Неразрушимый мир

Автор главы: SickRogue       Признаться, Дон слегка обомлел, видя, с каким нетерпением Мона отмахивается от его короткого, трогательного порыва — создавалось впечатление, что ящерице совершенно наплевать на долгие годы разлуки, и сейчас для нее гораздо важнее как следует отругать Майка за проявленную им беспечность, нежели радоваться возвращению давно потерянного возлюбленного... Помятое, бледное лицо изобретателя вытянулось от изумления, и он, не удержавшись, адресовал брату порядком растерянный взгляд, после чего вновь озадаченно уставился на сердито разглагольствовавшую Мону. Пускай запоздало, но до мутанта все-таки дошло: его подруга просто еще не сообразила, кто именно стоит рядом с ней, а значит, шокирующее осознание придет к ней с секунды на сек... О, вот и оно. Возбужденно тараторящая что-то саламандра неожиданно резко осеклась, враз позабыв все свои нотации, и медленно, как во сне повернула голову к напряженно ожидающему чего-то Донателло. Взгляды возлюбленных пересеклись: настороженный Дона и остекленевший, недоверчивый — Моны... а затем ящерица резко сравнялась цветом лица с серовато-белой стеной за ее спиной и, опасно пошатнувшись, начала неотвратимо заваливаться куда-то назад, по всей видимости, готовясь вот-вот рухнуть в глубокий обморок. Что ж, это не стало неожиданностью для молчаливо наблюдавшего за ней Донни: признаться, он ждал подобной реакции и был готов в любой момент дернуться вперед, дабы своевременно подхватить падающую саламандру. Что он и проделал фактически сразу же, как заметил стремительно распространяющуюся по щекам Моны бледность. Только вот мутант совсем не учел того факта, что, будучи настолько больным и ослабевшим, он навряд ли удержит любимую — пускай весила та не очень много, но, все же, состояние гения не располагало к тому, чтобы носить кого-то на руках. Если бы не торопливо поднырнувшая под спину Моны рука Микеланджело, Дон, скорее всего, просто свалился бы на саламандру сверху. А так, вдвоем братьям все же удалось худо-бедно поддержать обмякшее тело Моны, не позволив мутантке удариться головой о холодный бетон. Порядком встревоженный, Донателло крепче обхватил девушку... ну, ладно, уже давным-давно женщину за талию и с неподдельным беспокойством вгляделся в ее нежно-салатовую, тусклую мордашку. Однако прежде, чем они с Майки успели хоть что-нибудь предпринять, как Мона резко дернулась из их рук и, попятившись, звучно столкнулась спиной с воротами, отчего последние низко, протяжно загудели. Ослабевшая ладонь саламандры оказалась прижата к ее округленным в беззвучном крике губам, а по бледным щекам нескончаемыми ручейками заструились слезы... Дон, к сожалению, много раз заставал свою возлюбленную плачущей и разбитой, но все это не шло ни в какое сравнение с ее нынешним состоянием. До предела расширенные, подернутые влажной пеленой глаза смотрели одновременно тоскливо и жалобно; никогда прежде Дон не видел в них столько потрясения и боли. Этот страшный, щемящий душу взгляд подействовал на него гораздо сильнее, чем первая встреча с зомби или осознание того простого факта, что он провел годы в стеклянном саркофаге, в то время как его семья оказалась разбита на части и потеряла всякую надежду на возвращение без вести пропавшего гения. Донателло попросту потерял дар речи — и на сей раз отнявшиеся голосовые связки были здесь совершенно ни при чем. Все что он мог сейчас делать, так это просто молча смотреть на отчаянно вжимающуюся в стенку Мону; та едва слышно что-то бормотала, все никак не в состоянии взять себя в руки. Дон больше не предпринимал попыток приблизиться к ней вплотную, хотя все его нутро вопило и требовало немедленно сгрести Мону в порывистые, крепкие объятия. Нет... не сейчас. Ящерице требовалось время, чтобы прийти в себя и чуточку успокоиться. Донателло совсем не хотелось, чтобы она вновь ощутила