Жизнь в нетрадиционном стиле

Поначалу Анжелина не видит ничего и думает, что переместилась не туда — что совсем не удивительно, если учесть, что в доме Вудов она была всего раз и давно. В темноте с трудом можно различить стволы исполинских сосен, но ни заборчика, ни окон, из которых пробивался бы свет, столь неестественно яркий в этой глуши, не видно. Вокруг нет ничего вообще, и Анжелина думает, что лучше бы Вуды жили где-нибудь в Лондоне, а не в дремучем лесу, где и сам Вольдеморт не сыщет; Оливер рассказывал, что дом в таком укромном месте выстроил его прадед — то ли он мечтал о романтике, то ли скрывался от правосудия, то ли просто не любил, когда рядом люди, этого никто не знал. Анжелина жалеет, что не надела куртку — холодно, а с деревьев все еще запоздало падают крупные тяжелые капли влаги; с утра и почти до самого вечера шел довольно обильный дождь, и легкие кеды быстро промокают от ходьбы по влажной траве. — Люмос, — шепчет Анжелина, и на конце палочки загорается огонек. Света мало, но его хватает, чтобы понять, что никакого дома нет и в помине. Анжелина чертыхается, вновь думая о Трое — он, бедный, наверное, умирает с голоду, хочет спать, но не может заснуть, потому что боится темноты. Впрочем, голодным Трой все равно не ляжет — эта мысль несколько успокаивает, и Анжелина делает еще несколько шагов вперед. Нога вдруг натыкается на что-то твердое. Проклиная древесные корни, Анжелина направляет палочку себе под ноги и с удивлением обнаруживает фрагмент белого забора, а рядом второй, и еще несколько — чуть дальше. Анжелина идет по следам поваленных, почерневших заборных кольев, и нехорошее предчувствие поселяется где-то в груди. Что произошло с забором, что с домом? Может, Вуды снесли его и перебрались поближе к городу? Что ж, давно пора, если так… А потом Анжелина видит дом — точнее, то, что оставил от него пожар. Второго этажа нет совсем; почерневшие балки подпирают голый, местами провалившийся потолок, три из четырех стен превратились в руины, под ногами в слабом свете волшебной палочки видно выгоревшую траву, а от пристроек с обоих боков остались груды головешек, не более. Анжелина понимает, что Оливера здесь точно нет, и думает, что нужно уйти, вернуться на съемную двушку, накормить Троя и уложить его, чтоб не волновался больше, чтоб спокойно уснул на ее плече. Но что-то толкает Анжелину вперед, прямо к останкам некогда жилого дома. Она долго стоит у обгоревшего, наполовину разрушенного крыльца, от ступеней которого остались голые черные камни. Рама деревянной двери болтается на одной петле. Вдохнув поглубже, Анжелина проходит внутрь опустошенного дома, стараясь ступать осторожно, чтоб ничего не скрипнуло, не обвалилось. От прихожей не осталось практически ничего, вместо стен торчат редкие деревяшки. Анжелина видит расколовшийся надвое оловянный котел и понимает, что это помещение, наверное, было кухней. Анжелина подходит чуть ближе, освещает палочкой пространство под ногами — и едва не отшатывается: то, что лежит рядом с котлом, трудно назвать человеческим телом, но это, несомненно, оно — груда обгоревших дочерна костей, сохранивших каким-то чудом скелетоподобную форму. — Твою мать… — шепчет Анжелина пораженно. Хочется убраться отсюда как можно скорее, и она планирует сделать именно это, но странный шуршащий звук у дальней стены заставляет застыть на месте. Анжелина крепко сжимает палочку, слыша судорожное биение собственного сердца во вновь наступившей тишине. Что это было? Крысы?.. Едва ли — им здесь поживиться нечем. Грудная клетка по-прежнему ходит ходуном, и огромным усилием воли Анжелина запрещает себе бояться. В самом деле, это же глупо… Все, кто жил в этом доме, вероятно, мертвы, а страшиться живых следует, это любому идиоту известно. Хриплый мужской кашель, грянувший средь кромешной тьмы, заставляет Анжелину дернуться в сторону. Взлетает рука с палочкой, и огонек мечется по разрушенному кухонному помещению, ища признаки жизни. Наконец Анжелина замечает его — худого изможденного человека, скорчившегося за грудой камней. — Оливер, — выдыхает она почти