё внутри подпрыгнуло и на душе расцвели цветы. Габриель же стоял на месте, как громом поражённый, слыша только своё сердце, и очнулся только тогда, когда Василиса с визгом и плачем обнимала остальных.       Какой же красивой она была.       Сейчас же, сидя напротив неё и наблюдая, как Василиса изящно поправляет волосы, смеётся над немного неуклюжей Изабель, говорит и двигается, Габриель ещё раз убеждался, что не зря согласился на брак с ней двести лет назад. Она может быть холодна, горда и своенравна, даже жестока и беспощадна, далека, как звёзды, и близка, как никто другой. Она такая разная и иногда непонятная, однако это не помешало Габриелю очертя голову влюбиться в неё.       — Я дома! — во всеуслышание объявил смутно знакомый голос, который вывел Лондон из задумчивого состояния.       В коридоре послышалось копошение, глухой стук и громкий зевок. Тяжёлые шаги медленно приближались к замершей в ожидании кухни, и вот дверь распахнулась, впуская растрёпанного уставшего Ярослава, работавшего всю ночь. От него пахнуло сигаретным дымом.       — День добрый, — поздоровался он, но, обведя присутствующих взглядом, поправился, — за исключением тебя. Как там твоё имя? Даниель? — дурачился Ярослав.       — Крым? — Лондон поправил очки на носу.       — Нет, это я — Крым, — сквозь смех сказал Ярослав, явно начиная веселиться. — Я про тебя.       Василиса рассмеялась, соскользнув со стула, и обняла Ярослава, приветствуя.       — Так, Крым...       — Привет, Ярослав! — с улыбкой пропищала Изабель, помахав ему рукой.       Лондон притих, покрываясь семью потами и вспоминая, когда и где его видел. Это, мягко говоря, были не самые удачные их встречи: первая состоялась перед отъездом России и Москвы, а вторая — во время Крымской войны. Они прошли просто отвратительно, если учитывать то, что Ярослав оба раза готов был с одинаковой яростью рассечь саблей худощавое тело Габриеля. Лондон сказал себе не шевелиться и смотреть в стол так, будто это не стол вовсе, а интереснейшая в его жизни картина. Крым вроде бы отвлёкся на болтовню с Изабель: они были очень похожи, поэтому быстро увлеклись беседой и уже через минуту трещали без умолку, как давние друзья. Габриель даже расслабился, как вдруг почувствовал на своих плечах тяжесть холодных рук, по его спине в тот же момент побежали мурашки.       — Какая интересная у вас компания! — дежурно улыбаясь, сказал Иван над его ухом. — Но кто же тебя пригласил?       Язык Лондона стал деревянным, и он боялся шевельнуться, но его ужасное положение спасла Париж. Со страха он не видел, как посветлело её чуть печальное лицо и какой восторг засветился в её ясных глазах, когда вошёл Иван. Ярослав радостно пошёл ему навстречу, пожал его руку и похлопал по плечу.       — Привет всем усердно трудящимся! Как ночная смена? — пропел Россия.       Ярослав закатил глаза.       — По моему лицу разве не видно? — ответил вопросом на вопрос Крым.       Брагинский перевёл тёплый добродушный взгляд на покрасневшую Изабель и тоже поприветствовал её. И хотя девушка ощутила, как ощущение маленького счастья от присутствия здесь согревает её изнутри, в его улыбке спряталась горьковатая печаль и грусть.       — Ты куда так вырядился? — Ярослав окинул Ивана насмешливым оценивающим взглядом. — Как невеста на свадьбу.       Россия взвыл, но с улыбкой, выражающей искренне веселье, затем рассмеялся и произнёс сквозь хохот:       — Ярослав, только не начинай, — Иван плавно прошёл к выходу, будто его ноги не касались пола. — Вон, Лондон сидит, скучает. К нему со своими шутками пристань, а у меня дела.       В тот момент, когда Ярослав нашёл взглядом англичанина и с игривым огнём в глазах хлопнул в ладоши, Габриель пожелал слиться с воздухом комнаты в ту же секунду.       — О, точно! — Ярослав с радостным возгласом распростёр руки в стороны. — Даниель, чего это ты там притих? Мы тебя, конечно, не ждали, но...       Разве Крым не пришёл с работы и не хочет отдохнуть? Лондон подумал о том, что понимает, за что Англия терпеть не может Россию.       Париж же нравилось у России дома.

