Танцуй на лезвии ножа!

      — Подъём! Подъём! Кто спит, того обольём!       Услышав весёлый смех Москвы и первый громкий дверной хлопок, Сибирь поморщился спросонья, перевернулся на бок и положил на голову подушку. В коридоре бегала явно не одна Василиса, к её глупым затеям всегда присоединялся Ярослав, поэтому, вероятно, именно он топал, как слон. Вот эти двое ворвались в соседнюю комнату, где мирно спал Петербург, и заголосили на всю округу: Сибирь был уверен, что Москва и Крым орали Питеру в оба уха, поэтому он орал ещё громче, посылая их в самое известное место мира. Ярослав рассмеялся, затем всё резко стихло, и через секунду Пётр заревел не своим голосом:       — Я убью вас обоих!...       Василиса побежала в комнату Ивана, за ней кинулся и Ярослав; второй дверной хлопок, Москва во всю силу своих голосовых связок кричит:       — Вставай, страна огромная!       — Вставай на смертный бой! — голос Ярослава, однако, был тише.       И вот они вновь выбежали в коридор, и, когда повернулась ручка двери комнаты Михаила, он предварительно взвыл и натянул одеяло на голову. И если каких-то пару минут назад Сибирь представить не мог, каким страшным образом были разбужены Питер и Россия, сейчас он испытал все прелести этого пробуждения. Запрыгнув на его кровать, Москва начала прыгать на ней, визжа, как маленький ребёнок, а Крым, вырвав подушку из рук Сибири, несколько раз несильно ударил свою несчастную жертву по голове.       — Сибирь, подъём! — Ярослав наклонился к его лицу. — Подъём!       Наконец Крым оставил в покое подушку, бросив её в Сибирь, поставил Москву на пол, и вместе они понеслись в комнату Гилберта. Михаил вальяжно перевалился на спину, откинув волосы со лба, и уставился пустым взором в белый потолок. Он всю свою жизнь не любил шум, какие-то волнения, крики, начиная с того момента, как он бродил в тайге с луком и стрелами, и заканчивая сегодняшним неспокойным днём.       — Ах, вы! Боже мой, что вы делаете, идиоты?! — загорланил Гилберт, который совершенно неожиданно приехал ночью и мечтал только об одном — продолжительном крепком сне.       Михаил принял сидячее положение, силясь разлепить глаза, тряхнул головой и сонно посмотрел в окно. Несмотря на то, что уже наступила весна, снег долго не выпускал из своих ледяных прозрачных рук этот лес и дом России. Михаил абсолютно не чувствовал себя выспавшимся и отдохнувшим, готовым встречать новый серый день; усталость словно и не покидала его тела, давая знать о себе головной болью. Чрезмерное беспокойство за Ивана, который теперь каждую неделю вынужден был выслушивать претензии Европы и Америки, за Василису, терпение которой медленно сходило на нет из-за надменного поведения Богдана, возомнившего себя пупом земли, за Петра, который не мог справится со своим буйным характером маленького ребёнка. Да даже за Гилберта, который ходил теперь мрачнее тучи по непонятной причине. Михаил предположил, что не может представить себе полной гаммы их эмоций и чувств только из-за того, что всегда был далёк от мировых политических интриг. Сибирь ни в малейшей степени не интересовало, кто и кому пытается перегрызть глотку или устроить заговор. Конечно, ровно до тех пор, пока кто-нибудь не осмелится поднять руку на его семью.       Михаил заправил кровать и осмотрел свою скромную комнату. Она не была так завалена одеждой, как комната Василисы, или не была обустроена по последнему слову техники, как у Гилберта или Петра. Больше она была похожа на комнату России: широкая кровать из тёмного дерева, шкаф с зеркальными дверцами, письменный стол у окна. Пару кружек на этом самом столе, кое-какие документы и несколько стопок книг, среди которых затесались старые пластинки с хитами прошлого века. Михаил потёр затылок, сиротливо взглянув на шкаф. А может, его комната больше похожа на комнату Москвы? В конце концов, Сибирь хоть и не разбрасывает свои вещи по всему дому, но и не складывает аккуратно и бережно. Василиса не прячет своего бардака, а он — скрывает. Если бы Россия увидел, он бы сказал, что в этом шкафу чёрт ногу сломит.       