накатывающие волны дурноты, а то и вовсе свихнулась от ужаса... Так что, гений оставался на прежнем месте, в позиции сидя на одном колене и упираясь рукой в землю: признаться, он и сам чувствовал себя крайне неважно. Какое-то время они с Моной безмолвно всматривались друг другу в глаза; кажется, женщина уже начинала потихоньку успокаиваться, хотя ее лицо все еще сохраняло до крайности нездоровый оттенок. Наверно, сам Донни выглядел не лучше... Но он, по крайней мере, был заранее готов к этой встрече. Все-таки, они с Майком оба беспросветные кретины — не сообразили, что подобный "сюрприз" может обернуться тяжелейшим душевным потрясением для и без того вымотанной бессонной ночью саламандры. О, господи, ну почему, почему он постоянно причинял ей боль... сам того не желая, вынуждал ее так глубоко и сильно страдать? Он ведь совсем не хотел этого. Это было невыносимо. Раз за разом — одни и те же ошибки. Если бы он только мог все исправить... Но прошедшего не вернуть, а годы разлуки — не обратить вспять. Теперь только и оставалось, что терпеливо дожидаться, пока Мона опомнится и перестанет шарахаться от него как от ожившего мертвеца.       Интересно, как давно она его похоронила? "Иди ко мне," — потрескавшиеся, иссушенные лихорадкой губы едва заметно шевелятся; взгляд темных, запавших глаз остается тревожным и усталым, но при том бесконечно ласковым. И, словно бы прочтя этот немой зов в глубине его черных зрачков, Мона привидением отстраняется от кирпичной стены и как во сне делает крохотный шажок в сторону гения. Донателло так же медленно выпрямляется, поднимаясь с колена и не отрывая своего пристального, заботливого взора с похудевшего лица возлюбленной. Он не совершает никаких движений ей навстречу, позволяя Моне самостоятельно преодолеть разделяющее из расстояние и, наконец, приблизиться к нему вплотную. Теперь, когда она стоит совсем рядом, Дон может как следует разглядеть тонкую паутинку морщин, разбегающуюся от внешних уголков ее янтарно-желтых глаз, а также напряженную, глубоко отпечатавшуюся на светло-зеленой коже "галочку" промеж тонких, нахмуренных бровей. Некогда пухлые, приятно-округлые щеки слегка запали, а широкие скулы проступили четче, оттенив собой нежную чешую: время оставило на лице саламандры свой неизгладимый след... и не только время. Но даже несмотря на это, Мона все еще была красива. Она не постарела, отнюдь — просто теперь в ее облике проступили зрелые черты, и в этом была какая-то своя, особенная изюминка. Дон как зачарованный смотрел на подошедшую к нему подругу, одновременно узнавая и не узнавая в ней ту прежнюю, милую сердцу Мону Лизу; сама ящерица отчего-то смущалась поднять на гения глаза и предпочитала растерянно пялиться куда-то на его пластрон, как будто бы боялась снова встретиться с ним взглядом. — Привет? — этот тихий, неуверенный тон, столь милый и родной. Теплые ладошки привычно и в то же время робко ложатся на исхудалое лицо изобретателя, и тот сам не замечает, как расплывается в слабой, невеселой улыбке. "Привет..." — его собственные ладони скользят вверх по тонким, изящным запястьям Моны, на пару мгновений осторожно сжимая те в нежной хватке... а затем спускаются вниз, на талию саламандры, с неожиданной силой прижав ту к жесткому пластрону. — Давно не виделись Донни... Давно не виделись, — Мона всем телом прильнула в груди обнявшего ее мутанта, пропустив руку промеж шеи и ребристого воротника панциря; их лбы соприкоснулись, да так крепко, что даже стало немного больно. Едва ощутимый, ласковый поцелуй в нос окончательно разрушил все сомнения, и Дон молча склонил голову ниже, по старой, но отчасти забытой привычке зарывшись лицом в родную шевелюру. И пускай гений не мог видеть выражения, застывшего на веснушчатом лице Майка, он почему-то был уверен, что шутник широко и по-доброму ухмыляется, наблюдая за счастливым воссоединением