Сахарные

Джувия — травянистое растение, вырванное с корнем. Ненормальная женщина, пахнущая резедой и усталостью, от которой развевается укрывающая и сгущающаяся скука, но в глазах её, кристально-чистых и бездонных, он отчётливо видит собственное отражение. Зверь смотрит на него неумолимо и злобно, устрашающе скалится и гонит прочь сомнения и угрызения совести, когда он впервые вонзает металлические копья в разодранные в клочья лёгкие тёмного мага. Джувия омывает его пресной водой, а ему хочется соли, чтобы присыпать кровоточащую рану и почувствовать вновь: живым из схватки смог выйти он — и никто больше. Джувия не знает (не понимает ещё): нужна ли ей земля — или немного влаги, чтобы продолжить существование и скитаться по миру, возвращаясь в исходную точку, где её ждёт расплавленный воск, стёкший по столешнице исцарапанного стола, завывающий сквозняк и скрип кровати. Поэтому она продолжает слепо следовать его указаниям и подставляет шею для очередных грубых поцелуев: на полупрозрачной коже отчётливо проявляются, как на фотоплёнке, отметины от остро заточенных зубов и пальцев. Джувия не страдает и не жалуется, послушно приникает к нему и греется мимолётно, ведь вот оно — чёрное солнце, испепелённое и выжженное драконьим рёвом, а она хрустит, словно выпавший посреди холодной весны снег. Никакого доверия, но она всегда поворачивается к нему спиной — в бою, в постели. Гажил ненавидит девственную чистоту и жестоко наносит удары, растворяясь в её естестве и чужой крови: он по-прежнему живой, несмотря на пахнущую резедой и заржавевшим металлом женщину. Гажил дёргает её за растрепавшиеся волосы, накручивает крупные локоны на пальцы и задевает стальными вставками и шипами на браслетах (или это — частички его кожи?), а она неестественно поворачивает шею, единственное место, на котором нет живого следа, и смотрит в его налитые вином глаза равнодушно. Гажил терпеть не может холод, не переносит жару и задыхается в прокуренном помещении гильдии, но после её липких прикосновений он ощущает каждой клеточкой тела раздражение, а успокоение приходит позже — когда Джувия внезапно вторгается в его дом и шелестит меланхоличное «простите» да «извините». Затем обволакивает его постепенно, когда он нехотя продолжает бороться с сонливостью, проводит ледяными руками по напрягшемуся торсу и выдёргивает вороновые перья из расстёгнутой жилетки. Гажил захлёбывается и кашляет, словно слякоть пробирается через приоткрытые окна, словно лужи внутри, а солнце не светит уже для них двоих. Гажил сильно вжимает её в посеревшие простыни и лазоревое покрывало — тёплое, принесённое скучной и ненужной женщиной, возможно, сшитое ею же. Ему плевать на раскисшие, перекошенные лица людей, которые ему приходится видеть практически каждый день, плевать на достойного лишь малой доли уважения мастера, плевать на ненастную погоду и нескончаемый сезон проливных дождей — и на женщину-дождь ему тоже плевать. Но Джувия лежит на лопатках и обнимает осторожно, боясь отпустить единственную нить, держащую её на плаву, кусочек земли, нужный даже тому, кто в силах жить без почвы. Джувия не увядает, впивается ногтями в его плечи и растворяется в нём, а он принимает тот факт, что впервые за долгое время после ранящей потери он достиг равновесия, а она почти дотянулась до солнца. Гажил обещает показать ей луну, ведь болезненно яркий свет ослепит их обоих.