***

      В тот момент, когда столь горячо любимый брат поднял на Василису руку, она пожелала, чтобы небо рухнуло сей же час на головы тех, кто рассорил их. Чтобы в тот же день и тот же час земля под ногами задрожала и проглотила всех до одного обманщиков и лицемеров, которые улыбались ей в глаза, одновременно протягивая Богдану нож. От осознания того, что она в который раз жестоко ошиблась практически во всех европейских столицах, к горлу подкатил ком и съеденная еда едва не вышла наружу. Сжав кусочки битых бокалов, Москва, всхлипывая, начала медленно подниматься с пола.       Она хотела, чтобы Изабель и Ромул знали её весёлой, жизнерадостной и добродушной, всегда готовой помочь; чтобы Ханс и Габриель видели её сильной, волевой и открытой; чтобы Джон и Изуми никогда-никогда не видели, как она ревёт из-за брата. Если так подумать, она очень много хотела, но прежде всего — не потерять лица перед недругами.       Но Богдан испортил всё, что вообще можно было испортить. И как результат, всё свелось к тому, что они опять увидят Евгению.       Как они пришли к этому? Ничего не предвещало беды. На удивление быстро пролетели два месяца весны, хотя по происходящим с Россией событиям можно было подумать, что прошло бешеных несколько лет после долгого затишья. Имя России с невероятной доселе популярностью мелькало всюду, весь мир обсуждал русских, российского президента, Крым, Украину и снова русских и Россию. Год, однако, по ощущениям Москвы, был просто кошмарным и раздражающе напряжённым. Хуже быть уже не могло, но в животе Василисы билось беспокойное чувство того, что всё происходящее на планете — всего лишь начала конца. Только Ивану было плевать на все истерики с высокой колокольни, поскольку терпения у него было невообразимо много, и за это следовало благодарить Западные страны, научившие его этому в девяностых. Он был невероятно спокоен и собран, будто его ничто не касалось и не волновало на этой бренной земле, и не было никого и ничего важнее его народа, семьи, сестры и нескольких братьев; с той же нерушимой сдержанностью он вёл дела с теми, кто хотел и готов был сотрудничать с ним, несмотря на бессмысленный лай из-за океана. Брагинский решил, что нет толка говорить, когда тебя не хотят слышать, да и не хотел он больше разговаривать, когда все беседы с Европой сводились к обвинению его во всех мировых несчастьях.       Но Михаил говорит, что внутри у него свирепствует буря от творящейся несправедливости.       В России погода совсем не ладилась: сколько бы народ ни ждал потепления, дожди и холод не желали уступать приближающемуся лету и его теплу, а дома, в чаще елей и сосен, посреди весенней грязи, вовсе не было намёка на что-то хорошее. Гретель скучала, бродила по саду, сцепив руки за спиной, и напевала песни на русском и немецком; из-за того, что Гилберт приезжал очень часто, с ней практически никто толком не разговаривал. Впрочем, молчаливой и тихой Кёнигсберг было только в радость находится рядом с экс-Пруссией и не спускать с него влюблённого, как заметила Москва, взгляда. Жизнь, в общем-то, шла своим чередом: все поднимались в четыре утра, каждый уезжал на свою работу, а вечером дружно собирались на кухне и обсуждали всё произошедшее за день. Да, всё как обычно, но по телевизору не прекращали сообщать о новых жертвах, взрывах, бездумных и недоказанных заявлений политиков. Может Василиса и была эгоисткой, пока с её семьёй всё в порядке, они живы и невредимы — беспокоиться не о чем. Мирные люди гибли и будут гибнуть во все времена, а безумцы — убивать их.       Не так давно Василиса сменила работу и начала работать официанткой в хорошем ресторане, и всё было прекрасно, пока об этом не узнал Габриель. Он не преминул шансом посмеяться над ней и растрезвонить всё Вашингтону, Варшаве и всем-всем на свете. Но Василиса с печальным вздохом подумала, что он никогда не изменится, даже ради большой и чистой любви, и что её не удивит ни одна его выходка. Что есть он — крутится рядом с насмешливым довольным лицом и мешает работать, — что нет его — всё одно. Она думала, что смогла тронуть его душу, но потом поняла, что всего лишь сунула руки в накопившееся в нём дерьмо.       