***
— Не надо было вмешиваться, Иван! — буквально прокричала Василиса и стукнула кулаком по столу так, что все тарелки, столовые приборы и кружки подскочили, — Америка не заслужил того, чтобы ты закрывал его собой! Стоило только России перешагнуть порог своего дома, как Москва моментально заметила ранение своей Родины и потребовала немедленных объяснений. Однако Брагинский был глух и нем для окружающего мира: он бесшумно прошёл на кухню и, усевшись за огромный дубовый стол, в мрачных раздумьях уставился в окно. Прикрываемая накинутым на плечи пальто ладонь его безжизненно свисала вниз, а аметистовые глаза, казалось, ничего перед собой не видели. Василиса только тяжело вздыхала, да украдкой поглядывала в сторону Ивана; её всегда, сколько она себя помнит, пугало такое состояние русского, которое было частым явлением в определённые периоды его нелёгкой жизни. Если Брагинский не хотел что-либо рассказывать, то из него это клещами не вытащишь, — таким уж он был. И, хотя Москва не находила себе места, она сготовила ужин и позвала всех к столу. Ей хотелось кинуться к Ивану, узнать, в чём дело и утешить его; только вот Россия всё равно будет безмолвен и похож на бездушную фарфоровую куклу. Раньше всех в кухню пожаловал чем-то довольный — вероятно, собой — Гилберт. Прежде чем занять своё законное место за столом, он остановился возле Ивана, заметив его странный взгляд. Гил переглянулся с взволнованной Василисой, но девушка только пожала плечами. — Эй, Брагинский, — немец пощёлкал пальцами возле лица Ивана. Россия, будто очнувшийся от долгого сна, моргнул пару раз, а затем потёр виски, словно у него жутко болела голова, и взлохматил свои волосы. Медленно выдохнув, Брагинский прикрыл глаза, услышал насмешливый и язвительный голос Гилберта над собой: — Кушать подано, изволь не делать такое лицо, будто ты всерьёз задумался. — А, — глухо сказал Иван, — ну да... Тарелка с аппетитной едой осторожно опустилась сначала перед Брагинским, потом перед Гилбертом, который только и ждал этого момента битых три часа. Правой рукой Иван держал ложку, а левой потянулся за хлебом, и, как только пальцы его дёрнулись, забытая боль напомнила о себе, отчего русский нервно дёрнул уголками губ. Именно в этот момент в кухню ввалился нехотя оторвавшийся от книги Михаил и плюхнулся на жёсткий стул; сибиряк проморгал тот момент, когда Вася подала ему порцию еды, так как пристально смотрел на Ивана. Россия ответил Сибири непонятным взглядом: в нём было и загадочное непонимание, и робкая печаль, и бесконечная усталость. — У тебя такой вид, будто ты умер вчера, а сегодня восстал из мёртвых, — ровным голосом констатировал факт Михаил, — впрочем, так весь народ выглядит утром. И Питер полтора часа назад. Пётр действительно вернулся недавно, и никто не упрекнёт его в том, что он пропустит ужин. Надо всё же дать второй российской столице выспаться. — А Наташа где? — Иван сразу понял, к чему ведёт Миша, который всё прекрасно видел, поэтому постарался направить тему разговора в другое русло. — В магазин ушла. И вернётся, надеюсь, нескоро, — сурово сказала, как отрезала Москва, доходчиво намекая России на серьёзный разговор, и села за стол, — а теперь я хочу знать историю происхождения вот этого! — она кивком указала на раненую ладонь. Иван вздохнул, мысленно приготовившись к волне недовольства и гнева, и рассказал всё так, будто душу священнику излил. Самое главное, чтобы этот самый "священник" теперь не дал по шее и не начал читать лекции о безрассудстве. Брагинский выпалил всю свою короткую историю, произошедшую во Франции, и еле-еле перевёл дух: так резко и взбудоражено она ему далась. В кухне воцарилась гробовая тишина, был слышен только шелест листьев за окном, все ошарашенные взгляды были устремлены на Ивана. Россия почуял, как сильно