с облегчением и, в несколько шагов сокращая расстояние между ними, осторожно присаживается рядом на корточки — прямо в размокший пепел, пачкая дырявые джинсы и не обращая на это никакого внимания. Он смотрит на нее, но как будто не видит. Глаза Оливера затуманены мутной пеленой, одежда промокла давно, и он мелко дрожит, не замечая этого, не замечая вообще ничего вокруг. — Оливер… — повторяет Анжелина, не зная, что сказать еще, чем помочь, как поддержать в такой ситуации. Она слегка тормошит друга за плечо, но он не реагирует. — Пожалуйста, пойдем со мной. Анжелина берет его ледяную руку, с силой тянет Оливера за собой, и он поддается, нехотя бредет за ней, с трудом переставляя ноги и спотыкаясь на каждом шагу. Анжелине кажется, что они никогда не выйдут наружу — так и останутся внутри обгорелой развалины, пропитавшейся дождевой влагой и пропахшей тленом человеческих костей. Когда они наконец оказываются на улице, Анжелина позволяет себе шумно выдохнуть и поворачивается к Оливеру. А он только смотрит сквозь нее — и молчит. * * * Джордж не понимает, почему на нем рваная одежда — мать ведь всегда зашивала сразу, как видела малейшую дырку, а тут вдруг забыла… Почему? Может, уехала, заболела, скончалась? Джордж не знает. Он просто бредет по болотам между высокими камышами в дырявых, просящих каши ботинках, увязая по щиколотку в чавкающей трясине. Джорджу кажется, что он сходит с ума — иначе зачем вылез на болота за домом посреди ночи?.. Еще и дождь идет. Утепленная мантия — тоже рваная в области подмышек — намокает, пропитывается влагой, становится тяжелой, точно рыцарские доспехи, что стоят до сих пор в коридорах Хогвартса. А может, мантия и не рваная вовсе. Может, Джордж просто скучает по Хогвартсу. Или по Фреду. Или это его жизнь, а не одежда, трещит по швам. Джордж бездумно срывает бархатную головку камыша, слегка отжимает, прежде чем сунуть в карман. Головка проваливается под подклад, неравномерно оттягивая вниз правый край одеяния. Значит, карман тоже худой — дыра в нем настолько огромная, что поместятся, наверное, все камыши с этих вонючих болот. Джордж решает проверить свою теорию и возвращается домой, с ног до головы нашпигованный бархатными коричневатыми шишечками, из которых так и сочится влага. В прихожей почему-то свет горит. Джордж щурится, трет глаза и не сразу замечает мать, которая входит за ним следом в противодождевом плаще, с которого стекают крупные капли воды. С кухни высовывается Рон — не жующийся, как ни странно. Брат выглядит немного обеспокоенным, но при виде Джорджа на лице его появляется облегчение. — Джордж, что ты делаешь? Мы тебя обыскались, — говорит мать с мягким укором. Джордж думает, что таким тоном общаются с умалишенными, но вслух не говорит ничего и молча поднимается в свою комнату, оставляя внизу на вешалке утепленную мантию с оттянутыми карманами. За завтраком Джордж замечает на себе странные взгляды — и матери, и отца, и младшего брата; они переглядываются, будто собираются что-то сказать, но по какой-то причине медлят. Не иначе как в Мунго хотят отправить, и Джордж с легким удивлением понимает, что ему плевать, пусть отправляют — в Мунго, наверное, более приятная атмосфера, чем в этом прогнившем трухлявом доме, окруженном вонючим болотом со всех сторон. Последующие впечатления только подтверждают его правоту — в больнице тепло, никакой сырости и пахнет лекарствами, а не плесенью и древесным грибком. В отделении для душевнобольных целители все улыбчивые, и тон их разговора мягок. С Джорджем обходятся хорошо — кормят сытным обедом, развлекают шутками во время обследования, после чего относят его вещи в двухместную палату с широкими светлыми окнами и цветастым постельным бельем. Когда дверь за двумя молодыми целительницами закрывается осторожно, Джордж садится на неразобранную кровать и впивается пальцами в отросшие волосы. На него снова накатывает уныние. Родители думают, что лечение в Мунго поможет ему — а Джордж знает, что нет, если, конечно, колдомедики не способны вернуть ему Фреда живым и здоровым. На тихое дыхание с кровати у окна