Танцуй на лезвии ножа!

      На улицы российской столицы всего лишь несколько часов назад опустился чёрный покров морозной ночи, однако старинный русский город являл народу свою истинную красоту именно в сверкающих огнях как раз таки после наступления сумерек. В огромном московском аэропорту было как всегда людно и шумно, люди сновали тут и там с набитыми до отказа чемоданами, ведь всё, что кладут в них русские путешественники, непременно нужно и в определённый момент обязательно пригодится. Гилберт выделялся среди них не только небольшой спортивной сумкой на плече, но и сердитым взглядом пылающих алых глаз и хмурым лицом. Он был зол так сильно на весь белый свет, что, даже когда столкнулся с кем-то плечом к плечу, не удосужился бросить хоть что-то отдалённо похоже на извинение, продолжая идти по нужному маршруту, который и тело, и разум хорошо запомнили ещё лет тридцать назад. В голове Байльшмидта неумолимо прокручивался последний разговор с младшим братом:       — Не поддерживай то сборище психопатов из дурки! — настойчиво говорил экс-Пруссия с таким видом, с каким мамочки доходчиво объясняют своим неразумным чадам вред алкоголя и сигарет, уперев руки в бока. — Запад, ты же не дурак! Забыл, как мы едва голов не лишились? Как сильно пострадали и мы, и Союз? Из-за чего не виделись почти пятьдесят лет? Этот наглый мальчишка и рад бы был убить нас, но сам знаешь, Кто тогда отвёл тебя и меня от выстрела. А теперь ты танцуешь под дудку Америки! Что за чёрт, Запад?! Я не учил тебя прогибаться под заокеанскими выскочками!       — Это большая политика, Гилберт, — холодно ответил Людвиг, — тебе не должно быть до неё никакого дела. Ты ничего не понимаешь.       — Это я-то ничего не понимаю?! — оторопел Гил, поражённо глядя на младшего брата, и взбесился через секунду, переварив услышанные слова. — Это ты ничего не понимаешь! Не хочешь понимать! А я... Я прекрасно понимаю, что мы, немцы, легли под янки! Что США теперь наш хозяин. Какой кошмар! Где твоя чёртова гордость?!       — Гилберт...       — Как знаешь! — бросил Байльшмидт и с горяча так хлопнул дверью, что косяк едва ли не треснул от ударной силы.       Взвинченный Гилберт был так зол на глупого младшего брата и на самого себя, что чуть ли не выругался громко и с чувством, благо вспомнил, что находится в приличном обществе людей. Случайные прохожие шарахались от недовольного немца в то время, как он никого не видел перед собой, поскольку перед мысленным взором стояло отстранённое лицо брата. Байльшмидт в задумчивости в очередной раз налетел на кого-то, и этот неизвестный не пошёл своей дорогой, как остальные, а задержал Гила рукой.       — Смотри, куда идёшь, немец! — буркнул знакомый низкий тембр голоса рядом с головой.       Экс-Пруссия метнул в обладателя мужского голоса грозный взгляд и фыркнул с таким видом, будто к подошве прилепилась очень липкая жвачка. Белград, ну конечно. Его орлиный профиль и могучую крепкую фигуру ни с чем другим спутать невозможно, как и зоркий взор светлых шоколадных глаз, которые не были омрачены эхом относительно недавней войны в виде тёмных крапинок. Если здесь был Белград, следовательно и Сербия шатался совсем рядом; Вук в самом деле нарисовался по левую руку своей столицы.       — Какими судьбами, Байльшмидт? — с ядовитой ухмылкой сказал Сербия. — Я думал, что ты у брата, поэтому и прилетел к Ивану.       Гилберт привык к сильной впечатлительности и эмоциональности сербов, однако ненавидел то, как, например, эти двое могли высказать тебе всю правду в лицо с неподдельной искренностью. Но ещё больше немец ненавидел лицемерие Ивана да и, собственно говоря, вспомнить не мог, какой именно характер какой именно страны его устраивает. Возможно, такого государства никогда и не было. И человека, впрочем, тоже...       — Я тут узнал, что ты прилетаешь, и решил повертеться перед твоим носом! — съязвил в ответ Гилберт. — Как же иначе! Если я не выведу тебя из себя, можно считать, что жизнь прошла зря!       Напряжение между Вуком и Гилом росло с каждой секундой, и Белград, соблюдавший некоторое время нейтралитет, решил обрубить корни взаимных оскорблений, пока не разразилась крупная драка с швырянием сумок друг в друга.       — Прекратите. Мы сюда прилетели не отношения выяснять, — со спокойной рассудительностью сказал Белград, встав между Сербией и экс-Пруссией. Как бы ему ни хотелось встать на сторону своей страны и немного поспорить с немцем, нужно было рассуждать здраво, не поддаваясь эмоциям.       Молчание означало покорное согласие. Вся компания двинулась к выходу из аэропорта.       Оказавшись в объятьях свежей ночи, Байльшмидт не спеша вызвал такси, лениво диктуя адрес. В подъехавшей машине никто и слова впоследствии не проронил, за исключением пункта назначения. За окнами автомобиля проплывали дома и торговые центры, редкие люди и разного рода транспорт. Примерно через час, когда машина закатилась в лес, а затем остановилась неподалёку от дома Брагинского, из тёплого салона машины вылезли Гилберт, Вук и Драгослав.       Дверь оказалась не запертой: приход гостей здесь явно ждали; в коридор со стороны кухни просачивался яркий ослепляющий свет и доносились тихие голоса. Ботинки и верхняя одежда были оставлены в прихожей, потом компания ввалилась в кухню, где за столом собрались Россия с бутылкой в руке, Сибирь, плюющий в потолок, и Питер, который пить не умел никогда, поэтому кое-как подпирал потяжелевшую голову рукой.       Иван как всегда сидел во главе стола: на нём не было его груды одежды, в которой он таскался на конференции, только белая рубашка, свободные штаны и шарф. Но и этот предмет одежды русского сейчас свободно висел на его покрытой шрамами шее, достигая пола — странное, однако, дело. Михаил в своей любимой старой футболке и длинных шортах качался на стуле, явно не принимая участия в разговоре, и думал о чём-то своём. Пётр в неадекватном состоянии вовсе находился в затуманенном алкоголем мире.       — ... Я до сих пор не могу поверить, что наш Великий Оружейник умер, — со вздохом печали прошелестел Иван, — никто не изобрёл оружия лучшее, чем вы...       Брагинский обратил внимание на вошедших и улыбнулся им дежурной улыбкой, хотя в аметистовых глазах плескались грусть и сожаление.       — Чего это вы не спите? — поинтересовался Гилберт, пожав руку Ивану, Михаилу и ничего не соображающему Петру. — В честь какого праздника выпиваете?       Вук и Драгослав повторили действие немца и расселись по своим местам. Белград повесил голову, не увидев за столом Москвы, поэтому скучающим взором уставился в окно. Он, в общем-то, больше всего на свете хотел увидеть Василису, но та вероятнее всего видела сейчас десятый сон, а будить её не хотелось.       — Нет никакого праздника, — подал хриплый голос Петербург, потерев глаза, — у Ольги настоящий театр абсурда творится. Русский язык они выбросят на помойку истории, как же. Правительство определённо сошло с ума, раз не учло тот факт, что на русском говорит едва ли не большая часть её населения. Безумные ублюдки, — он растянулся на столе, — с промытыми американской пропагандой мозгами...       — Давно он такой? — хмыкнул Байльшмидт.       — Часа два! — негромко рассмеялся Иван. — А ты по каким таким делам так поздно явился? Случилось чего?       Гилберт поморщился и махнул рукой, отвернувшись. Меньше всего ему хотелось вспоминать о последнем разговоре с братом.       — Ладно, у нас тут свои семейные разборки, — Россия поставил бутылку на стол, — и у тебя, как я вижу, тоже. Ты что, хочешь ещё и наши скелеты из шкафов доставать?       — Почему бы и нет? — пожал плечами Гил, — не доверяешь мне? — с хищным оскалом спросил он.       — Как раз наоборот, — мрачно вставил свои пять копеек Сербия.       Россия вновь рассмеялся, устремив взгляд в потолок:       — Дурак ты, Гилберт. Я это понял ещё тогда, когда ты в доспехах на лёд полез.       Сибирь издал странный звук, прикрыв рот кулаком, за что получил испепеляющий взгляд экс-Пруссии, мол, ничего смешного в этом нет. Несмотря на то, что Михаил находился в некоторой прострации, на самом деле он всё внимательно слушал.       — Вот только не надо напоминать мне об этом при каждом удобном случае! — немец поджал губы. Гилберт так и не поблагодарил Ивана за то, что тот за шкирку вытащил его из ледяной воды "проклятого" озера.       — Неплохо мы потом у костра посидели! — улыбнулся Брагинский, качаясь на стуле и пристально смотря в глаза немцу.       Байльшмидт долго не мог сообразить, почему русский выжидательно смотрит на него. Конечно, Гил вряд ли когда-нибудь забудет ту суровую морозную ночь у костра под открытым звёздным небом, пронизывающий до костей ветер, который крутил метели между молчавшими деревьями и который то и дело пытался погасить эту слабую искру огня, в мокрой прилипшей к коже одежде и тяжёлых латах. Иней покрыл сырые волосы и щёки Байльшмидта, губы у него посинели, а сам он сжался в комок, понимая, что в костёр для обогрева не прыгнешь. Иван, впрочем, находился не в лучшем положении: над ним периодически появлялся призрачный силуэт Генерала Мороза, поэтому русскому становилось холоднее обычного. Стараясь согреть своим дыханием руки, что было совершенно бесполезным занятиям, он содрогался всем телом при каждом внезапном порыве ветра и подносил белые ладони к огню, ни капли не греющему и выступающему в роли мерцающей декорации среди небольших холмов кристального белого снега.       — Я г-говорил тебе, — у Брагинского зуб на зуб не попадал, — ч-что нельзя делать резкие д-движения на льду.       — З-замолчи, — отвечал Гил, еле-еле шевеля губами и прижимая красные руки к животу, — ещё п-поучи меня.       Экс-Пруссия даже прикрыл глаза лениво и откинулся на жёсткую деревянную спинку стула, неспеша вспоминая, что было дальше. Подивившись, как они с Россией вообще не окоченели до смерти после той знаменитой битвы, Байльшмидт вскинул брови, будто то, что произошло дальше, было для него открытием: между деревьями появился молчаливый образ старца, призвавший Ивана и Гилберта успокоиться и опустить мечи, поскольку те двое вскочили с мест и, как по команде, направили свои оружия в сторону предполагаемого противника. Гил хорошенько и на всю жизнь запомнил тихий, не заглушаемый завыванием ветра, умиротворённый голос праведного старика в тёмном плаще, ведь по его велению ночь перестала стонать в морозных мучениях и залезать под одежду своими тонкими зимними руками. Природа в тот же час успокоилась; но небо заволокли грузные серо-фиолетовые облака, повалил снег крупными пушистыми хлопьями.       Старец рассказывал о том, что произойдёт в далёком будущем, что он обошёл уже десятки стран и оповестил их о великих событиях. Русь и Тевтонский орден заворожённо слушали его с замиранием сердец, не шевелясь.       Гилберт тряхнул головой, взлохматив седые волосы, и скептическим взглядом одарил Ивана, который, улыбнувшись, кивнул ему в ответ. Байльшмидт приложил всё ещё холодную руку к шее, словно он работал целый день, и сейчас она нещадно болела.       — Если бы ты принял мою веру, — медленно, разжёвывая едва ли не каждое слово, произнёс немец, понимая, что Брагинский ждал совсем не этих слов, — этого бы не произошло.       — Я принял христианство, православие, чтобы сдержать свой характер! — Иван с усмешкой изогнул бровь, — вернее, меня заставили его принять. Но сейчас это уже не так важно. Я рад, что стал православным, а не католиком. У меня есть братья, — он переглянулся с Сербией, — и сёстры по вере. Без веры я бы зверем стал...       — Нам здесь точно не хватает Греции! — пожал плечами Вук. — Мы потолковали бы с тобой о вере.       — Старческие разговоры, — Питер отодрал своё тело от стола, — сейчас не время обсуждать кто и во что верит.       Мишич тихо рассмеялся в кулак, наблюдая за невменяемым Петром. Драгослав снисходительно улыбнулся, видя состояние младшего брата.       — Ради Бога, иди спать, Питер! — покачал головой Россия. — Ты сегодня перебрал.       — И я всё же выскажу своё мнение! — Пётр встал со стула твёрдо и решительно, однако тут же пошатнулся на ватных ногах и расшиб бы себе голову об угол стола, если бы Иван не придержал его за локоть, — мне противны эти люди. Они продались Америке сами, продали свой народ и Родину. Падшие, падшие твари! У них нет чести и достоинства в такой же степени, в какой американцам и прочим капиталистам неизвестно истинного значения слова "Родина". Пусть-пусть угрожают тебе и чешут языком — они же на словах герои, а на деле умеют только памятники товарищу Ленину сносить. И если бы он не сказал после революции: "Вот здесь будет Украина," — такой страны мы бы и знать не знали! — Петербург активно жестикулировал на протяжении всей своей пламенной речи и угомонился только под конец, — я не допущу, чтобы горстка малодушных, полоумных людей, что требует невозможного на площади, угрожала тебе уничтожением и крахом. Ишь ты какие! Жить хорошо хотят, а работать — нет! Дураки! — он фыркнул, так как явно хотел выразится более плохими словами, — я всё сказал.       Пётр неровной походкой удалился с невероятной гордостью за свой монолог и так сильно хлопнул дверью, будто она, несчастная, была виновата во всех его бедах. Некоторое время в кухне стояла абсолютная тишина, было слышно даже дыхание присутствующих, не говоря уже о шагах Петра в коридоре: все поражённо смотрели ему вслед. Россия отмер первым, весело хмыкнув.       — Какой он эмоциональный! — русский хохотнул тихонько, склонив голову вперёд, — говорит то, что думает.       — Разве это плохо? — прошелестел Драгослав, вопросительно взглянув на Ивана.       — Не всегда, — ответил вместо Брагинского Гилберт, загадочно улыбнувшись, — если бы я говорил всё, что думаю, меня бы ото всюду пинками прогнали! Ксе-ксе-ксе!       — Гил хочет сказать, что нужно быть осторожным со словами и держать язык за зубами, когда того требует положение, - пояснил Иван, - но мы дома, поэтому говорить можно всё, что душе угодно.       Байльшмидт хитрым взором окинул русского и заговорил было:       — Даже тебя можно...       — Даже иметь совесть нужно, немец! — перебил того Вук, грозно нахмурив брови. — Ты в доме моего брата, так что изволь вести себя по-человечески.       Гилберт и Вук обменялись полными неприязни и презрения взглядами. Белград принимал за истинное чудо то, что эти двое могли находится в одном доме и жить на одном материке, ведь при позволении они перегрызли бы друг другу глотки. Благо Иван готов был в любое время дня и ночи решить все их разногласия с помощью слов и устрашающей улыбки, однако, если споры продолжались, доставал из неоткуда свою трубу — и то скорее для вида, чтобы младший брат и Калининград успокаивались, поскольку она никогда не использовалась по делу в их отношении.       Иван положил одну руку на стол, а другую поставил под голову и сказал:       — Зря ты с Людой поругался, Гил. Олимпиада начнётся через пять дней. Не время для этого.       Эта проницательность России временами пугала Гилберта, но чаще всего выводила из себя. Казалось, Иван специально бил по уязвимым местам души и искренне так удивлялся, когда его посылали куда подальше. В действительности Брагинский только помочь хотел, и понимали это далеко не многие.       — Это не твоё дело, Брагинский! — буркнул Байльшмидт.

