Будни города Бердичева

Сторожу не довелось родиться красавцем. Природа не наделила его ни густыми кудрями, ни тёмными глазами с поволокой, ни гордым орлиным профилем — в общем, ничем таким, от чего все женщины, приходящие в зоопарк, бросались бы ему на шею с криком: «Хотим от тебя детей!» Ну а если какая симпатичная дама и подходила к нему разузнать, где находится бегемот или крокодил, или слон, то его косноязычие уничтожало всякую надежду на детей напрочь. Со временем он даже разговаривать с ними перестал: тыкал метлой в нужном направлении и с грустью провожал взглядом удаляющуюся фигуру, скользя по манящим чарующим округлостям. Душа его жаждала прекрасного. Из наиболее прекрасного в зоопарке были только слон, редкий, полосатый, и директор. И если первый был добродушен и дружелюбно тыкался хоботом в щёку каждый раз, когда сторож, исполняющий ещё по совместительству обязанности дворника, наводил чистоту в его вольере, то второй был способен довести своими придирками до исступления: дорожка недостаточно выметена, страус небрежно причёсан, крокодил недостаточно зелен — искупать заново. Каждый раз сторож только пыхтел в ответ: «Я... Лев Львович... дирехтор... того-этого... щас...», злился, краснея, и шёл заново мести дорожку, причёсывать страуса и драить крокодила. Посетители объясняли это его ответственностью и обязательностью — в их маленьком городе трудно было получить работу. А сторожу с его очень средним образованием и подавно. И никто из них не мог догадаться, что злился он не столько из-за директорской въедливости, сколько из-за того, что каждый раз, когда слышал интеллигентное: «Василий Петрович! Неужели вы полагаете, что посетители не заметят этого вопиющего беспорядка на вверенной вам территории нашего культурного учреждения?» — чувствовал лёгкое головокружение. А уж когда сторож смотрел на сверкающие на солнце очки в тонкой позолоченной оправе на директорском греческом носу, то неизменно начинал ощущать спазмы в животе. Вначале он грешил на недоваренный самогон, присланный тётушкой из деревни, и слабый желудок, но после нескольких таких приступов недомогания даже до его не обременённого логикой интеллекта стала доходить закономерность их появления. Скручивало его так каждый раз, когда директор находился рядом — настолько близко, что можно было учуять аромат одеколона «Шипр», которым тот всегда пользовался и который отбивал все специфические запахи зоопарка. Спустя месяц он понял, что это не самогон. Это вожделение. И если с пристрастием к самогону можно было как-то бороться, то с эрекцией, дававшей о себе знать каждый раз, когда сторож чувствовал запах «Шипра», борьба была бесполезна. Особенно неловко становилось в парфюмерном отделе местного универмага: продавщица там была женщиной одинокой и могла эту реакцию организма принять за непристойное предложение. Она и так уже каждый раз смотрела на Петровича с затаённой в глазах надеждой. А директор продолжал изводить его своими придирками, позолотой очков и светлой порослью волос на груди, выглядывавшей из-за расстёгнутого ворота белоснежной рубашки. Цепляясь взглядом за ряд рубашечных пуговиц и запрещая себе спуститься ниже ватерлинии, обозначенной ремешком идеально выглаженных брюк со стрелками, измученный Петрович злился на себя ещё больше — потому что невозможно не думать о том, что так ярко врывается в твой сон и заставляет просыпаться с таким стояком, каким можно гвозди заколачивать. Жизнь Петровича превратилась в ад. Казалось, директор преследовал его везде. Единственное место, в котором он пока не появлялся, была сторожка, где Петрович находил себе приют. Это было его убежище, заброшенное и одинокое. Но вскоре он лишился последней надежды: тогда, когда поздним вечером услышал голос директора у своей двери. — Василий Петрович! — Тон начальства не предвещал ничего хорошего. — У дорожки по направлению к туалету я не нашёл указателя «Туалет», что в свою очередь ведёт к нарушению санитарно-гигиенических норм на территории... А это, позвольте спросить, как понимать? — Директор вошёл в сторожку и осмотрелся. Взгляд его уткнулся в бутылку самогона, стоящую в центре деревянного некрашеного стола. — Это... того-этого.. ужинаю я... Лев Тигрови... Львович... — Запах «Шипра» щекотал ноздри и пьянил сильнее самогона. Петрович подскочил с табурета и попытался задержать дыхание. Но было поздно: его член потянулся на голос директора, как слоновий хобот. Сторож запахнул полы длинного пальто плотнее. Оставалось надеяться, что директор здесь надолго не задержится. — Да вы и у себя порядка навести не в состоянии! — Щёки Льва Львовича пошли красными пятнами. Со щёк они переползли на шею, а после добрались и до расстёгнутого ворота. Петрович быстро зажмурился. Но время было упущено: член словно увидел эту картину и воодушевился ещё больше. — Не забывайте, что мы — образцовое учреждение культуры! — кипятился директор. Его глаза метали сквозь стёкла очков громы и молнии. Некоторые из них разили Василия Петровича прямо в пах, заставляя судорожно дёргать полы пальто. Сопротивляться искушению становилось всё сложнее. — Я полагал, что вы на моей стороне, а вы... — директор, задохнувшись, умолк, подбирая слово, — ...вы ренегат! Иностранная лексика стала последним гвоздём в гроб самообладания Петровича. Он бросился к директору и, схватив его за грудки и обдав самогонным духом, затряс так, что очки свалились на пол. — Хто?.. Сам ты... гад! Я того-этого... всей душой... а ты... сцуко!.. кулюторное учрежденье ему... После этой тирады директор как-то обмяк в руках Петровича и, уцепившись за рукава его пальто, прошептал: — Всё... не могу больше... Измучил ты меня, сил нет! — и, дёрнув на себя, прижался к его губам в глубоком поцелуе. Губы Льва Львовича были мягкими и податливыми, а язык упругим, и это сочетание выбивало последние мысли из головы сторожа. Их и так было там немного от рождения, сейчас же и вовсе осталась только одна. Та, которую он даже во сне озвучивать боялся. — Лев Льво... ты того... не того... не этого?.. — сторож зашарил руками по спине директора, спускаясь ниже. Добрался до ватерлинии. Помедлил. Скользнул ниже. — Это невыносимо, — простонал директор. — Каждый день слышать это твоё «того-этого»... С ума чуть меня не свёл... Я всё ждал, когда до тебя дойдёт... — Как?... это... ждал?.. — сторож даже отстранился от неожиданности. — Как? — усмехнулся директор. — С мозолями на руках, вот как. — Он прижался к сторожу всем телом. — Ты ведь тоже... хочешь?.. Сторож энергично закивал головой. — Скажи... что-нибудь... — Директор скользнул рукой за полы пальто и осторожно сжал выпуклость в ватных штанах. — Я... — выдохнул сторож, — не знаю даже... того-этого... — Зараза, — прошипел директор сквозь зубы и толкнув сторожа к краю стола заговорил быстро и сбивчиво: — Трахни меня, Петрович... Выеби так, чтобы я на заседаниях неделю сидеть не смог... Эти слова подействовали на сторожа как взрыв петарды. А может быть, она действительно где-то взорвалась, трудно было сказать: в ушах шумело. Лишь много позже он понял, что это были раскаты грома. Петрович зарычал, словно вторя им, и рванул за ворот белоснежную рубашку на груди директора, добираясь до вожделенной светлой поросли волос и подталкивая директора к раскладушке. За её мерным, ритмичным скрипом они не услышали, как по крыше забарабанили тяжёлые капли дождя. Приближалась гроза.