начал разрастаться гнев Москвы — её взгляд был пугающим, — поэтому преспокойно стал ковыряться ложкой в тарелке, будто ничего не случилось, а если и случилось, то он не причастен к этому. Да, на Василису и вправду лучше всего было не поднимать глаз; вон, даже Гилберт немного отодвинулся, что было отлично слышно всем, от злой, как тысяча чертей, девушки, поскольку не горел желанием попасть под её горячую и очень тяжёлую руку. — Да не закрывал я его собой! — отмахнулся Иван от Васи, будто она мешала ему, — потом поеду в больницу, и всё наладится. Нет в этом ничего особенного. Возмущённая беспечностью России до предела Москва хотела громко и с жаром возразить, но по дежурной его улыбке поняла, что это бесполезно; хоть ты кол ему на голове теши, он не слушал свою столицу. Хмурая Василиса запыхтела, затем выдохнула, и Иван победно улыбнулся, понимая, что выиграл. Брагинский, находившийся теперь в каком-то приподнятом настроении, с ускоренным темпом поглощал еду, чтобы поскорее отправится к себе в комнату или поехать в город — неважно куда, душа по какой-то причине хотела быть одна. — Кстати, Гилберт, — вдруг заговорил молчавший, как партизан, Сибирь, — ты долго у нас дурака валять будешь? Ух, как Байльшмидту захотелось сказать ему что-то едкое и противное, что задело бы этого идиота! Но Гилберт только с добродушной улыбкой-оскалом проговорил, смотря прямо в глаза наглому, как он считал, Михаилу: — Не знаю. Может, яблоки собирать останусь, а может... — Ты издеваешься надо мной, Калининград? — Брагинский улыбнулся устрашающе, — во-первых, я тебя так долго не стерплю. А во-вторых, я не хочу, чтобы повторилось то, что было два года назад. Экс-Пруссия ехидно рассмеялся, вспоминая те весёлые события, когда он собирал яблоки вместе с Россией, Москвой, Петербургом и Сибирью. Яблонь в саду Ивана столько, что они все управились только за день, а потом не таскали ящики яблок, но... Весь этот процесс, возможно, прошёл бы гораздо быстрее, не начни Гилберт закидывать Петра яблоками, и плевать он хотел, что едой играть нельзя. Калининграду стало скучно, и никакие правила приличия не имели больше над ним власти. Питер терпел, зная, как Байльшмидт любит его злить, так долго, как только мог, однако терпения его было в десятки раз меньше, чем у Ивана: после очередного попадания яблока в голову Санкт-Петербурга, тот с обильными ругательствами запустили весь урожай, который держал в руках, в Калининград. Гилберт только рассмеялся в то время, как Иван предпочёл не видеть развёрнутые в его саду детские ясли и согнулся пополам, обнимая широкую и крепкую ветвь. Совершенно неожиданно его взгляд наткнулся на возникшую в воздухе полупрозрачную Кёнигсберг: она, как всегда, стояла в расстёгнутом лёгком плаще, чёрной водолазке и штанах, и с недоумением наблюдала за экс-Пруссией. Она указала на него ладонью, пожала плечами, мотнув головой пару раз с поджатыми тонкими губами, а потом покрутила пальцем у виска, показывая всем своим невозмутимым видом: "Мне стыдно за то, что он вытворяет. Пожалуйста, уймите его". В итоге яблоками было забросано всё в радиусе десяти метров: были выбиты несколько окон, пол и полки в кухне и коридоре были усыпаны спелыми плодами, благодаря бесполезными стараниям разошедшихся Гилберта, Петра и Михаила. Досталось им знатно краном России. Иван и Василиса страшно разозлились, поскольку только они участвовали в капитальной уборке, а несчастную троицу отправили в город заказывать новые стёкла и покупать посуду, чтобы разбитые тарелки и кружки было чем заменить; Москва со злорадством подумала тогда, что пусть там они и дерутся сколько их душам угодно, прекращая громить дом. Правда, Брагинский и без того доходчиво объяснил правильные манеры поведения и порядка в Его доме и Калининграду, и Питеру, и Сибири, предупредив, что