Buckstabue

      Похитив Гарри Стайлса, Тилль поселил в сердца сотен тысяч юных поклонниц смятение и недоумение. «Где наш кумир? Что-то он давно не показывается… Куда он подевался?» — думали неполовозрелые девочки по обе стороны тихого океана, от Лос-Анджелеса до Владивостока. Продюсеры и прочие менеджеры группы не так волновались — у тех, конечно, был наготове похожий на него пацан, который и до этого с успехом изображал мистера Стайлза во время особо насыщенных выступлениями турне. Так что его особо никто не искал, Гарри, уныло оскабливая с мраморной плитки в мэнсоновской камере пыток потеки и лужицы воска, вина, крови и кое-каких ещё биологических жидкостей, с печалью думал о том, что все о нём забыли. Хуже было то, что он при этом ещё и напевал себе под нос, чтобы скрасить гнетущую тишину дня. Остальные в этот момент, как вы понимаете, дрыхли после ночного разгула. Возможно, напевал бы он так ещё долго, однако до слуха Мэрилина Мэнсона, возлежавшего в спальне непосредственно рядом с камерой пыток, донеслись вдруг ужасные, душераздирающие звуки. Сон его стал тревожным, наш Тюлень начал ворочаться, выплывая из глубин подсознания. Наконец он проснулся и недоумевающее поднял голову. Слух говорил ему о том, что где-то поблизости мучают какое-то животное или маленького ребенка. Последний раз он слышал такие звуки, когда во время учебы в школе распял кошку над кабинетом директора: бедное животное тогда выло точь-в-точь так же. Решив, что его любимая кошка Лили Уайт попала в западню, он немедленно вскочил и побежал обыскивать соседние комнаты. Однако они пустовали, и лишь в камере пыток, где по сторонам стояли стоматологическое кресло, дыба и мини-гильотина, а на стенах в рядок висели протезы, плетки и намордники, как у Ганнибала Лектера, он увидел источник мерзкого звука: им был их пленник Гарри, драящий пол в этом злачном месте. — Ах вот кто меня разбудил! — вкрадчиво протянул Мэнсон, зло оскалившись. — Кто у нас тут воет с утра пораньше, как раненый койот, и будит всех приличных людей? — Я по сравнению с вами пою как канарейка! — обиженно возразил Гарри. — И вы не приличный! — Ах ты ж малолетний нахал! — кинулся на него Мэнсон. Ну, может, и не кинулся, но сделал угрожающий жест кулаком.       Гарри испуганно взвизгнул и припустился прочь, мотаясь по помещению и отчаянно выискивая, куда бы деться. Наконец место нашлось: им была большая клетка, купленная для съемок в каком-то фильме ужасов мэнсоновском клипе и спрятавшаяся в углу за несколькими шкафами и невесть что тут делающим гинекологическим креслом. Парень проскользнул туда и захлопнул дверцу.       Мэнсон, в силу своих габаритов, пролезть туда не смог и ограничился тем, что протянул руку, пытаясь ухватить малолетнего наглеца, но тот не давался. — Иди, иди сюда, котеночек, — подзывал он его к себе. Тон голоса, впрочем, не предвещал ничего хорошего. Мэрилин Мэнсон чуть наклонился и подманивал его ладонью, как нашкодившего щенка, спрятавшегося под ванной. «Котеночек» отрицательно мотнул головой и попятился назад, задев лопатками стену: дальше отступать было некуда. Он сглотнул. По спине прошелся холод — словно плеснули водой. «Что он сделает со мной, этот ужас, летящий на крыльях содома и алкоголизма? — лихорадочно думал Гарри. — Побьет? Изнасилует? Съест живьём? Нет, это вряд ли!»       И он робко подался вперед.       Ах, Гарри, знал бы ты, как ошибаешься. Ну, посмотри на его хищный взгляд, облизывающийся рот и пивное пузо. Такой может съесть тебя, ещё как может.       Мэня протянул руку ещё немного вперед и цепко ухватил Гарри за пышную шевелюру. Тот в очередной раз взвизгнул, заставив маэстро ужаса недовольно поморщиться, и рванулся что есть силы назад, надеясь убежать, но совершенно забыл при этом, что позади него оставалась стена. Ну, как сказать, «стена»? Не полноценная капитальная стена из железобетона или кирпича, а каркасная перегородочка, обшитая с двух сторон гипсокартонным листом. Да, повезло пацану, иначе бы не миновать ему сотрясения мозга, если только было, что сотрясать. А так он просто влегкую проломил этот гипсокартон, оказавшись передней частью тела в опочивальне Великого и Ужасного, а задней — в камере пыток. Да, расклад невесёлый, тем более что он в каркасе перегородки намертво застрял. Позади слышался торжествующий ведьминский хохот хозяина. — Сейчас ты у меня ещё не так запищишь. Но, к моему счастью, голова твоя в соседнем помещении, так что криков твоих я не услышу, хе-хе! — донеслось до Гарри. — А вот задница твоя тут, и мне это вполне подойдет, — продолжал Мэнсон, как видно, протиснувшись-таки к нему и ухватив его за ноги.       