***

      Америка бесцельно шатался по столице Зимних Олимпийских игр поздним вечером, накинув на голову капюшон тёплой куртки и сунув холодные замёрзшие руки в карманы. Проходящие мимо люди только и обсуждали завтрашнее открытие игр, с таинственными улыбками или возмущёнными выражениями лиц гадая, на что такое особенное правительство вложило астрономическую сумму денег. Было оживлённо так же, как днём, но Альфред незаметной тенью мчался чёрт знает куда, ни о чём конкретно не думая. Он вовремя затормозил на пешеходном переходе и поднял нервный взгляд на светофор — горел красный свет. Джонс выругался: американец хотел как можно скорее попасть в свою гостиницу, в свой тёплый номер... Но время стало тянуться так медленно, как какая-то вязкая жидкость.       Вдруг сбоку задумавшийся Америка услышал звонкий знакомый голос и на мгновение бросил взор на его прекрасную обладательницу, затем быстро втянул голову в плечи, боясь быть узнанным. Вряд ли она забудет лицо воплощения американской нации, пока не увидит его бренное тело в гробу.       — Берлин, ты мой побратим*, и я люблю тебя, — Москва натянула шерстяной колючий шарф на подбородок, и появившаяся на её губах улыбка была очень похожа на дежурную улыбку России, — но это не значит, что я не захочу свернуть тебе шею за такое!       Америка старательно смотрел в противоположную от девушки сторону, чтобы не привлечь к себе внимание своим подозрительным видом.       — Василиса, не надо так говорить! — одернула ту как всегда нарядная Изабель, — Ханс едва не побледнел! Зачем ты так с ним?       Вася весело и загадочно рассмеялась, взяв немца под локоть и прижавшись к нему, зная, как сильно это смущает его достаточно скромную натуру. Альфред догадывался, что Изабель, подобно своей жутко романтичной и развращённой стране, не могла налюбоваться на парочку с заговорческим выражением своего идеального личика, что-нибудь воображая в своей голове — Джонсу не нужно было видеть её, он это ощущал. Щёки Ханса наверняка пылали не столько от лёгкого холода, сколько от близости Василисы: не так давно Америка узнал от весьма недовольного Вашингтона, что Берлин и Москва далеко не равнодушны друг к другу. Джон страшно разозлился по этому поводу, а Сэм только с издевкой отпускала насмешливые шуточки в адрес брата.       В конце концов, загорелся зелёный свет, и Альфред резко сорвался, чуть ли не перешёл на бег, возглавив толпу пешеходов. Париж, Москва и Берлин совсем скоро остались позади, незамеченный ими Америка даже не почувствовал должного облегчения от ловкого ухода из их поля зрения.       Альфред, в отличие от своего президента, не мог с высоко поднятым подбородком наигранно игнорировать Олимпиаду. Во-первых, в Сочи собралась добрая половина мира, и Джонс не мог просто закрыться в своей комнате и смотреть Игры по телевизору с пачкой чипсов в руках, развалившись на диване вместе с Джоном и Сэм. Вся славянская семья, кроме Украины, наверняка вертелась рядом с Россией, а излишне гордые аристократы-европейцы расселились по роскошным отелям. И если уж здесь шатались Берлин и Париж в компании Москвы, то и другие столицы тоже были разбросаны по олимпийскому городу. Джон обещал прилететь в день открытия, и только Сэм просто невозможно было оторвать от ноутбука, который словно прирос к ней, поэтому она изъявила намерение остаться дома.       "Нет, Сэм точно не воплощение города! — смеялся в своих мыслях Альфред. — Она воплощение кого угодно, только не города! Вот лени — точно!"       Во-вторых, даже у России теплее, чем дома у Америки. Альфреду как-то довелось услышать, что русские едят мороженое зимой. Он просто дар речи потерял! Америка в последние несколько дней был завёрнут в несколько одеял, как гусеница в кокон, и мечтал оказаться в местечке гораздо теплее. "Как у тебя погодка, Америка?" — первое, что услышал Альфред от России, с дружелюбной улыбкой встретившего прибывших гостей. Про что — про что, а уж про погоду на своей территории Джонс хотел слышать меньше всего от Ивана, у которого большую часть года царят колючие морозы и злые вьюги. Тогда Альфред нервно отмахнулся и, покрепче вцепившись в свой новенький пёстрый от обилия едких цветов чемодан, зашагал вперёд с самым невозмутимым видом, какой только был способен изобразить.       