если подобное повториться, коли не поняли русского языка, с них будут спущены три шкуры в качестве воспитательной работы. Иван тихо покинул кухню, видя, что Вася злится и на него, и из-за чего-то ещё — а злил, вернее, выводил из себя, её последний разговор с Джоном. Брагинский этого не знал, так как понятия не имел о маленькой встрече городов ведущих стран, и знать, в общем-то, не очень хотел — мысли были совсем о другом. Сон, сон, сегодняшний сон! Кто-то будто заставлял русского думать об этом! Что за мерзкая напасть! Нахмурившись, Иван уткнулся мрачным взглядом в пол, затем со вздохом посмотрел вперёд и еле-еле успел затормозить. Он, вероятно, никогда не сможет привыкнуть к внезапным появлениям Гретель, к её мёртвому взгляду, проникающему прямо в душу, выцветших золотых глаз. Девушка всегда держала руки в карманах пальто и наблюдала за жизнью в доме России. Кёнигсберг была ни печальна, ни радостна: просто так же серьёзна и задумчива, как и при жизни. — Ваш сон, Россия, — шёпотом заговорила Гретель, слыша весёлый смех Гилберта с кухни, — в вашем зеркале. Призрак поднял руку и указал пальцем на неприметную дверь; не шевелясь и не дыша, Иван проследил взором за указанием, резко дёрнул головой — но духа уже будто и не было вовсе. Брагинский хотел бы думать, что это игра его воображения, однако чувствовал и знал, что Гретель совсем рядом. Надо заглянуть в кладовку. Осторожно подталкиваемая рукой Ивана дверь жалобно заскрипела, словно пытаясь остановить его от ужасной ошибки. Брагинский осторожно шагал по ступенькам вниз, стараясь не оступиться, и светил перед собой ярким фонариком телефона. Вокруг лежало столько древнего хлама, который следовало бы выбросить и который Иван так бережно хранит всю жизнь. Здесь есть только одно зеркало, самое старое в доме, покрытое пылью, паутиной и сетью длинных трещин. Россия уже лет двадцать, а то и больше, не заглядывал сюда, поэтому пол под его ногами угрожающе трещал. Иван тоскливым взглядом оглядел мрачную затхлую обстановку и наконец увидел прикрытое рваной тёмной тканью зеркало. Брагинский решительно подошёл к этому огромному прямоугольнику и, стиснув зубы с гримасой, выражающей чувство предстоящей боли в многострадальной ладони, поднял его с пола. Руку Ивана орошила тёплая кровь и пронзила терпимая для русского боль, однако он не остановился и со свойственным ему упорством выволок зеркало на свет божий. Брагинский оттащил зеркало в гостиную, поэтому, когда он проходил мимо кухни, все удивлённо, с недоумением, проводили его взглядом в полнейшей тишине — даже птицы за окном, казалось, перестали петь. Отойдя на пару шагов назад, Россия шумно выдохнул, а затем с усердием протёр рукавом пыль. В это время на входе столпились заинтересованные в занятии Брагинского лица. — Чего это ты тут делаешь? — Михаил подошёл к Ивану, попутно осматривая зеркало изучающим взглядом, — ты на кой достал это? — У меня назрел один вопрос, и я хочу решить его самостоятельно, — с улыбкой пояснил Россия. Иван торопливо снял повязку, кровь тут же закапала на пол, и провёл повреждённой рукой по зеркалу. Алая жидкость исчезла через несколько секунд, будто попала на какую-то впитывающую поверхность, и отражение исказилось, зарябило, как водная поверхность. — Тебе это будет интересно, Калининград, — спокойно сказал Иван, отступив немного назад и посмотрев на Гилберта загадочным взглядом. У Байльшмидта, как было известно в семье Брагинского, был бзик на это имя. Поэтому немец едва ли не пытался испепелить Ивана взглядом, прежде чем послать его далеко и, желательно, надолго. — Заткнись! Ненавижу это имя! — с жаром рявкнул Гилберт, решительным шагом двинувшись к зеркалу, — я миллион раз просил не называть меня Калинин... Экс-Пруссия замер, как громом поражённый, перед своим отражением и