Изабель стоило титанических усилий вытащить Василису из её привычного и уютного потока жизни, в котором не было никого, кроме её семьи. Париж, как бы ей ни хотелось этого признавать, любила большие компании не меньше Франции, поэтому была безмерно счастлива, снова собрав едва ли не все европейские столицы в одном месте под предлогом попить вина и посмотреть на наглые лица друг друга. Конечно, как Изабель смела забыть пригласить Джона и Изуми, этих важных индюков, ведь без них не может пройти ни одно мероприятие. Она арендовала небольшой двухэтажный бар с бильярдными столами и самой разнообразной выпивкой в надежде на то, что хотя бы на один вечер все забудут свои разногласия и по-человечески отдохнут. Но столицы, как и их страны, слишком горды, чтобы забыть о своих обидах даже на секунду.       Василисе было грех жаловаться на свою компанию: справа сидели Ромул и Ханс, слева — Изабель и Драгослав, а напротив — Глеб. Варшава, Вашингтон, Киев — все они были за соседним столом. Москва упорно делала вид, будто не чувствует уничтожающего взгляда старшего брата на своей спине, не слышит колкостей и гадостей от Лондона, будто здесь не было никого, кроме пяти её доброжелательных друзей. Василиса, отгоняя от себя мрачные мысли, всей душой хотела расслабиться и насладиться обменом позитивными новостями, однако... Вот как печально получилось — они с братом сидят за разными столами, словно они друг другу — абсолютно чужие. Москва с угасающей на лице улыбкой заправила за ухо выбившуюся из причёски прядь волос и с тихой грустью попросила Бога помирить её с Богданом.       Без любимого брата она чувствовала себя маленькой брошенной девочкой даже в массивном окружении друзей и знакомых.       — Кого любит Рим? — весело спросила Мадрид, со смехом разлив шампанское на стол.       — Рим любит себя! — ответила Москва и даже немного сбросила.       — Опять вы начинаете, — смущённо улыбнулся Рим.       Василисе было весело ровно до тех пор, пока Богдан не упомянул имени Ивана.       — Ох, как мне стыдно за мою... Бывшую сестру. Ведёт себя, как дура. Точная копия этого идиота, России.       Как-то незаметно в руке треснул бокал с красным вином и все притихли, смотря исключительно на Москву. Что она сделает, что скажет в ответ на это оскорбление, как ответит — все ждали одного. Напряжение сгустило и разогрело воздух в уже тесном баре, но Богдан смотрел в свою тарелку с таким равнодушным и холодным видом, словно эти слова ему не принадлежали. Спина Василисы стала ровной, как доска, на крепко сжатых кулаках выступили вены, а на нежном лице, её прекрасном помрачневшем лице, появилась всем знакомая застывшая улыбка, которая отталкивала и пугала не меньше, чем улыбка Ивана.       Она обязана, она должна что-то сделать. Сказать-то она сказала, что в одиночку справиться с братом, осталось только притворить свои слова в жизнь.       Когда Василиса обернулась, черты её лица приобрели жёсткую угловатую форму, и в голосе звенела сталь:       — Ты... Язык-то прикуси.       — Богдан, — серьёзно сказал Глеб. — Извинись. Ты не имеешь права...       — С какого перепугу он должен извиняться? — насмешливо спросил Джон.       Габриель запоздало одёрнул его.       — Не лезь в наши дела, — прорычала Москва не своим голосом, на несколько секунд сбросив свою улыбку.       — Я буду говорить то, что посчитаю нужным. Ты не смеешь затыкать меня.       Василиса резко встала со своего места, кипя от негодования и ощущения лютой несправедливости этого злого мира. Если её брат так сильно хочет сыграть в игру на провоцирование, она согласна. И язык тела сыграет в ней не последнюю роль, поэтому Василиса пинком развернула мягкий стул к соседнему столу и снова уселась в нём по-царски: она вальяжно развалилась в нём, поставив одну руку под подбородок, а пальцами второй начала постукивать по подлокотнику. Пускай злит её сколько его душе угодно, пусть подавиться. Он забыл, что она сильная, что невзгоды воспитали, хоть и запоздало, в ней воина.       