Закрыв за собой дверь, Михаил поплёлся в ванную комнату, где долго смотрел на своё отражение в зеркале. Тёмные, почти чёрные, растрёпанные волосы, худое лицо и глаза. Глаза цвета морозов и бесконечных холодов; глаза до того светло-голубые, как у мертвеца, с серебряным оттенком. Иван сказал, что это из-за него случилась такая перемена. Когда Сибирь впервые коснулся бледной прохладной ладони России, его глаза поменяли цвет. Михаил почти не помнил встречи с Иваном: был ещё слишком мал. Но всего лишь несколько смутных, как утренний туман, образов молодого Брагинского не покинули его память.       Странный тогда выдался день. Или целый ряд одинаковых дней, когда Михаил ходил по тайге в поисках диких животных. Сибирь уже тогда знал, что отличается от шепчущихся за его спиной людей, что он особенный. Но в чём заключалась эта особенность? Он понять не мог. Люди просто рождались, жили и умирали, и Михаил считал нормальным то, что его не коснулось проклятие короткой жизни.       Вдруг краем уха он уловил тихую красивую песню, хотя вовсе не разбирал, о чём в ней поётся. Огибая чёрные стволы деревьев, Михаил бесшумно крался к источнику песни и вертел головой по сторонам. Совсем скоро он вышел на залитую тусклым светом солнца поляну и увидел, как посреди стоит тогда ещё невысокий белый силуэт. Он держал в одной руке серебристый меч, а другой зажимал рану на левом боку. Подле странного парня стоял огромный мрачный дух, Генерал Мороз, и неотрывно смотрел на него. Сибирь хорошо помнил этот злобный сильный дух, которому нравилось гасить костры и забираться в дома к людям в насмешку над ними. Когда Генерал поднял на напуганного парнишку свой грозный взгляд, Сибирь отшатнулся, потому что странный беловолосый юноша тоже пронзительно посмотрел на него. Посмотрел так, будто долго ждал встречи с ним.       Иван неловко поднял меч, а Михаил воспринял это как плохой знак и тут же юркнул за дерево. Словно позабыл, что в руках у него есть лук и стрелы, но глаза Руси светились каким-то чарующим светом, лишая способности трезво оценивать ситуацию.       — Подожди-подожди!       Сибирь аккуратно выглянул из своего укрытия. Подняв окровавленные руки, Иван выпустил меч из пальцев, который мягко упал на снег, и сделал шаг вперёд, болезненно скрипнув зубами.       — Я ничего тебе не сделаю.       Сибирь прекрасно понимал это по мягкому выражению лица России. Иван медленно опустился на одно колено, улыбнулся почти счастливо и плавным жестом позвал Михаила к себе. Сибирь не знал, как ему поступить: подойти к России под полным ненависти взором Генерала Мороза, словно говорящего "убирайся", или убежать. Михаил долго колебался, пиная снег под ногами и нервно смотря на Генерала Мороза. Было видно, что Иван не может долго стоять на одном колене: рана давала о себе знать. Любопытство было сильнее страха перед эфемерным призраком.       Рука России была холодной, но гораздо более тёплой, чем снег. Стоило только Сибири коснуться его пальцев, как в глазах что-то кольнуло, набежали слёзы. Он зажмурился.       — Что такое? — выдохнул Иван.       Благодаря большим усилиям он чуть наклонился в бок, желая знать, что же случилось. И когда Иван увидел, на его лице появилось выражение тихого ликования. Подобрав меч едва заметно дрожащей рукой, Россия воткнул его в снег и тяжело поднялся.       — Если пойдёшь со мной, клянусь, я защищу тебя от всего на свете. Если нет, — Иван отвернулся, — то... Это твой выбор.       — Тебе это аукнется, — сухо заметил Генерал Мороз.       