не мог договорить. С зеркала на него смотрел удивлённый подросток с горящими кроваво-красными глазами, из-за которых немец и узнал себя. Вот уж не ожидал Байльшмидт увидеть себя из далёкого прошлого в каком-то зеркальном отражении, ведь с вызывающей ухмылкой смотрел на него Тевтонский орден. Гил попросил бы разбудить себя, однако ещё в кухне Василиса влепила ему мощный подзатыльник, слишком ощутимый для бредового и чертовски несмешного сна, мимолетного видения. — ... Град, — выдавил Гил, проглотив ком в горле. — А меня вполне устраивает это твоё имя! — беззаботно улыбнулся Иван, взглянув в зеркало. Естественно, смотрел на него он сам: маленький и с веселым выражением лица Русь. — Что за чёрт, Брагинский? — экс-Пруссия внезапно нахмурился, но спустя мгновение захохотал, — ты ниже меня, ксе-ксе-ксе! — Конечно-конечно! — ощутимое на затылке дыхание России и его тяжёлая рука на плече тут же вернули Калининград в суровую реальность, — к тому же, это нужно мне. Взвинченный, что-то шипевший Гилберт отошёл в сторону, а Иван прислонился лбом к холодной стеклянной поверхности. Вновь отражение задрожало и начало меняться, пока Брагинский шептал: — Зеркало помнит то, чего не видели вы. В отражении замаячил яркий костёр, и снова Иван в зеркале смотрел на себя настоящего поверх какой-то сильной тёмной фигуры. В своём взоре того времени Брагинский видел непреодолимое отчаяние и не угасшее стремление к свободе, обжигающую ненависть к своему положению и волю непоколебимого русского духа — знак, что Русь не сломлен. Тень напротив русского вдруг распрямилась, и после полуоборота её головы Иван увидел отвратительно знакомую ядовитую монгольскую ухмылку. В следующий миг твёрдый кулак Брагинского встретился с треснувшим зеркалом: по нему поползли трещины, словно извивающиеся шипящие змеи, а мраморное лицо русского обезобразили нахлынувшие ненависть и гнев. Руку саднило от боли, но для России эта боль была сравнима с уколом, не больше; русский круто развернулся и с мрачным видом прошёл мимо расступившихся Василисы и Михаила. — Ты куда? — взволнованно спросила Москва, избавившись от оцепенения. — В больницу поеду, — глухо пробубнил Россия и вышел на улицу. Только он подумал, что избавляется от прошлого, как оно с новой силой стало затягивать его обратно своими старыми руками с крючковатыми пальцами, тихо и насмешливо посмеиваясь...Глава 5.
9 августа 2014 г. в 21:51
Иван одиноко стоял у широкого окна какого-то здания в Париже, куда прилетел на неофициальное собрание насчёт применения химического оружия в Сирии, и смотрел на проезжающие машины, сунув руки в карманы штанов. Остальные собравшиеся страны стояли кучками тут и там в огромном помещении, освещённом ярким светом дорогих люстр, тихо переговаривались между собой в ожидании последнего государства, так сказать, "виновника торжества" — Сирии. На Брагинского напала странная меланхолия, от которой он пытался лениво избавиться в своём разуме, но не сильно старался. Уже неделю ему снится неясный, размытый сон, больше похожий на воспоминание из его далёкого прошлого. Когда Брагинский видел его, он чувствовал, как сквозь сон нервно подрагивали его пальцы на руках, вызывая странное чувство трепета, и безотчётный страх, и опасность. Это было то, что русский испытывал в те далёкие времена, когда впервые взял в руки меч.
Во сне Иван смотрел то на свои белые ладони, которые щипал лютый мороз, то на меч в ножнах перед собой, воткнутый в сугроб прямо возле носа. Вьюга трепала одежду и белёсые волосы русского из стороны в сторону, ветер завывал в его ушах, а снежинки кололи больнее копий. За спиной Брагинский отчётливо чувствовал присутствие верного Генерала Мороза, дышавшего в его затылок, однако перед взором всё было размыто, и русский не видел ничего, кроме дубовой рукояти меча.