И Гарри почувствовал, как тот, шлепнув его пару раз для острастки по заднице, подошел ближе и начал стаскивать с него штаны. Он ощутил, как его ладонь шарит у него в трусах, как пальцы с массивными перстнями проникают в его задницу. Ощущения были непередаваемы, Гарри протестовал изо всех сил, дергаясь и лягаясь, но был тяжелые руки и зловредная каркасная перегородка надежно удерживали его, как бы заставляя подтвердить тот тезис, что хорошо зафиксированный партнер в предварительных ласках не нуждается. Мэнсон, видимо, тоже решил так, поскольку почти сразу перешел к делу. Гарри, почувствовав его член внутри себя, ощутил настоящий шок. Боль внизу живота отдавалась в каждой точке тела, но наиболее ужасным с точки зрения Гарри было то, что она постепенно становилась всё более и более тянущей, глухой, ожидаемой… и даже приятной? «О нет! — подумал наш котеночек. — Неужели мне суждено стать таким же извращенцем?» И он продолжил вопить снова. Но Мэнсон был непреклонен и продолжал сеанс анально-прикладного воспитания. Из-за стенки ему слышны были глухие возгласы парня, но пронзительный ультразвук из них, к счастью, скрадывался.       На этой поистине душераздирающей ноте оставим эту пару и пойдем узнать, что же нового у других героев нашего повествования.       Вот, например, юная звезда подиума, Андрей Пежич. Он лежит на пушистом коврике в спальне Герра Раммштайна и любуется своим отражением в зеркальном шкафу. Будь у него в руках Айфон, наша звездочка не преминула бы запилить лук в инстаграм, но телефон предусмотрительно отнят. Итак, он отдыхает, блаженно расслабясь, пыль в это время не протирается, ковер не пылесосится, посуда на кухне простаивает в немытом виде, — одним словом, сплошной беспорядок. Беспорядок этот сильно резанул по немецкому жаждущему чистоты и порядка сердцу Тилля, вошедшего в этот момент в свою спальню и прервавшего сладкие мечтания лежащего там Андрея. — Так-так-так… Что я вижу? — Меня, — наивно улыбнулся ему Андрей. — А почему я вижу тебя без тряпки или щетки в руке, ты мне не подскажешь? — Послушай, я же принцесса! Нельзя всё время грузить меня такой работой! — надул губы тот.       «Педрила ты!» — подумал Тилль, но вслух сказал: — Золушка. Слышал о такой принцессе? — А если я хочу быть Спящей Красавицей? — кокетливо улыбнулся Андрей. — Угу. Конечно, —кивнул ему, нахмурившись, герр Раммштайн. — А ну, встал на колени. — Я и так у твоих ног, дорогой, — прощебетал Андрей, увиливая от волшебного пенделя. — На колени, я говорю, — вполне убедительным тоном повторил он. Таким же голосом лет семьдесят пять назад его дед, офицер в Аушвице, убеждал пленных унтерменшей закрыть за собой дверь в газовую камеру. — А зачем? Помолиться за свои грехи и попросить прощения? — наивно предположила супермодель. — В каком-то смысле, — кивнул ему Тилль, расстегивая ширинку.       И действительно, стоило лишь Эндрю подняться на колени перед своим господином, как он нос к носу столкнулся с необходимостью взять кое-что в рот. Думается, вы и сами поняли, что это было.       Пока рот у него был занят, Герр Раммштайн красочно описывал, что он думает обо всех фотомоделях вообще, о фотомоделях мужского пола в частности, и о нем, Андрее Пежиче, конкретно. Голос его при этом вовсе не был злобным или раздраженным, как у Мэнсона — о, нет! Низким бархатным баритом он предвещал своевольной фотомодели скорый крах её… Ой, то есть, его карьеры вследствие потери товарного вида и приобретения нескольких физических недостатков, полученных в результате побоев. И эта ужасная перспектива грозила ему, если только он в ближайшее время не одумается, не станет хорошим мальчиком (я подчеркиваю, мальчиком!) и не перестанет вести себя по-прежнему.       А вот У Кристофа Шнайдера дела шли вовсе не так хорошо. Он был, как мы уже заметили, человек относительно — ну, то есть, по сравнению с двумя своими напарниками — интеллигентный и воспитанный. И приличия не позволяли ему после произошедшего в столовой и дальше вести себя с Джеффри как ни в чем не бывало. Он старался обходить возможные места дислокации наглого трансвестита стороной. Но коттедж Мэнсона по планировке и количеству помещений всё же уступал Зимнему Дворцу, и разойтись со своим розоволосым соблазнителем ему удавалось не всегда. В моменты редких столкновений он смущенно опускал глаза и поправлял галстук. Джеффри же, в свою очередь, обдавал его дыханием с ароматом сладкой жевательной резинки или мятной пастилы, и наивно хлопал ресницами.       «Почему он так охладел ко мне после первого же секса? — думал мистер Суперстар. — Почему не перезванивает?» Ну, шучу, шучу. Нет, он, конечно, все понимал. И даже больше, отлично спрогнозировал, что Кристоф, буде Джеффри его привяжет и склонит к сексу снова, никому не сознается. Так он и решил сделать.