Иван угрюмо промолчал и неспеша двинулся вперёд, а Михаил никогда не узнает, что было бы в случае его отказа. Сибирь чувствовал, что этот паренёк такой же особенный, как и он сам. Что он потеряет? А что приобретёт? Какие дороги ему откроются, какая жизнь его ждёт? И в конце концов, как мыслит этот странный не от мира сего парень, чтобы привести незнакомца в свой дом? Михаил жадно желал узнать ответы. Поэтому выбор был очевиден.       Михаил быстро нагнал Россию и пошёл с ним рядом, через пару секунд вцепившись в его крепкую руку. Иван улыбнулся.       Иван сидел на своём законном месте во главе стола, даже не притронувшись к еде, и мрачно смотрел на мигающий экран своего телефона, будто пытался его загипнотизировать. Всё утро ему попеременно названивали Украина и Америка, но Россию их претензии волновали в последнюю очередь. Пока Крым и Москва что-то активно обсуждали, набив рты едой, а Питер и Калининград явно были увлечены внутренними переживаниями, Сибирь внимательно наблюдал за Россией.       — Может, уже ответишь? — сказал он.       — Нет, — качнул головой Иван, затем подставил под подбородок руку. — Сейчас я отвечу, затем придётся лететь на конференцию, а затем, — протянул он, — меня точно выкинут с работы.       — Тогда сделаем так.       Покинув своё место, Михаил схватил телефон Ивана, открыл окно и выкинул его на улицу. Он как ни в чём не бывало плюхнулся на стул и продолжил трапезу.       — Это что сейчас было? — поинтересовалась немного ошалевшая Москва.       Россия лишь махнул рукой, дёрнув уголками губ.

***

      Погода была совершенно непредсказуемой, будто наступила промозглая осень, а не цветущая весна. Сибирь начинал понемногу понимать, почему с каждого собрания Россия возвращается мрачнее тучи — стоило всего лишь начать читать новости чаще. Россию словно окружали не цивилизованные европейские страны, чем они привыкли хвастаться, а стая одичавших гавкающих собак, которых с поводка спустил Америка. До недавних пор Михаил не представлял, что нужно было сделать в мирное для его Родины время, чтобы насыщенный аметистовый цвет глаз Ивана уступил ярко карминовому.       Вторая неделя апреля началась так же, как начиналась последние годы: все вставали с утра пораньше, завтракали, успевая перетереть семейные темы, и уходили на работу. Петербург сидел дома, взяв на работе отпуск, а вместе с ним и Москва, которую только-только уволили, поэтому девушка ходила жутко недовольная всем миром. Сибирь сидел вместе с ними в гостиной и без особой увлечённости смотрел телевизор. Иногда безделье мучительно; все в комнате понимали это.       Василиса начала протирать подоконники и полки с сувенирами из разных стран, Пётр, развалившись на диване, плевал в потолок.       — Так тихо и спокойно, — сказала Вася безмятежным тоном голоса, замерев у окна.       — Конечно, Калининград и Крым наконец перестали испускать свои глупые плоские шуточки, — мрачно буркнул Петербург. — Поумнели в своём-то возрасте.       Сибирь долго терпел невежество Петербурга; ему слишком многое сходило с рук благодаря царской семье, поэтому он теперь такой несдержанный и вспыльчивый, к тому же считает, что по первому его капризу всё должно быть исполнено. Михаил решил высказать одну свою мысль, которая не давала ему покоя не одно столетие, пока спокойным голосом, без какого-либо гнева и упрёка.       — Питер, я так долго наблюдаю за тобой, — издалека мягко начал Михаил, как если бы к нему на приём привели маленького буйного ребёнка, — и знаешь... Ты так плохо воспитан. Ты никогда не менялся, будто застрял в том времени, когда Великий Царь разрешил тебе сидеть на шее России. Ты всегда думал, что являешься центром Вселенной, но это далеко-о не так. Постоянно огрызаешься, споришь, что-то доказываешь и думаешь, будто мы все тебе что-то должны. Нас с Москвой воспитывали по-другому. Никто с нами не цацкался.       Москва нервно затеребила кончик своей косы; в голове вспыхнули не самые радостные воспоминания того времени, когда Россия был слишком занят усмирением амбиций Польши, чтобы успевать смотреть за двумя детьми.       — И как же? — немного помолчав, буркнул Пётр.       Сибирь выдохнул и постарался не нервничать.       — Нам целый век вдалбливали в головы... — Михаил переглянулся с Василисой. — ...Что мы всегда должны в первую очередь думать о России, а только потом о себе, своих желаниях и чувствах. И если мы вдруг помыслим о предательстве, то сразу можем натянуть верёвку на шею. И, как бы сказать,.. нас учили держать дистанцию, но быть опорой для него. Это...       — Это всё равно что любить и не иметь возможности прикоснуться к тому, кого любишь, — печально закончила Москва. — Но, — она внезапно приободрилась, смахнув со лба прядь белокурых волос, — те, кто нас этому учил, давно мертвы.       — И знаешь, как нас учили терпению? — веселье, появившееся в голосе Михаила, заставило Петра содрогнуться. — Били по рукам.       — Ивовыми ветками, — хмыкнула Москва.       — Поэтому, прежде чем в следующий раз огрызаться на замечания Гилберта или Ярослава, сто раз подумай. Они только больше будут подначивать тебя, потому что ты у нас самый маленький и обидчивый. Своим бездумным гневом ты только развлекаешь их и расстраиваешь Россию. Пора учиться сдерживаться и прекратить трепать нервы окружающим, — подытожил Михаил, посмотрев на Петра исподлобья. — Я понятно тебе всё объяснил? Надеюсь, ты не устроишь мне показательных выступлений. Иначе я возьмусь за тебя, раз у России нет времени на твоё перевоспитание.       Внезапно Сибирь предстал перед Петербургом под новым ракурсом. И дело, возможно, было не только в его надменной расслабленной позе или в его терпеливом выражении лица, но и в ауре стальной уверенности в истинности своих слов. Михаил всегда был таким же сильным, как Иван, сказал себе Пётр, просто он не видел дальше своего носа.       Сибирь победно усмехнулся: Питер будто приклеился к креслу и, казалось, не покинул бы гостиную даже под страхом долгой и мучительной смерти. Тут в дверь позвонили, и Василиса подскочила, восторженно хлопнув в ладоши.       — А вот и они! — пискнула она и побежала открывать дверь.       Михаил откинул голову на спинку дивана, сложив руки на груди, и блаженно закрыл глаза. Воспитание в конце шестнадцатого века действительно было очень суровым. В то время ни России, ни уж тем более Москве и Сибири, ещё не даровали никаких привилегий, да и само время было очень тяжёлым. Михаил даже как-то заскучал по тем дням, когда он свободно шатался по тайге и гадал, что может быть там, далеко за высокими прекрасными горами. Но это была мимолётная слабость, Ивану было так же нелегко, как и маленьким Василисе и Михаилу. Однажды прошёл слух, что Польша намеревается убить их, чего Брагинский допустить не мог, поэтому повсюду возил с собой. Он не подозревал, что освободил Василису и Михаила от деспотичного воспитания некоторых бояр.       Одна из тех долгих безлунных ночей, когда Иван сидел у их кровати с мечом в обнимку, ожидая очередное нападение поляков, выдалась особенно опасной. Василиса всё время плакала, просила Брагинского взять её на руки и никуда не уходить, потому что за стенами дома его поджидает смерть. Успокаивая столицу пустыми бесполезными словами, Россия неотрывно смотрел в окно, хотя не было видно ничего, кроме черноты ночи. В конечном счёте, Михаилу пришлось прикрикнуть на Василису, чтобы она перестала плакать — бестолковое это всё-таки дело, Ивану слезами не помочь. Девчушка надула губки, пытаясь совладать с собой, поэтому Михаил прижал её к себе, видя, как тяжело ей это даётся. Вдруг в передней что-то разбилось; Россия сразу же вскочил со своего места и быстро прокричал, обернувшись на пару секунд:       — Сидите тихо!       Дверь закрылась, послышался противный лязг металла. Это смерть пришла.       Сибирь видел, как страшно ему было. Иван боялся, что не сможет защитить Михаила и Василису от Феликса.       