Сахарные

Ещё холодно. Лениво оттаивают неспешащие и сонные люди, останавливаясь на полпути и задерживаясь на несколько секунд, совсем немного, чтобы присмотреться и увидеть: вот они огоньки, которые незаметно возьмут за руку и отведут домой, вот они холодные звёзды, надтреснувшие льдинки, взлетевшие из-под ног. Негромко воет ветер, одиноко проползает и кусает румяные щёки, ворует слетевшие перчатки и сбивает в сторону, в крохотный сугроб. Эрза безнадёжно пытается согреться в ближайшем кафе, оттряхивает запутавшиеся, мокрые волосы — дикую вишню, сладкую и дурманящую; там, в этом уютном и тёплом уголке, магические лампы красят присыпанные меловым полотном дорожки и тротуары спектральными красками, а тихое мелодичное звучание убаюкивает. Чашечка горячего шоколада и сахарное печенье; Эрза старается не крошить на накрахмаленную скатерть и осторожно оттряхивает голубоватую блузку и распаханную межсезонную куртку, старается не ёжиться и не вжимать голову, чтобы показаться сильной и несломленной даже неизвестным гражданам цветочного города. Мартовский снег не сходит. Едва заметно веет весной — вторгнувшаяся шутница, негодница стучит незакрытыми на замок дверьми и проникает через щёлочки в окнах, разгуливает и переставляет вещи, облизывает морозом посиневшие пальцы, но невесомый солнечный поцелуй касается макушки, тогда непроизвольно улыбка растягивается на уставшем лице. И сейчас проводит призрачными ладошками по васильковым занавескам, сдувает пенку с пива сидящего слева посетителя, вынимает мяту из стаканчика с какао и достаёт кусочек малины из расписанной тарелочки с блинчиками. Её дыхание сопровождает случайно брошенный взгляд — за дальний столик, чтобы рассмотреть внимательнее таинственное ведение, побледневшее и похудевшее за прошедшее время. И капель не слышна. Только стук собственного сердца, замершее и вновь возникшее биение, через раз отдаётся глухим «бом», а затем дробью рикошетит о рёбра, разбивается на несколько осколков и врезается в налившиеся свинцом мышцы. Ему, наверное, тоже холодно, дрожат колени, змеиной шкурой слезает сухая кожа с покрасневших рук; кольца скрытых синяков, росчерк затянувшихся шрамов и тканевая повязка, сползшая со знакомого лица. Кричать так громко в мыслях, а на деле — молчать, до боли стиснуть зубы, чтобы не скрежетать, не выдавать себя, внутреннюю вспыхнувшую агонию, хотя поблёкшие глаза, не чужие вовсе, но такие далёкие, загоревшиеся резанувшей памятью, похожие на пожухлую траву, зовут по имени, молят; верните времена мимолётных прикосновений. Трепет изнутри, успокоение, сладость на языке, словно детский поцелуй, невинный и быстрый, всполохнувшаяся надежда. Кровь с молоком, он настоящий, тот самый, незабытый — тёплый, согревающий. И немного странно телу от приятного покалывания. «Ты, — говорит он одними обветренными губами, она уверена, — сама весна». Эрза делает первый глоток, отмерзает постепенно и благодарит его, Джерара.