Джордж реагирует без особого интереса. Сосед по палате спит, накрывшись разноцветным одеялом с головой, — только голые пятки торчат да маленький островок неровно остриженной темной макушки, ничего больше. Джорджу не хочется ни спать, ни читать многочисленные потрепанные книжонки, которые упаковали в его сумку родители, поэтому он поднимается с постели и бредет к окну. Подоконник достаточно широкий, чтобы можно было на него усесться, и именно это делает Джордж, поджимая под себя ноги и утыкаясь носом в прохладное твердое стекло. На улице накрапывает мелкий дождик, прохожие укрываются под широкими черными зонтами, и утопают в лужах разномастные ботинки, туфли и сапоги. Джордж привык к дождю — в этих краях он не просто частый гость, а назойливый постоялец. На скрип двери Джордж оборачивается не сразу. Наверное, колдомедики. Принесли какое-нибудь целебное зелье для соседа, потому что свое Джордж выпил совсем недавно, во время обследования. Негромкое, удивленно-вопросительное «Джордж, ты?..» все-таки заставляет повернуть лицо к вновь вошедшему. Он тотчас замечает высокую темнокожую девушку, чью голову украшают многочисленные косички, перевязанные красными и оранжевыми нитками на концах. На девушке пухлая бежевая куртка, на ногах — легкие кеды, растоптанные, покрытые разводами грязи, промокшие под дождем. Джордж вновь поднимает взгляд на ее лицо и заторможенно хмурится. — Анжелина?.. Как ты здесь оказалась? — Я… — Джонсон от неожиданности теряется не меньше его самого. — Я пришла к… Тут сосед по палате, привлеченный посторонним шумом, стягивает с себя одеяло до середины груди, поднимает голову, встрепанную со сна, и тут же с глухим стуком роняет ее обратно на подушку, ни на кого не глядя, не проявляя интереса ни к кому и ни к чему. — Оливер? — Джордж перестает понимать, что происходит. Кажется, будто он повторно сошел с ума, хотя дальше уже и некуда. — Анжелина, почему он?.. Джонсон подходит к окну, на котором он сидит, наклоняется к его уху, понижает голос до шепота: — Вся его семья погибла. Три дня назад я нашла Оливера на развалинах сгоревшего дома, и с тех пор он не сказал ни слова — пришлось отправить его сюда. — Что случилось? — спрашивает Джордж так же тихо, бросив шокированный взгляд в сторону Вуда. — Я не знаю. Его отец много пил — возможно, он случайно устроил пожар. — Это… ужасно. — Он на минуту прикрывает глаза. — Я представляю, насколько. — А ты… — начинает Анжелина — и тут же осекается. — Ну да, конечно. Прости. — За что? Она на мгновение задумывается, после чего произносит: — За все. И Джордж понимает, что значит это «за все»: за то, что забыла, за то, что потеряла с ним связь, не уделяла должного внимания, когда было нужно… Джордж ее не винит. Джордж просто наблюдает отстраненно, как Анжелина приближается к Вуду, поправляет на нем одеяло и вздыхает как-то беспомощно. — Оливер, поговори со мной. Но он упорно молчит, глядя в потолок. Тогда Анжелина, постояв у кровати друга еще немного, прощается, — и с Вудом, и с Джорджем, — обещает вернуться в скорейшем времени и медленно направляется к двери. Джордж никак не реагирует на тихий щелчок. И Вуда он без особого интереса рассматривает. Бывший вратарь гриффиндорской сборной по квиддичу больше всего теперь напоминает труп, а что в трупах может быть занимательного?.. Потом Джордж почему-то вспоминает открытие магазина, искры от взрыв-хлопушек и льющееся рекой огневиски; вспоминает загроможденный коробками склад, пьяный беззаботный смех Фреда и Анжелины и три разгоряченных тела в темноте пыльного помещения. Сколько воды утекло с тех пор… — А я ведь спал с ней однажды… — Неожиданно для самого себя Джордж произносит это вслух. — Мы с Фредом. Оба сразу. Оливер приподнимает голову. — С Анжелиной? — Голос его звучит хрипло с непривычки — но звучит! Джордж распахивает глаза изумленно, и почему-то становится хорошо и спокойно от осознания, что Вуд все-таки говорит, что он не сошел с ума. — Да, с ней, — отвечает Джордж торопливо. — Ты тоже?.. — Что — спать? — Оливер непонимающе трет глаза. — Нет. Джордж даже удивляется. — Почему? — Мы