двух любящих, истосковавшихся сердец. — ЭЙ! — чей-то громкий, возмущенный, по-детскому звонкий голосок в миг прервал ненадолго воцарившуюся идиллию, и Дон немедленно распахнул глаза, впрочем, все еще не спеша "вынырнуть" из кудрявой копны волос Моны. Он уже догадывался, кто именно решил вмешаться в происходящее, но боялся подтвердить это смелое предположение... Саламандра вздрогнула, больше от неожиданности, чем от испуга, и нервно вскинула голову, чуть отстраняясь от изобретателя — а тот по-прежнему неподвижно стоял рядом с ней, не выпуская женщину из объятий и невидяще глядя куда-то мимо ее виска. — Дядя! — еще один голос, на сей раз не такой резкий, а больше растерянный и удивленный. — Э... я что-то пропустил, да? Мам, ты кричала? — Мона немного отступила назад, спешно вытирая мокрые щеки тыльной стороной ладони, и Дон, глубоко вздохнув, медленно и словно бы неохотно перевел взгляд на два невысоких — по сравнению с ним — темных силуэта, настороженно замерших по бокам от "дяди" Микеланджело. В первое мгновение Донателло показалось, что перед ним стоят юные копии его родных братьев: такие же худенькие, тоненькие, немного нескладные, но в то же время отнюдь не дохлые заморыши — просто... подростки, еще не успевшие как следует вытянуться и окрепнуть. Изумленно моргнув, Дон перевел взгляд с одной сосредоточенной мордашки на другую: близнецы были похожи как две капли воды, с той лишь разницей, что повязки на их лицах были разного цвета, да и держались они совершенно по-разному. Один, смурной малый в черном, смотрел на невесть откуда взявшегося отца со смесью недоверия и какого-то угрюмого вызова; второй, в белом, казался немало озадаченным всем происходящим и в замешательстве жался к Майку. Несколько секунд Дон и его сыновья просто молча таращили глаза, не зная, как им реагировать друг на друга, после чего один из черепашат вышел из боевой стойки и небрежно закинул свое оружие на острое, но мускулистое плечико. — Это определенно не дядя Раф... — протянул он как-то хмуро, быстро покосившись на заплаканную Мону. Его брат живо поддакнул: — И не дядя Лео. Да ладно вам... — и, сойдя с места, мальчик осторожно приблизился к Дону вплотную, зачем-то протянув ладонь и неподвижно замерев перед отцом с донельзя сосредоточенным видом. Шестоносец пронаблюдал за этим чуть ли не с паникой: по правде говоря, появление обоих сыновей окончательно выбило его из колеи. Да, он знал об их существовании, но это вовсе не означало, что он был готов к подобной встрече. Потому Дон предпочел не двигаться, лишь все также молча и одновременно настороженно следя за черепашонком в заляпанной кровью белой повязке — тот, наконец, опустил свою четырехпалую ладошку и слегка привстал на цыпочки, чуть ли не заглядывая отцу в рот. — Обалдеть... — эта короткая, изумленная реплика отчасти снизила градус напряжения... ну, или, по крайней мере, на время остановила его рост. Дон даже выдавил из себя нервную, растерянную улыбку, глядя прямиком в округлившиеся, светящиеся любопытством глаза — такие большие и чистые, что, кажется, в них можно было с легкостью прочесть все мысли черепашонка. Только вот детская душа — потемки, и, признаться, Донни понятия не имел, чего ему следует ожидать от этого малыша. — Сани... — голос Моны отчего-то прозвучал не менее встревоженно: похоже, что Мона и сама дико нервничала, глядя на то, как ее сынишка смело изучает взглядом лицо новоявленного "папочки". — А? — Иди сюда. Майки... он... — Да, да, Дон в курсе, что у него два пацана, — нетерпеливо откликнулся дотоле молчавший Микеланджело, и Дон медленно, как-то даже заторможено кивнул, словно бы боясь совершить чересчур резкое движение и напугать пытливо всматривавшегося в его глаза паренька. — Не ловко сообщать об отцовстве спустя десять лет, — из груди Моны вырвался тяжкий вздох, и Донателло, вздрогнув, тут же повернул голову в ее сторону, на какое-то время даже позабыв о стоящем прямо перед ним Сани. Десять лет... Она сказала — десять лет? Эта информация далеко не сразу достигла утомленного, потрясенного рассудка гения, и едва он сполна осознал сказанное, как тут же ощутил, что его душа неотвратимо канула куда-то в темную, леденящую бездну.       