— Возьми этот меч, Иван, — голос северного Духа звучал не только возле ушей Брагинского, но и в его голове.
Россия не хотел брать в руки этот меч, поскольку знал, что это означало одно - он начнёт проливать кровь. А Иван не мог причинить боли и тем более убить кого-либо, даже врага. Брагинский не о таком будущем мечтал, не хотел тонуть в море крови. Увы, вышло всё наоборот.
— Но тогда мне придётся отбирать у людей жизни? — Иван едва слышал свой юный несмелый голос.
— Да, — тут же отвечал беспристрастный Генерал, — иначе лишишься жизни ты. Меч используется не только для убийства, Иван.
Конечно, с его помощью можно будет защитить сестёр и свои земли, поэтому слегка дрожащие руки Ивана потянулись к рукояти оружия. Когда ладони русского легли на неё, кожу обжёг ужасный холод, причиняя Брагинскому невыносимую боль, из-за которой он чуть ли не оторвал рук от меча. Это бездушное, как казалось Ивану сначала, оружие словно ожило, словно в хватке русского трепыхалось дикое строптивое животное; пальцы и ладони кольнуло особенно сильно, и ледяную сталь меча согрела горячая кровь Брагинского. Меч будто кусался, однако даже это не заставило Ивана выбросить его на снег.
Закусив губу, Россия приложил титанические усилия, вынимая оружие из ножен; вместе с ним освободилась мощная Сила, попытавшаяся вырваться из цепких пальцев Брагинского. Вдруг меч засветился бирюзовым светом: от него начал расползаться бирюзовый, не подчиняющийся резким порывам ветра, туман, и русский уверенней потянул оружие на себя. Затем Иван внезапно делает взмах мечом — и просыпается, едва не подскочив в кровати ранним утром.
"Этот сон, — Россия нахмурился, приложив свои холодные пальцы к подбородку, — это не есть хорошо. Что он значит?.. Какой дурной знак."
Брагинский всегда полагался на свою невероятную интуицию, которая сейчас предсказывала что-то весьма нехорошее, и которой он был склонен верить всегда, так ещё ни разу в жизни не ошибся. Но о чём пытался предупредить Россию его собственный разум? О Сирии? Иван скользнул цепким взглядом по Америке и Англии. Или о них? Тогда в этом нет ничего удивительного. Стоит только повернуться спиной к этим братьям, как получишь нож в спину, в чём Брагинский не сомневался. Россия со вздохом провёл рукой по волосам, призывая самого себя успокоится и не воображать чёрт знает что.
"Мне придётся поднять на кого-то свой меч?" — промелькнула шальная мысль в светлой голове России.
Иван еле-еле сдержался, чтобы не удариться головой о стену и не завыть. Решил, называется, подумать о хороших вещах! Русский нервно хмыкнул, подняв взор в белый потолок, и закрыл глаза. Он решил отвлечься и поразмышлять о сегодняшнем утре, которое, между прочим, было очень "весёлым" и слишком шумным для загородной глуши. Хотя Иван проснулся раньше всех и вся, на кухню решил не спускаться, впоследствии оставив её на разнос двум не в меру злым девушкам, на дух не переносившим друг друга — Наташе и Василисе. К тому же, на втором этаже в своей комнате Брагинский отлично слышал дикий хохот Глеба, благодаря которому сам улыбнулся: этот белорусский парень только на войне ходит с суровым видом и каменным лицом, а в повседневной жизни является добродушной личностью. Однако, несмотря на это, Вася бесконечное число раз сравнивала Беларусь и Минск, приумножая сходства и забывая о некоторых различиях в их характерах.