просто друзья. И кроме того… ты разве не в курсе? — В словах Оливера проскальзывает горькая усмешка. Джордж смутно припоминает один из номеров «Ведьмина досуга», который так обожает мать, колдографии на первой полосе — такого откровенного содержания, что читатели даже стали писать в редакцию возмущенные письма, — и подкрепляющую все это дело обличительную статью. — Да, точно… Извини, я забыл. * * * Анжелина выходит из больницы и раскрывает зонт, на который тут же начинают падать бесчисленные капли дождя. Хорошо, что сегодня она не задержалась в Мунго надолго, как в тот день, когда нужно было спешно везти и распаковывать в палате вещи Оливера, потому что сам он на них даже и не взглянул. После этого волей-неволей пришлось улаживать вопрос с его квартирной хозяйкой. Одним Конфудусом не обошлось — у сварливой тетки оказалось очень стойкое сопротивление заклятиям. Анжелина радовалась, что повторный Конфудус сделал свое дело, убедив толстуху, что квартира за этот месяц оплачена: применять Империус категорически не хотелось. В тот вечер, когда Анжелина нашла Оливера на развалинах дома Вудов в ужасающем состоянии, когда доставила его в больницу и около часа объяснялась с целителями, она задержалась там до глубокой ночи. Вернувшись домой, Анжелина оказалась в полной темноте и какой-то недоброй тишине пустой съемной двушки — свет отключили во всем доме и еще в нескольких соседних, как это нередко бывало в их неблагополучном квартале. Троя она нигде не обнаружила. Он просто бесследно исчез, будто и не существовал никогда. Правда, в какой-то момент, совсем уже измотавшись и обессилев, Анжелина догадалась заглянуть на крошечный хлипкий балкончик, заваленный всяким старым хламом хозяев. Троя она нашла среди сваленных в кучу картонных коробок — огромный бритоголовый мужик, сжавшись, сидел и дрожал под дождем; глаза его были расширены в нечеловеческом ужасе. Анжелина с трудом вытащила Троя с балкона, уложила в постель и долго успокаивала, всерьез подумывая, не определить ли и его в больницу Святого Мунго, но, к ее огромному облегчению, к утру Трой пришел в себя. После того случая Анжелина старалась постоянно находиться с ним рядом, особенно вечером: когда за окном начинали сгущаться тени, Трой не мог оставаться дома один. Оказавшись наконец посреди захламленной прихожей, первым делом она отыскивает Троя: он вполне мирно сидит перед громоздким маггловским телевизором и смотрит мультики. При виде подруги Трой широко улыбается, как ребенок, потерявший и вновь отыскавший свою мать в толпе вокзала Кингс-Кросс. — Ты это… быстро, — замечает он, хрустя картофельной чипсиной. Анжелина скидывает мокрые грязные кеды, вешает куртку на торчащий из стены ржавый гвоздь и садится на продавленную софу рядом с Троем, обнимая его. — Почему ты боишься темноты? Ты никогда не говорил мне. — А ты не спрашивала. — Трой горбит спину от нахлынувшего груза неприятных воспоминаний. Анжелине становится стыдно — она попросту не догадывалась спросить о причине до этого дня. — Расскажи теперь. — Она переплетает с ним пальцы. — Ну там… Отчим мой… В детстве он частенько в подвале меня запирал, чтоб это… Ну, типа, под ногами не путался… Иногда на всю ночь даже… Он жестокий был… Бил постоянно… Трой замолкает и с усилием скребет ногтями мощный колючий подбородок. — Тебя? — осторожно подсказывает Анжелина. — В основном мать… Но и мне пере… это… перепадало. Нос мне сломал однажды. — Трой машинально тянется к своему лицу. Анжелина молча гладит его по бритой макушке свободной рукой и думает, что детская травма рано или поздно прошла бы, не усугуби ее война. Война ведь их всех коснулась — кого-то отправила на тот свет, кого-то повергла в пучину отчаяния, но Анжелина понимает, что все это в прошлом осталось, а жить нужно — здесь и сейчас, и больше всех прочих она должна, просто обязана быть сильной; кто, если не она? Анжелина знает, что не вернется в сборную без Алисии, что на могилах подруг пора бы уже прибраться и что нормальную работу нужно искать как можно скорее — ведь Трой в ближайшее время этого делать не будет.