Десять лет... его не было десять лет.       Сердце глухо ударяло где-то в висках, и доносящиеся извне пояснения Моны касательно имен черепашат звучали как сквозь толстый слой ватного одеяла. Донателло перевел свой мутный, остекленевший взгляд на лицо саламандры, а затем все также отрешенно опустил его на хмурую, светящуюся вызовом мордочку Данте. Создавалось впечатление, что Дон и не видел его вовсе... Длилось это от силы пару мгновений, после чего гений едва заметно тряхнул головой, сгоняя наваждение, и молчаливо проследил за тем, как Майки уводит близнецов в дом. Сани — кажется, так звали этого малыша?... — нуждался в том, чтобы кто-нибудь обработал полученную им ссадину... Ну, а Дону требовалось немного времени на то, чтобы как следует переварить полученную им информацию и справиться с постепенно поднимающейся в груди волной паники.       Десять лет. Десять лет.       Чья-то горячая ладошка ненавязчиво скользнула в его собственную ладонь и мягко сжала расслабленные пальцы, даруя спокойствие и умиротворение... Донателло, наконец, прекратил ошарашенно пялиться вслед сыновьям и переключил свое внимание обратно на Мону Лизу. Та улыбалась — нежно и ободряюще, и от этого плотный узел в груди Дона как будто бы немного ослаб. — Я ошарашила тебя своим "сюрпризом", да? — она едва слышно рассмеялась, после чего мягко потянула гения за собой, прямиком за исчезнувшими в дверном проеме Микеланджело и близнецами. Дон покорно двинулся следом, все еще чувствуя себя эдаким ходячим овощем, как в физическом, так и в моральном плане. Прохладный сумрак на несколько мгновений поглотил мутантов: те оказались в каком-то небольшом закутке или подобии тесной прихожей. Донателло особо не вдавался в изучение окружающей обстановки — как-то не до того было. Тихий голос Моны звучал для него своеобразным ориентиром в этой темной, незнакомой среде... — Отлично... теперь мы квиты и ты больше не вздумаешь пропадать от меня на 10 лет. Никогда больше так не делай, — остановившись посреди крохотного помещения, Мона обернулась к возлюбленному и крепко стиснула его руку, как будто испугавшись, что он вот-вот телепортирует куда-нибудь очень далеко от этого места. Донателло, впрочем, едва отыскал в себе силы даже на то, чтобы просто преодолеть порог дома. Его свободная ладонь на секунду успокаивающе накрыла побелевшие от напряжения пальчики Моны, а затем легла поверх бледной щеки женщины и осторожно стерла одну из влажных, солоноватых дорожек. Жаль, что голосовые связки все еще отказывались нормально работать: так бы он непременно утешил саламандру, заверив ее, что он больше никогда не оставит ее одну... Наклонившись, Дон молчаливо приложился пылающими губами к напряженно сморщенному лбу мутантки, и тот, кажется, немного разгладился от этого ласкового прикосновения. Что ж, уже неплохо...       Они еще немного постояли в темноте, просто крепко держась за руки, а затем Мона повела ослабшего мутанта дальше — прямиком в ближайшую комнату, залитую мягким, ровным светом торшера. Донателло чувствовал себя порядком уставшим, а потому вновь не обратил внимания на внутреннее убранство помещения. Все, чего он сейчас жаждал — это поскорее плюхнуться панцирем на горизонтальную поверхность... Словно бы прочтя мысли изобретателя, Мона немедленно усадила того на какой-то старый, но пружинистый диван и ощутимо надавила рукой на грязный, исцарапанный пластрон, вынуждая Дона принять лежачее положение. Что он и сделал, причем с немалой охотой. — Лежи смирно... понял? Я сейчас... — Донателло коротко