Бандиты.

       Уоррик давно переварил весь свой детский ужас и пришёл к выводу, что, пусть даже Ник рядом большую часть времени, пусть они уже родны друг другу всей чёртовой жизнью, Арканджело всегда будет отдельным.       Уоррик никогда не отличался безбашенной глупостью. Он всегда знал, когда нужно быть гордым, галантным или смелым, — этому его учили во времена жизни в семейном особняке, когда нужно выглядеть смешным, нелепым или жалким — этому его научила жизнь с тринадцати лет на улице, когда нужно имитировать покорность, слабость, голод, наслаждение, экстаз и безумие — это он почерпнул от своих клиентов.       Уоррик жалостливый лгун и злосчастный герой, активный извращенец и целомудренно отдающий дань жизни жигало, справедливец и страдалец, беспощадный шут и суровейший хозяин, пресмыкающийся и превозносящийся.       Уоррик не может признать ничего из своей жизни достаточно серьезным, чтобы гробить своё настоящее пустыми размышлениями.        У Уоррика феноменальная память — проклятый дар, но он не всегда понимает, когда прошлое берёт верх над настоящим и когда между чередой снимков на плёнке мозговой памяти можно передохнуть. Уоррик криво улыбается и говорит, что это даёт «чудовищное преимущество», произнося слово «чудовищное» несколько суровее, чем «преимущество».       Уоррик считает, что можно сойти с катушек, если прокручивать в уме заполненное постоянно. Поэтому он прокручивает его чуть больше, чем всегда. Пережитые события не стираются, но блекнут, и это даёт Арканджело возможность относиться к былому как к данности, как к своим клиентам, как к пыли на дорогах города.       Арканджело сжимает сухими губами незажженную сигарету и измученного улыбается куда-то в небо, совсем не похожее на него самого — ни для кого не досягаемое, чистое, пустое, честное, необъятное и сверкающее своей завораживающий, оживающей красотой.       Уоррик общепользовательский, отдельный, одинокий. На «о», формы кольца семьи, ужасающе внимательных глаз Алекс, открытого в зевке рта Нины, монеток за проведенную с ним ночь, отверстий пуль в Нике, озёра жизни внутри Арканджело…       Залгавшись, он уже не в состоянии быть серьёзным дольше десяти десяти минут, во время которых все маски глиняными корками сползают с лица, оставляя под собой пучки оголенных нервов.       Он болезненно-хрипло-устало смеётся и ждёт, когда можно будет отдохнуть — и от бандитов, и от клиентов, и от памяти, и от жизни.       И как бы ни страшны были эти безумные десять минут истины, сейчас — не их время, и он вальяжно отхлебывает спертый у Ника кофе, довольно морща переломанный нос, и кладет огрубевшую широкую ладонь на крутое бедро оказавшейся тут как нельзя кстати и замечтавшейся посреди уборки Бенедетто.       Уоррик не знает, точно ли маска эта улыбка от накинувшихся на него в гневе двоих и надолго ли запечатлеется счастливая яркость этих синяков и всего момента. Уоррик по правде плевать на всё, ибо он точно знает только одно — это и есть настоящее.