Потом Иван отчётливо услышал, как что-то крайне тяжёлое, вероятно, скалка, встретилась с головой ввалившегося в кухню Гилберта: немец прилетел пару дней назад, и ему "посчастливилось" уже в аэропорту встретится с Натальей. Для Байльшмидта это была судьба и знак свыше, и он не преминул возможностью позаигрывать с холодной белорусской красавицей; для Арловской — ещё один повод насадить альбиноса на кол или перерезать ножом, чтобы больше не смел появляться на территории дорогого и любимого старшего брата. Петра уже несколько дней дома не было, чему ни Иван, ни Вася и ни Михаил особо не удивлялись, поскольку работал он в Федеральной Службе Безопасности. Питер просто не мог сидеть без дела, как и Москва, поэтому они работали сначала в КГБ, потом в ФСБ; и только Сибирь всё своё внимание уделял книгам, стремясь перечитать едва ли не все произведения мира. Михаил не считал своей первостепенной задачей работать вместе с Васей и Петей, но периодически служил в армии, чтобы не отставать от них в своём военном развитии. Брагинский искренне восхищался тягой к знаниям сибиряка, и...
— Как всегда один стоишь, Раша? — весёлый голос Альфреда вырвал Ивана из размышлений, — опять будешь защищать этого тирана? — тон американца стал немного серьёзнее.
Даже не вынимая рук из карманов, Россия лениво открыл глаза и пронизывающим до глубины души взглядом посмотрел на нарисовавшегося перед ним Америку. Брагинский выпрямился и натянул на губы привычную улыбку, хотя улыбаться совсем не хотелось.
— Я просто не хочу, чтобы с Сирией произошло то же самое, что и с Ливией, если ты это имел в виду, — неспеша заговорил Иван, — но сейчас мы не знаем, какая именно сторона применила химическое оружие против мирного народа. Однако я думаю, что власти от этого не было бы никакого толка...
"И всё же, столько людей погибло, — с сожалением и печалью подумал русский, — а они никак не могут угомониться."
— Если бы там была демократия, такого не произошло бы! — с пылом затараторил Альфред свою заученную речь, — ты и Китай только мешаете продвижению демократии! Мои войска давно смогли бы навести порядок...
Ивану уже очень давно блевать хотелось от слов о демократии, выходившие из уст Джонса. Как уж там говорится? О свободе говорят больше всего там, где её нет, не так ли?
— Ты всё ещё не имеешь права вторгаться на суверенную территорию другой страны, Америка, — с дьявольской усмешкой начал Брагинский и, уничтожив зачатки своего гнева, продолжил будничным хрипловатым голосом, — хотя раньше тебе это удавалось довольно просто. А сейчас я против шёрстки тебя погладил, да?
Иван тихо и удовлетворённо рассмеялся, глядя на недовольный вид скрипевшего зубами Альфреда. Джонс хотел было выговорить русскому всё, что он о нём думал до сегодняшнего дня, однако дверь открылась, и порог ослепительно освещённого помещения перешагнул мрачный, как туча, Сирия. Все заинтересованные и в то же время злобные взгляды моментально с упрёком впились в нервного сирийца, который явно чувствовал себя здесь не в своей тарелке. Россия снисходительно улыбнулся парню: русскому тоже эта деловая обстановка не нравилась, и он, терзаемый совершенно лишними размышлениями, хотел как можно скорее очутится дома.
Воплощением Сирии являлся среднего роста крепкий парень со смуглой кожей и густыми чёрными волосами; его глаза были грязно-зелёными, однако не теряли при этом неповторимой изюминки, а черты немного овального лица грубыми и грозными. Звали парня Бальтазар, и ему очень не нравилось, когда какая-нибудь особо "умная" европейская страна вспоминала глупых героев своих бессмысленных сериалов. Впрочем, Иван давно смекнул, что это не настоящее имя сирийца, и, вероятно, у него есть веская причина для того, чтобы не называть кому-то истинное — недоверие. Сирия не улыбался и не радовался жизни уже несколько лет, поэтому страны только и помнят его хмурый, враждебный вид и замкнутый характер. Всё, чего уже очень долго желал Сирия — мир, который неизвестно когда настанет, для своего народа. Он не хочет проводить бессонные ночи на стороже или просыпаться от кошмаров или от того, что в голове эхом отдавались взрывы и крики людей. Но кто услышит его, кроме России и Китая?..