Казалось, время тянулось бесконечно долго. Михаил про себя отсчитывал минуты, одной рукой гладя трясущуюся Василису по белокурым мягким волосам, а в другой держа подаренный Иваном кинжал. Он не собирался трусливо прятаться под одеялом: если ему суждено было умереть, то он встретит смерть, как настоящий мужчина. Прятать нужно было только Москву, тогда ещё маленькую, хрупкую и беззащитную, вздрагивающую при дуновении ветра.       Отсчитав с завидным упорством полчаса, затем час, Сибирь не выдержал. Он осторожно спустился на холодный пол, оделся и обулся, завернув Василису в одеяло.       — Миша, не уходи! — Москва вновь заплакала, цепляясь за его руку. — Мне страшно!       — Я только проверю, как там Иван, и сразу вернусь, обещаю! — Сибирь осторожно убрал цепкие пальцы Москвы.       В передней в разных углах лежало три остывших трупа; Михаил заметил, что у всех перерезано горло, больше никаких видимых повреждений. Затем Сибирь выскользнул на улицу, где в снегу смешались огромные пятна крови и убитые поляки, которых вьюга пыталась скорее скрыть от любопытных глаз под снежной простынёй. Немного слева от себя Михаил заметил движение — это Россия склонился над Польшей, приставив острые кончики двух мечей к его горлу. В правой руке у Ивана был его собственный меч, в левой — выбитый из рук Феликса. Нет ничего унизительнее для страны, чем быть побеждённым собственным оружием или погибнуть от него. Брагинский знал эту простую истину с малых лет, а потому часто пользовался этим приёмом.       — Возвращайся на Запад и расскажи им всем, — услышал Сибирь спокойный голос России, — что я убью всех и каждого, кто посмеет прикоснуться к моим детям. А теперь убирайся.       Воткнув меч Польши в снег прямо рядом с его головой, Россия брезгливо поморщился и направился к избе, попутно вытирая руки о рубаху. Он вымучено улыбнулся Сибири, мол, всё закончилось. Но тут Феликс нашёл в себе остатки сил встать и броситься вперёд, прямиком к Михаилу. В то время он не знал, как описать появившееся ощущение, но в двадцать первом веке он назвал бы это "фильмом с замедлением временем".       Шаг Феликса. Ещё один, два, три шага. В руке кровожадно блестит нож. Он огибает Ивана, несколько мгновений назад услышавшего скрип снега позади. Польша проносится мимо, когда Россия понимает, что Сибири грозит опасность. В мгновение ока его глаза наполняются гневом, отчаянием и свирепой жаждой крови. Цвет глаз становится ярко алым; они почти светятся. Иван прыгает, хватает Феликса за рукав и валит его на снег. Россия шустро уселся на него сверху, заломив руку поляка и вырвав нож из его пальцев. К тому времени, как Брагинский наклонился к уху Феликса, багряный цвет кровавого заката уступил место привычному лиловому льду.       — Ты, должно быть, плохо соображаешь, братец?! — Иван надавил лезвием ножа на запястье Феликса; он завопил, хлынула кровь. — Мне отрезать тебе руку, чтобы ты раз и навсегда это запомнил? Ты забыл, что моей добротой пользоваться не надо? Ты забыл, что лучше всего я умею убивать?!       Россия сплюнул, снял с себя пояс и крепко связал руки Феликса за его спиной.       — Только пискни.       Брагинский слез с поляка, пошатнулся, но не бухнулся в снег. Михаил же просто стоял рядом и наблюдал за Иваном: вот он смотрит куда-то вперёд уставшим взглядом, убрал выкрашенные в алый волосы с глаз, постукивая пальцами по рукояти ножа. Россия явно изводил нервно брыкающегося на снегу Польшу своим умиротворённым победным видом. Михаил предпринял неуверенную попытку приблизиться к нему осторожными шажками, но Иван, услышав хруст снега, жестом руки остановил его.       — Не прикасайся, — голос России звучал ровно, без капли сожаления за убийство нескольких десятков людей или жалости к западному брату. — Я весь в крови. Тебе ещё рано пачкать руки.       Сибирь хотел было возмутиться, сказать, что крови он не боится. Он думал недолго, а поэтому всё же решил ослушаться и подойти к России.       — Рано или поздно — не имеет значения, — сказал Михаил, смотря себе под ноги и не решаясь поднять глаза на Ивана, — всё равно когда-нибудь мы будем стоять по колено в крови.       Когда Брагинский неожиданно присел перед ним, он вздрогнул, смело скрыв это. Вздрогнуть — значит показать России, что он опасен даже для своей семьи, и тогда он в жизни больше не приблизится к ней. А Сибирь не боялся его и собирался стать достаточно сильным, чтобы стать для России надёжной, как камень, крепкой опорой. Россия улыбнулся и слегка дрожащей рукой взъерошил жестковатые волосы Сибири.       — Это верно, — кивнул Иван. — Но лишь оттого, что нам ещё не раз придётся доказать, что мы сильнее Европы.       В коридоре послышался шум, оглушительный визг Париж, которая, вероятно, на радостях бросилась на шею Москве, и немного грубая речь на русском языке. Бранденбург хоть и прожил в Союзе столько же, сколько и экс-Пруссия, в отличие от него так и не смог избавиться от акцента. Михаил тяжело поднялся с дивана как раз вовремя: в следующую секунду в гостиную влетела Изабель.       — Здравствуй-здравствуй! — она с улыбкой обняла Сибирь и похлопала ладошками по его спине. — Столько лет прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз! И ты так изменился!       Сибирь закивал, поддакивая девушке в её восклицаниях, хотя чувствовал себя словно во сне. И когда он опомнился, уже пожимал руку Фридриху.       — Давно не виделись, — усмехнулся он. — Ты ничуть не изменился.       Глупо говорить такое практически бессмертному, отметил про себя Сибирь, но Бранденбург точно не имел в виду общее человеческое понятие этой фразы.       — А ты так и не научился разговаривать на чистом русском.       — О, вот и Питер! — Бранденбург уже переключился на него. — Ты как был мелким засранцем, таким и остался.       — Кстати говоря, — Москва подёргала его за рукав лёгкой куртки, — где Берлин?       Фридрих и Изабель хитро переглянулись, француженка даже как-то зловеще рассмеялась.       — В аэропорту, — Бранденбург наклонил голову немного вперёд и с ухмылкой посмотрел на Москву исподлобья. — Посидит там немного и приедет.       Василиса рассмеялась, её задорный смех передался Изабель, и когда обе девушки хохотали, со слезами на глазах пытаясь рассказать друг другу какую-то совсем не смешную шутку про Ханса, Михаил тихо прикрыл за собой дверь. Он скромно примостился с краю на деревянной лавочке, которую не так давно Иван поставил под окнами гостиной. В доме становится слишком шумно, когда вместе собираются и хозяева, и гости, но его уют и теплота не идут ни в какое сравнение с каким-то другим благом. И всё же Сибирь не любил шум.       Он не мог точно сказать, сколько часов сидит, прислонившись спиной к холодной стене, и наблюдает за небом. Сначала оно было насыщено колющей глаза лазурью, затем на горизонте появились белые полосы; оно светлело, потом появлялись розовые и фиалковые полосы, будто умелый художник ловко водил кистью. Воздух наполнился вечерней свежестью, но мысли Михаила не соответствовали лёгкости уходящего дня. Стоило ему увидеть Бранденбург, как он тут же вспомнил о войне, хотя поклялся никогда крепко не привязывать её кровавый образ к немцу. Бранденбург был не виноват в том, что стал диким зверем. Монстром его сделали люди.       На войну все страны Союза шли с одной мыслью: нужно защитить свой народ любой ценой. Дух патриотизма словно окутывал и связывал всех воедино. А к концу войны они пришли седыми разбитыми калеками. Все поголовно, будто Генерал Мороз на их головы насыпал снегу. Красавица-Москва и та стала похожа на старуху, но внешний вид взволновал её только лет через пять. Как и остальные города и страны, она была лишь тенью себя прежней. Питер, на которого начал охоту Бранденбург после убийства Одессы и Севастополя, преодолевая неописуемые трудности, нашёл в себе силы восстановиться в кратчайшие сроки. У России вовсе не было времени на зализывание ран: надвигалась Холодная война...       — Здравствуй, Михаил, — мрачно поприветствовал его Ханс.       Берлин недовольно хмурился, поэтому шрам под его правым глазом изогнулся, да и выглядел он более растрёпанным, чем обычно. Ах, всего лишь бросил привычку зачёсывать волосы назад, как Германия. Михаил кивнул и пожал стальную руку Ханса.       — Между прочим, сегодня Россия пугает меня больше, чем обычно, — Берлин едва заметно наклонил голову вбок. — Я как его встретил в аэропорту...       Ханс махнул рукой, затем, немного потоптавшись на пороге, вошёл в дом. Через пару минут послышался гогот Фридриха.       Сибирь осторожно поднялся с лавки, не делая резких движений. Посреди дороги стоял Россия, сжавший кулаки так сильно, что на землю капали ярко-алые капли крови. Такого же цвета были и его глаза. Михаил однажды, где-то через четверть века после войны, подумал, что никогда больше не увидит Александра. Но нет, от него Ивану никогда не избавиться. Александр — это революция, переломавшая России все кости. Александр — это его вышедший из-под контроля безмолвный гнев.       — Да что ты там стоишь, как истукан, — низкий грубый голос Александра невозможно было спутать с чьим-то ещё. — Трогать тебя я не буду.       Михаил не мог представить себе, как можно было довести до белого каления спокойного и теперь равнодушного к словам Альфреда и Ольги Ивана, чтобы наружу пробился Александр. Монстр похуже Фридриха будет. Сибирь подошёл к России, твердя себе, что не боится.       — Отпусти его. Ты здесь лишний, — выпалил Михаил.       Когда в игру вступал Александр, Иван разговаривал на языке жестов.       Оля заявила сегодня, что отберёт вас у меня.       Александр расхохотался.       — Такая шутница. Я так смеялся.       Я разозлился. Они с Америкой пытаются играть на моих эмоциях.       — С этой стороны они к Ивану не подберутся, — уверенно заявил Михаил. — Александр, — он нахмурился, — убирайся. Оставь нас.       Александр с ухмылкой убрал с глаз чёлку и пытливо посмотрел в глаза Михаилу. Будто гадал, может ли Сибирь доказать истинность своих слов поступками.       — Хорошо. Сейчас я уступлю ему, — Александр лениво достал перчатки из карманов пиджака, — но если этот мерзкий мальчишка не прекратит баловаться, я вернусь, — он натянул перчатки на ладони, расправил плечи. — И не буду цацкаться даже с сестрой. Знай: сегодня Иван уступил мне...       Александр нахмурился, потёр переносицу из-за головной боли и зажмурился. Вот Россия расслабился, черты его лица разгладились, и, когда он открыл глаза, их цвет вновь был аметистовым.       — ...Добровольно, — Иван прищурился, смотря вниз. — Голова гудит хуже трактора, — зашептал он. — Если бы Оля говорила чуть-чуть потише...       — Ты напугал не только Берлин, — тихо сказал Сибирь.       Иван печально улыбнулся и пожал плечами. Он по-привычке, как двадцать лет назад, пошарил по карманам брюк и пиджака, будто забыл, что не курит. Сибирь мрачно наблюдал за Россией, понимая по этим неловким движениям, что он жутко устал.       — Пойдём, — Иван похлопал Михаила по плечу. — Надеюсь, у Ханса хватит ума не лапать Василису в моём доме. Иначе я ему руки переломаю, — Брагинский рассмеялся, сделав вид, что ничего странного не было.       Сибирь со вздохом попытался успокоиться. Гнев кипел не только в Иване, но в Михаиле. Во-первых, хотелось врезать Ивану за то, что он снова равнодушен к своему здоровью. Из головы России с приливом сил благодаря всеобщему всплеску любви народа совсем испарилась та мысль, что нервничать и изводить себя ему нельзя. Во-вторых, хотелось дать Богдану, главному подстрекателю Ольги, хорошего пинка. Сжимая в руке телефон, Михаил считал более осуществимым своё второе желание. Он, конечно, не мастер дипломатии, но попытается всё объяснить Киеву на словах. А если не получится... Кое-то поможет Михаилу заткнуть громкий рот Богдана.