Лучшая защита — это нападение.       — Ну? Что ещё скажешь? — резкий голос Москвы сочетался с её зловещей улыбкой. — Говори, говори, — сладко пропела она, — не стесняйся. Не забудь так же упомянуть про историческую несправедливость, про то, что ты должен быть на моём месте, что я вообще не имела права...       — Да, я скажу! — злобно выкрикнул Киев, вскочив со стула. — Я во всеуслышание готов заявить, что мне стыдно за то, что у меня такая неспособная, подлая, завистливая и мерзкая сестра, как ты! Нет в мире никого более невезучего, чем я, и всё это из-за вас с Россией!..       Только не плачь. Не смей плакать у всех на виду. Он не в себе. Он просто не в себе.       — Это мы с Ольгой должны были быть империей, не вы! Вы украли наше место, которое её мать для нас оставила! Лучше бы вы сгинули ещё в Орде! Что ты, мать вашу, бедненький, несчастный Россия...       Единственным защитником здесь, в этом проклятом баре, была Евгения. Она говорила, что если Василиса позволит, Богдан замолчит. А если скажет — то замолчит он навсегда. Она говорила, что мир так подло устроен, что друг и брат в любой момент могут обернуться врагами, и в этом процессе не было ничего сверхудивительного. Говорила, что Василиса должна была привыкнуть.       — А теперь послушай меня, — у Москвы было так мало времени, чтобы совладать с собой, но она справилась, — никакое ваше место мы не крали, оно нам было не нужно. О, дорогой мой и наивный братик, что же ты спрятал голову в снег, когда решались эти вопросы? А Ольга твоя, тоже хороша девица.       — Не смей, — прошипел Киев вне себя от ярости.       — Я буду говорить то, что посчитаю нужным, — парировала Москва. — Ты не смеешь затыкать меня.       Василиса не дёрнулась ни единым мускулом, не показала страха или ужаса, когда взбешённый, как дикий зверь, Богдан перепрыгнул через стол и подлетел к ней, обдав её жаром ненависти и гнева. Одной рукой он стремительно схватил её за шею своими крепкими пальцами и поднял со стула, глядя на её равнодушное лицо горящими огнём глазами.       Я ничего не боюсь, потому что я люблю Ивана и моих братьев. Мне не страшно. Я сильная. Сильнее его бездумной ненависти.       — Киев, остановись! — крикнул Лондон. — Не совершай ошибку!       — Богдан! — взвизгнула Изабель.       Однако во всём чёртовом мире для Богдана сейчас существовала одна Василиса и её полные слёз глаза.       — Ты не смеешь так говорить со мной. Я — твой старший брат, и моё слово для тебя должно быть законом.       Мы с тобой скатились на такое глубокое дно, брат. Мы оба.       — Не думай, — ровным хриплым голосом говорила Василиса, — что ты — единственный, кто кривляется передо мной в таком виде. Ты поднял руку на девушку, на меня, этого достаточно. Что с тобой было не так? Разве мы не жили вместе и не учились жизни? Мне стыдно, что ты стал таким трусом, Богдан.       Василиса смотрела на него любящим материнским взглядом, в котором читались скорбь разочарования и горькое удушливое сожаление, что тот, в ком она души не чаяла, пошёл по кривой дороге.       Его рука неожиданно отпустила шею Василисы; она ощутила полёт, увидела завертевшийся мир и, закрыв глаза, приземлилась всем телом на другой конец стола. Она съехала на пол вместе с битыми тарелками и бокалами, белоснежной скатертью и едой. Из её глаз брызнули горячие слёзы, сердце в груди сжалось так сильно, что Москва сомневалась в том, что найдёт в себе силы подняться. Окончательное и бесповоротное предательство брата вырвало часть её души из груди, оставив больное место истекать кровью.       Поднимайся. Поднимайся. Поднимайся. Я не могу это так оставить. Если я не сделаю что-нибудь сейчас, то он почувствует свою безнаказанность и будет творить всё, что ему в голову взбредёт.       