Бальтазар прекрасно понимал, что на конференции будет слушать такую истошную истерию стран, будто война у них шла. Едва сводив концы с концами, сириец старался не слететь с катушек, хотя ему хотелось кричать, пока голос не пропадёт. Он не знал, кому верить — правительству или оппозиции, — поскольку толкового расследования ещё не было, а противоборствующие стороны только и вопят обвинениями в адрес друг друга. Однако Бальтазар всё больше и больше верил своим властям, да и воевал на их стороне, понимая, что им нет никакого прока от применения химического оружия. Это всё равно что, если бы они добровольно в петлю полезли под нескончаемыми давлением и угрозами США. Но это не отменяло того, что от еле сдерживаемого сумасшествия у сирийца тряслись руки, и пальцы одной из них неуверенно сжимали небольшой нож в кармане жёсткой куртки.
— А вот и явился наш тиран, — первым буркнул Джонс, нарушив тишину.
Что-то щёлкнуло в голове измученного Сирии, он диким взглядом посмотрел на Америку. Сириец почувствовал: ещё немного, и он сорвётся, наделает кучу ошибок...
Возьми себя в руки... Держись... Держись!..
— Убирайся в Ад, ты и твоя проклятая демократия, Америка! — Бальтазару необходимо было сказать эти слова, иначе его мозг отказывался воспринимать реальность.
Не думая о последствиях, сириец вынул нож из кармана и метнул в Альфреда. Тот только ошарашено вздрогнуть успел, а остальные — замереть на месте, хотя лезвие так не достигло своей цели. Иван вытянул руку в сторону, поэтому нож вонзился в ладонь, не в грудь американца; только вот Брагинский даже не вскрикнул, лишь выдохнул, прикусив губу, с улыбкой смотря на то, как на пол капает его кровь. Россия закрыл на несколько секунд глаза, стараясь без лишних резких движений вынуть из руки нож, несмотря на то, что холод стали обжигал ладонь.
— Героя из себя строишь, Раша?! — рявкнул Альфред, — здесь только единственный герой — я! А ты...
— Я тоже очень рад, что ты не ранен, Америка! — тихо рассмеялся Иван, вытирая нож о рукав своего пальто, затем выразительно посмотрел на Бальтазара, который, если Брагинский мог судить по виду, был не в состоянии здраво осмыслить ситуацию, находясь в прострации, — Сирия, на пару слов.
Уверенные шаги России словно эхом раздавались по помещению, а государства робели и отступали в стороны, опуская взгляды в пол, где алели капли горячей русской крови. Вдруг Иван посмотрел на нахмуренного Яо: тот хотел что-то сказать и двинулся вперёд, но Брагинский легко мотнул головой. Россия слышал первые перешёптывания после напряжения и чувствовал спиной пристальные взгляды со стороны Европы, отчего, улыбнувшись несколько весело, сказал:
— Да не убью я его, чего все так смотрят?
На плечо сирийца легла тяжёлая холодная рука, отчего он вздрогнул с судорожным вздохом и поднял невидящий взгляд на русского. Иван мягко подтолкнул Бальтазара к выходу, обратно в тёмный коридор, и сириец покорно покинул помещение; через секунду во тьме скрылась фигура Брагинского, и дверь за ними закрылась. Россия чувствовал, что за его спиной, вероятно, сейчас начнутся громкие обсуждения произошедшего, однако это его не волновало: нужно было привести в себя сирийца, который всё ещё не мог очнуться от своей трагедии. А с теми сплетниками Брагинский успеет наговориться, и ему едва ли не захочется попрощаться с завтраком и обедом от их речей.
Иван вывел Бальтазара на какой-то широкий балкончик с узорчатой железной оградой, которую обвивали нежные розовые цветы, и с удовольствием наполнил лёгкие тёплым воздухом алого вечера. Брагинский отнял ладонь от плеча сирийца, но даже тогда тот не выронил и слова, поэтому удручённо усмехнулся: терять свой народ, своих детей, тяжело даже в самых незначительных техногенных катастрофах, что уж говорить о войнах.
— Баль-та-зар, — по слогам протянул Россия, с особой осторожностью стягивая с раненой руки перчатку и держа подмышкой нож.