кивнул, утомленно закрыв глаза и просто расслабившись. Его ощутимо клонило в сон... однако легкий, едва ощутимый поцелуй в губ мигом вывел гения из сонливого состояния. Улыбнувшись, Дон приподнял отяжелевшие, слипающиеся веки и проследил за тем, как Мона исчезает в соседней комнате, по всей видимости, ринувшись за лекарствами. Это было весьма мудро и предусмотрительно с ее стороны: Донни чувствовал, что его жар усиливается. Как бы снова не слечь с приступом бессвязного бреда... Он и так доставлял своим близким кучу неудобств. А уж как они, наверно, переживали за его самочувствие... Донателло решительно уперся локтем в мягкое, скрипучее сидение и с горем пополам принял полу-сидячее положение: нет, он не позволит себе уснуть вот так просто, не дождавшись возвращения Моны. Хотя, конечно, та обязательно разворчится и заставит его лечь обратно... что ж, пусть попробует. — Не важнецкий у тебя вид, папа, — едва начавшее успокаиваться сердце чуть было не выскочило из груди: до того неожиданным было появление над головой широко улыбающейся, прямо-таки сияющей аки медный пятак мордашки Сани. Дон ошалело выпучил глаза, с трудом удержавшись от того, чтобы не прижать руку к пластрону. Эдак и поседеть недолго... Смутившись собственной нервозности, Дон поспешил еще немного приподняться на выскальзывающих из-под панциря подушках. Ему казалось постыдным демонстрировать слабость собственному отпрыску. Все-таки, они только-только познакомились, и какое впечатление он произвел на своих сыновей? Какая-то полудохлая, бессильная амеба, не иначе. Такую и отцом назвать-то стыдно... Хотя, у Донни было весьма расплывчатое представление о том, как именно должен был выглядеть пропавший на добрый десяток лет глава семейства, неожиданно решивший повидать своих подросших сыновей... — Но не волнуйся, мама тебя быстро бегать заставит. Я очень рад тебя наконец увидеть, — последняя фраза как-то успокоила засуетившегося гения, и тот даже не заметил, как адресовал Сани слабую, благодарную улыбку. — Братец, оставь ты уже отца в покое, пусть отдыхает, — раздался откуда-то из дверей ворчливый голосок Данте, и Сандро немедленно выпрямился, пускай и не очень охотно. — Ладно па, отдыхай, я в тебя верю, — добродушно заявил черепашонок, все также внезапно исчезая из поля зрения развалившегося на диване изобретателя. Донателло проводил мальчика слегка растерянным, даже огорченным взглядом... и тут же тихо ойкнул: что-то очень холодное, прямо-таки обжигающе-ледяное звучно шлепнулось ему на лоб, отчасти закрыв обзор. "Компресс," — догадался Дон, вынуждая себя опустить голову обратно на подлокотник дивана. Пускай он не видел, но слышал, как где-то рядом хозяйничала Мона: тихо звенели какие-то склянки и пузырьки, шуршали пакеты, плескалась вода в специально принесенном тазу... Все эти звуки не на шутку убаюкивали. Донателло вновь расслабленно прикрыл глаза, позволяя саламандре оказывать ему всю необходимую врачебную помощь. Чем быстрее он окажется на ногах, тем лучше... лучше для всех. Сомкнутые веки неприятно резануло светом: это Мона сняла с его лба нагретый компресс и отложила в сторонку, после чего с донельзя подозрительным видом склонилась прямиком над изобретателем. — А теперь просто скажи...да...или нет... тебя кусали? Или может ты подрался с одной из этих тварей, и их кровь тебе попала в рот, или на рану открытую... — Дон даже не сразу сообразил, о чем идет речь: усиливающийся жар сильно замедлял его мыслительную деятельность. Наконец, до черепашки дошло, о чем именно его спрашивают, и он тут же отрицательно покачал головой в ответ. — Н-нет... — черт, и когда уже к нему окончательно вернется его голос! Отчаянно напрягая связки и преодолевая саднящую боль в горле, Дон постарался максимально лаконично поведать Моне о событиях минувшего вечера. — Я... встретил одного из них... прежде чем спустился... в канализацию... снес