Она неуклюже поднялась на дрожащие руки, всё ещё сидя на полу. Она слышала, как к ней бегут Париж и Мадрид, как Белград и Минск готовы были хорошенько врезать Киеву. Но тут Москва громко крикнула:       — Никому не вмешиваться!       Нужно быстро со всем разобраться и улетать домой. Прочь от воспоминаний, прочь от немого сожаления, прочь ото всех. Осколки больно саднили в левой руке, однако Василиса не обращала на эту жалкую боль никакого внимания. Ничто и никто не может ранить её так сильно, как сейчас ранил Богдан. Утерев слёзы и перестав всхлипывать, Москва чётко и ясно ощутила, как меняется цвет её глаз с родного светло-фиолетового на гадкий ядовитый малиновый. Евгения тихо сказала, что сама может решить проблему с Богданом, и тогда Василисе не нужно пачкать руки. Но Василиса твёрдо ответила, что не собирается бежать.       — Мне совсем не жаль, если сила будет единственным языком, который ты поймёшь.       Москва демонстративно скинула каблуки и утёрла бесполезные слёзы, смотря в пол. Богдан, готовый к её ответу, напрягся не зря: уже через пару секунд к нему быстро и неслышно подлетела Василиса и врезала ему в челюсть не слабее, чем если бы это сделал Ярослав. Она не дала брату расслабиться и, схватив его за запястье правой рукой, левой со всего маха ударила его локтём по плечу до хруста кости. Киев забыл, что рука Москвы слишком тяжела даже для него, и не сдержал выкрика. От нахлынувшей боли он осел на пол, не в силах поднять взгляд на каменное лицо младшей сестры; Василиса отпустила его руку, и, казалось бы, всё должно было закончиться на этом, но в следующий миг она пустила свои острые пальцы в волосы Богдана и ударила его коленом прямо в грудь, затем её крепкий оказался на его щеке. Киев чувствовал застывший в комнате ужас, написанный на лицах столиц, и ему хотелось смеяться долго-долго над ними и над немым бессилием сестры. Москва же потянула Киев на себя, вцепившись в его воротник, и в последней удар по пояснице вложила все свои силы, злость, негодование и разочарование в брате.       Он упал на пол пластом, смеясь и захлёбываясь одновременно.       Василиса, скрывая своё лицо за спавшими на лоб волосами, тихо взяла свои туфли в руку и, ни на кого не взглянув, так же тихо вышла в прохладную синеву парижской ночи. Она остановилась напротив высокого фонаря, судорожно глотая ртом воздух и снова чувствуя слёзы на щеках. В голове зазвучал безумный смех брата, и её вывернуло прямо на асфальт. Москва готова была взвыть от боли в груди, но стиснула зубы так сильно, что ни один звук не вырвался из её горла.       Она шлёпала босиком по холодному тротуару невесть куда и в голове её не было ни единой мысли. Наверное, случайные прохожие косились на неё, Джон в баре ликовал и упорно доказывал окружающим, что она совсем слетела с катушек, а Глеб и Драгослав пытались доказать сумасшествие Богдана. Бездумным шёпотом Москва извинилась перед Париж за устроенный балаган. Только край здравого сознания упорно тянул её домой, к Ивану, Михаилу, Ярославу и Петру.       Не нужно было вмешиваться. Нужно было закрыть глаза, заткнуть уши и не оборачиваться. Сделать вид, что его там не было. Но нет же, нужно было устроить показательную казнь. Браво, Василиса. Хорошо постаралась.       Ясный ум постепенно возвращался к Москве: она даже усмехнулась себе, закусив губу до крови. В конце концов, она добрела до поразительно спокойного и умиротворённого парка; после бури эта тишина пугала и звенела в ушах. Отыскав самую дальнюю и неприметную лавку во тьме дерева, бросила туфли рядом и улеглась на её жёсткую поверхность с блаженным выдохом. Руки всё ещё дрожали, будто после тяжёлой работы, а тело захватила такая страшная всеодолевающая усталость, что Василиса не в силах была и платье своё поправить. Она нашла номер Ярослава в телефоне и, нажав на кнопку вызова, положила телефон на ухо.       — Да? — крякнул он в трубку.       — Ярослав, — убитым голосом произнесла Василиса, — забери меня, пожалуйста. Только не говори Ивану, что это я тебе звонила.       — Василиса, ты в порядке? Что-то случилось? — обеспокоенно затараторил Крым.       — Не по телефону, хорошо? Просто прилетай в Париж.       — Возьму билет на ближайший рейс. Только потерпи, я скоро буду. До связи.       — Ага.       Василиса аккуратно положила телефон на траву и прикрыла глаза. Меньше всего ей хотелось беспокоить Ивана, а со своими проблемами она и сама справится. Москва вспомнила слова Киева, его слова, его холодную слепую ненависть к ней. Вот разум предательски подсовывает ей события получасовой давности, и она снова всхлипывает. Какие-то подонки разделили её большую семью, внушили Богдану чёрт знает что, и он проглотил эту гадость, не разжёвывая. И с Ольгой было то же самое; один только Бог знает, что творится в их головах. Как жаль, что им так тщательно промыли мозги, что они готовы отказаться даже от своих имён, лишь бы быть частью той цивилизации, которая из века в век ненавидела их.       Но Евгения удовлетворённо отметила один плюс — теперь никто и не подумает пригласить Василису на любого рода собрание, поэтому она со спокойной душой может забыть о Европе на ближайшие лет двадцать. Так себе новость.       — Василиса, — рядом с головой Василисы раздался голос Ромула, похожий на мёд, — ты в порядке?       Рим по-настоящему добр. Но сколько веков минуло, прежде чем он научился этому? Прежде чем он отпустил своё воинственное прошлое и стал терпелив и мягок к нападкам в его сторону?       — Нет, я не в порядке, — раздражённо ответила Москва, хотя лицо её оставалось неподвижно безразличным, — я не в порядке очень и очень давно.       — Не злись, Василиса, — ласково сказал Рим и провёл рукой по её спутанным мягким волосам, — я не хочу с тобой ругаться или винить тебя в случившемся. Я хочу помочь тебе.       — Да? Правда? — голос Москвы надломился и задрожал. — Ты не врёшь?       Поджав губы и послав гордость к чёртовой матери, Василиса ухватилась за него, как за спасительную соломинку.       — Не вру, — он хотел осторожно взять её на руки, будто боялся уронить и без того сломанную куклу. — Так... Одну минуту.       Его резкие удаляющиеся шаги словно устрашали кого-то. Москва даже не повернулась: ей было всё равно, кто ещё пришёл сюда. Но она напрягла слух, закрыв глаза.       — Стоять, — прошипел Рим. — Что ты тут делаешь? Хочешь сделать ей ещё больнее?       — Страдания делают её только красивее, — как загипнотизированный пропел Габриель, сверля спину Василисы прямо через плечо Ромула. — Я за ней пришёл. А ты чего хочешь, а, Ромул?       — Ты больной, Габриель, — жёстко сказал Рим, кажется, оттолкнув его. — Я не хочу видеть её слёз. У меня сердце сжимается. Тебе этого не понять. У тебя просто нет сердца, я в этом уверен.       — Что-то не нравится мне твой тон, — с презрением процедил сквозь зубы Лондон.       — Ты плохо меня понял, Габриель? — на несколько мгновений гнев проскользнул в голосе Рима, но быстро взял себя в руки. — Или я непонятно объяснил? — одной рукой он схватил Лондон за грудки пиджака. — Хорошо, расскажу тебе кое-что, что рассказал мне Ханс. Очень надеюсь, что до тебя дойдёт, что тебе следует уносить ноги.       — Зачем?       — Чтобы я не переломал тебе руки.       Ромул не шутил — Василиса прекрасно слышала это. Она догадывалась, о чём сейчас пойдёт речь, она хотела встать и разнять их... Но губы словно склеили суперклеем, а тело залили чугуном, как пустую форму.       Будь что будет.       — Во время войны, — начал шёпотом, как ему казалось, Ромул — в самом начале... Василиса попала в плен к Хансу, ненадолго, конечно. Он хотел взять её прямо на полу подвала, где он держал её, ничего удивительного. Она же такая красавица. Как он потом рыдал и каялся... Но это другая история... И тут моя сестра, едва ли не плача, умоляет Габриеля не трогать её.       Всё ухнуло в бездну внутри Василисы. Он в самом деле знает.       — Как это понимать, Габриель? — прорычал Ромул. — Ты что делал с моей сестрой, ублюдок?       Рим ожидал какой угодно реакции от Лондона, но только не обезумевшей улыбки.       Василиса была холодна и равнодушна к этому разговору, а Габриель расхохотался, криво извернувшись.