Наконец, плечи Сирии дрогнули, он заморгал, предварительно потерев красные от нехватки сна глаза пальцами, и серьёзно посмотрел на русского. Иван улыбнулся притягательной меланхоличной улыбкой, какой улыбался всегда, но для стран она была дежурной и устрашающей. Не все могли видеть истинные эмоции, изредка появлявшиеся на мраморном лице России, и Сирия понял это не так уж давно. Однако главное — понял. Остальные, подавляющее большинство, пускай дальше живут в страхе мнимой угрозы со стороны Брагинского; они всё-таки глупы.
Расстегнув пиджак и взяв пальцами рубашку, Россия неумело оторвал от неё приличный кусок и, придерживая её зубами, намотал на ладонь. Белоснежная ткань буквально через пару секунд окрасилась в ярко-красный цвет, но, по крайней мере, кровь больше не пачкала ни дорогие французские ковры, ни зеркальные полы. По просветлевшему взгляду сирийца Иван догадался, что тот понемногу осознаёт свои недавние действия.
— Теперь это выльется в скандал? — пробурчал задумчиво Бальтазар.
Как же неразумно он поступил, поддавшись эмоциям. Сирия уже пожалел о своих неадекватных действиях, ведь нож угодил в Россию. Предсказуемо от самой непредсказуемой страны.
— Нет, — Иван смотрел в окрашенное в оранжевые оттенки небо, — ничего подобного нам не нужно. Ты же в меня попал, а не в Америку, так что все забудут о случившемся через два-три дня.
— Представляю, что было бы, попади я в этого рассадника демократии! — со злорадством хмыкнул Бальтазар, — истерика была бы невообразимой.
— Ты прав, ведь детям свойственно капризничать! — улыбка Ивана стала ярче, но спустя некоторое время уголки его губ опустились, и он продолжил говорить, — но порой мне начинает казаться, что Альфред пытается догнать меня по количеству военных походов... Того, сколько раз воевал я. Как жаль, он и в грош не ставит страны, вроде тебя, и жизни чужих народов. Пытается обезопасить свои границы. С помощью ПРО, например... Как же, очень неправдоподобная сказка...
Россия говорил томным голосом уставшего от долгой жизни человека, только-только покинувшего зону боевых действий. Сирия восхищался тем, как спокоен был русский в разговорах с псевдо-героем мира сего, как с улыбкой вставал на его кровавом пути: на месте Ивана Бальтазар давно врезал бы Альфреду за его отвратительное лицемерие. Терпения у Брагинского не занимать, но сириец понимал, что и оно не безгранично, и однажды весь мир пожалеет о том, что пытался втоптать Россию и русский народ в грязь, в которой сам вот-вот увязнет.
— И что теперь? — измученно выдохнул Бальтазар, — он накинется на меня, как голодная собака на мясо. Впрочем...
— Ничего не случится, не забивай голову. Я постараюсь сделать так, чтобы об этом не вспоминали, — Иван изогнул губы в загадочной улыбке, — и я... Я бы хотел, чтобы Америка понял, что дорога ко мне выложена миллионами трупов. Но, как понимаю, он готов пойти по ней, чтобы схватится за меня. Я почти польщён! — Сирия непонимающе взглянул на, казалось, весёлого Россию, — Америка — очень жестокий ребёнок. Пытаясь разрушить меня, он сам погружается в море крови рядом со мной. Кто из нас утонет первым? Не знаю...
Иван схватился руками за ограду, даже не почувствовав её прохлады, и откинул голову назад. Ощущая, как лицо гладит ласковый ветер, он не хотел думать о политике и войнах. Сирия же никак не мог подобрать нужные слова, поскольку мысли пчёлами жужжали в голове, не давая сосредоточиться на чём-то конкретном. Иван заговорил за Бальтазара, прерывая его самобичевание:
— Не волнуйся, Сирия. Наши с Китаем представители в любом случае заблокируют способные навредить тебе проекты. Поэтому не думай о том, что случилось сегодня, и помоги своему народу. Твоё имя значит то, что Бог защитит тебя, поэтому, возможно, так оно и будет... А сейчас давай вернёмся в зал совещаний, пока особо любопытные страны не начали нас искать.
Франция и Америка моментально испарились со своих подслушивающих мест за дверью.