ему голову металлическим люком... — при этих словах пересохшие губы изобретателя тронула невеселая усмешка. — К счастью, мне хватило... скорости... унести ноги от его обезглавленного тела, — ну, разумеется, он пытался обратить сказанное в шутку, чтобы не заставлять Мону нервничать сверх всего того, что ей уже пришлось пережить по его вине. Будь воля Донателло, он бы вообще предпочел не упоминать о своей встрече с тем проклятым зомби... Но, учитывая нынешнее положение вещей, подобные факты не следовало утаивать. Словно бы не доверяя словам Дона, саламандра решительно приоткрыла ему один глаз, с дотошностью истинного ученого изучив слегка покрасневшую радужку. — Зрачки нормальные... воспаления не наблюдается... — пробормотала она себе под нос, не спеша отпускать веко мутанта. Донателло поспешил положить горячую ладонь на ее запястье, стремясь успокоить свою возлюбленную и в тоже время убрать ее коготки подальше от своих сухих, воспаленных глаз. В те как песок насыпали, до того больно было смотреть. — Мона, я же сказал — меня не тронули, — чуть заплетающимся от усталости языком произнес Дон, впрочем, не спеша выпускать руку ящерицы из своей. Его вновь начинало трясти от неконтролируемого озноба, но это было вполне естественно, учитывая, что он оставался на ногах большую часть утра: в таком-то плачевном состоянии любому больному требовалось соблюдать строгий постельный режим. — Я просто... немного устал, вот и все, — что ж, голос у него и впрямь звучал до крайности утомленно. Дон был более чем уверен, что страшный вирус обошел его стороной: он просто ослаб и, вдобавок, слишком долго пробыл в ледяной воде, только и всего. Любой бы заболел... Странные звуки, доносящиеся откуда из соседней комнаты, становилось все сложнее игнорировать. Донателло озадаченно смолк, прислушиваясь к громким голосам Майки и сыновей: интересно, о чем это они так шумно спорили?... Приподняв отяжелевшую голову над подушкой, Дон успел заметить промелькнувший мимо силуэт одного из черепашат: кажется, то был Сани... или Дани? Он еще не привык к этим именам и, понятное дело, путался, постоянно забывая, кто есть кто. — Что случилось? — встревоженно шепнул Дон, обращаясь к Моне: быть может, ему показалось, но в воздухе витало какое-то необъяснимое напряжение. Уронив голову обратно на заботливо взбитую ящерицей подушку, Донателло устало накрыл глаза ладонью и неожиданно тяжело вздохнул. Нет, вовсе не от того, что ему мешал яркий свет и голоса, просто... все вокруг казалось до того непривычным, что он просто не знал, как правильно себя вести. Все... так сильно изменилось. Это была какая-то другая жизнь, другая семья... другая Мона и другой Майки. А уж про сыновей и вовсе говорить не приходилось: те даже отчасти казались Дону плодом его больного воображения. Ему требовалось время, чтобы свыкнуться с их существованием... равно как и с тем, что его сэнсэя больше нет в живых. И где, черт возьми, пропадали его старшие братья... — Прости меня, — ох, началось. Наверно, это все лихорадка... так на него действовала. Донателло напряженно сглотнул вставший в горле комок, по-прежнему не отнимая ладони от лица. Ему вовсе не хотелось, чтобы Мона видела его слезы. Кое-как справившись со своими чувствами, Дон вновь уронил руку на сиденье дивана, расслабленно вытянув ее вдоль собственного тела и едва заметно стиснув пальцами складки покрывала. — Десять лет... я до сих пор не могу поверить в то, что меня не было с вами так долго, — едва слышно просипел он, даже не пытаясь скрыть проскальзывавшую в его речи горечь. Как, ну вот как он объяснит Моне и остальным, что все это время он просто болтался в какой-то глупой стеклянной колбе, буквально под самым носом у напряженно разыскивавших его братьев?... Все это время он был рядом... Можно сказать, что в паре шагов от дома. Какая глупая, невыносимая, отвратительная ирония.