От быстрой ходьбы спина американца покрылась липким потом, ему стало жарко в тёплой зимней куртке: Америка с удовольствием расстегнул её. Он так задумался о неудачной штуке Брагинского, о том, что русские едят зимой мороженое и что теперь с ухмылкой потешаются над его погодными условиями, бурно обсуждая, каким таким волшебным образом взволнованные резкими холодами американцы перенесут зиму, которая была для России едва ли не второй матерью.       И если уж существует этот странный недосягаемый Генерал Мороз, есть ли и, например... Госпожа Зима? Альфред замедлил шаг, да и вообще пропустил вскоре пару нужных поворотов. Какой бы она была? Джонс дал волю своему яркому воображению. Эта женщина имела бы белую прозрачную кожу, нежную на первый взгляд, но холодную, как лёд, если прикоснуться к ней. Седые, как облака, волосы, которые она откидывала бы назад своей сильной мраморной рукой с тонкими, немного костлявыми пальцами, развевались бы на ветру длинными белыми лентами, а лукавый взгляд серебристых глаз мог бы заморозить и душу, и тело при её желании. И она, по-кошачьи изящная, одетая в старое рваное платье, парила бы над землёй и тихо смеялась, блуждая среди деревьев или защищая драгоценную страну, в которой жила бы...       "Так, Альфред Джонс, что-то разыгралось твоё воображение, — мысленно усмехнулся Америка, но стоило только ему оглядеться, как улыбка тут же сползла с его лица. — И... Куда меня занесло?"       Завертевшись на месте, Альфред судорожно осмотрелся, мелко запаниковав. На улице не было ни души, только ветер завывал где-то очень далеко в людной части города; в метрах ста от себя американец, более-менее успокоившись, заметил какой-то спортивный комплекс и почти бегом направился к нему. Свет в окнах давал надежду на получение помощи, и благодаря этому стимулу Альфред совсем скоро затормозил рядом с приоткрытой дверью, отдышался, стараясь не вдыхать холодный воздух большими порциями. Как ни в чём не бывало, будто и не бежал вовсе, Америка поправил куртку и скользнул внутрь.       Американец интуитивно шёл вперёд, не понимая, что ведёт его вглубь стадиона. В конце концов Альфред вышел к трибунам: в глаза сразу же бросился огромный освещённый каток и Иван, разъезжающий по нему на невообразимой для человека скорости. Джонс крался с особой осторожностью, боясь споткнуться и нарушить тишину, разрезаемую лезвиями коньков Брагинского. Притаившись в последних рядах, Альфред начал наблюдать за Иваном.       Россия был только в одной рубашке — пальто нигде не было видно, — чёрных штанах, на шее болтался шарф. Именно болтался, поскольку не был повязан как обычно. Брагинский вдруг задумал что-то, что можно было разглядеть в его игривом выражении лица, разогнался, подпрыгнул...       Он крутанулся в воздухе и оступился при приземлении, а затем упал и поехал на боку к бортику. Иван бухнулся на живот и лежал несколько секунд неподвижно, но этого Альфреду хватило, чтобы рассмотреть в нижней части спины, над которой задралась рубашка, белый крест, потемневший по краям. Он явно немецкий; Америка нахмурился, впившись взглядом в Россию, а тот уже поднялся и как ни в чём не бывало вновь стал нарезать круги на катке. Сколько ещё шрамов Альфреду доведётся увидеть? Отправится ли он и в прошлое Ивана снова? Вопросы всё копились и копились в голове Джонса, и как жаль, что решать их никто не собирался, а сам он мог только гадать над ответами.       В кармане завибрировал телефон: Альфред лениво достал мобильник и уже через секунду сбросил вызов, не желая говорить с Ольгой сейчас. Джонс сосредоточенно наблюдал за плавными движениями Ивана на катке. Вдруг откуда ни возьмись рядом с Америкой сел Франция, из-за чего первый подпрыгнул на месте и наверняка вскрикнул бы, если бы француз не зажал ему рот рукой.       — Тихо, это всего лишь я. Не смотри так пристально, ему это не нравится — это раз, — тихо смеясь, говорил Бонфуа. — Наталья нашинкует тебя на месте, если увидит здесь — это два.       — А ты что тут делаешь? — подозрительно прищурился Альфред.       — То же, что и ты, — улыбнулся Франциск. — Гулял-гулял и сюда попал.       Он коротко рассмеялся.       — Жду не дождусь завтрашнего дня, — Франция, не прекращая улыбаться, с каким-то странным радостным блеском в глазах смотрел в затылок России, который о чём-то говорил с сестрой. — Интересно, чем удивят нас русские и Россия? Что-то мне подсказывает, что мы не скоро забудем завтрашнее открытие Олимпиады.