Мои алые паруса

Проболтавшись в Лидсе большую часть дня, мы возвращаемся в Лондон, и Мел, оставив меня развлекаться дальше, как мне заблагорассудится, уезжает проведать Элис. Шило в пятой точке настойчиво намекает, что его недостаточно выгуляли, и что семь часов блужданий сначала по многочисленным комнатам замка, а затем по шикарному парку с не менее шикарным «живым» лабиринтом из тисовых деревьев – это совсем не наш уровень нагрузки. Подумываю о том, чтобы устроить себе променад в Хэмпстед-Хит, но противная мелкобуржуазная морось, так некстати посыпавшаяся с неба, сводит на «нет» всё моё прогулочное настроение. Ну что ж, для разнообразия можно чем-нибудь заняться, не выходя из дома. Пусть будет разгрузочный день. То есть вечер. То есть разгрузочный от новых впечатлений и загрузочный старыми. После похода в Ковент-Гарден, желание петь настолько велико, что бороться с ним уже просто невозможно, но делать это в присутствии каких бы то ни было свидетелей, даже Мел, – по-настоящему, а не дурачась, как обычно, – я по-прежнему не готова. Так что планы на ближайшее времяпровождение вырисовываются сами собой и выглядят довольно заманчивыми. Но, наверное, сначала стоит подумать о какой-нибудь еде, которая наверняка очень скоро пригодится. Готовить я, честно говоря, не особо люблю, но, когда на меня находит вдохновение, могу изобразить вполне съедобные, даже для искушённого вкуса моего бывшего, вещи. Порывшись в холодильнике и в кухонных шкафах, и прикинув, на сколько меня может хватить в этот раз, решаю ограничиться пловом. На всё про всё уходит примерно час, по истечении которого, я, с чувством выполненного долга, наконец, перемещаюсь в гостиную. Подхожу к стеллажам, стоящим вдоль стены. Книги, учебные пособия, партитуры, диски... сотни дисков. И стремянка сбоку, как в библиотеке, чтобы было удобно добираться к вершинам искусства. С ностальгией пересматриваю ноты, глажу корешки клавиров. Подцепляю пальцами один. «Тоска». Ну, надо же! Не иначе, как судьба. Вчера мы с Мел в ожидании десятичасовых новостей наткнулись по телевизору на фильм-оперу 1976-го года в постановке Джанфранко де Бозио, и зависли, благополучно забыв, зачем включили телевизор. (1) На пару минут поднимаюсь к себе, и, вернувшись, вставляю в музыкальный центр диск с минусовкой. С очень хитрой минусовкой. Ещё в мои давние вокальные годы знакомый мальчишка со звукорежиссуры записал мне несколько моих любимых опер, оставив в каждой из них все партии, кроме одной – той, которую я могла бы петь сама. Не знаю, как он это сделал, - может, добыл студийные исходники с несколькими звуковыми дорожками, - но этот подарок был самым лучшим из всех, которые я когда-либо получала. Помню, он даже не объяснил мне толком, что к чему, и, когда я уже дома обнаружила сюрприз, то при следующей нашей встрече восторженно расцеловала его прямо там, в коридоре, не очень-то обращая внимание на десяток свидетелей. Вообще, петь под минусовку довольно сложно, но с этой записью я уже давно живу одним дыханием и ощущаю её малейшие нюансы. Темп, динамка, паузы – всё настолько глубоко внутри, прочувствованно и прожито вместе с исполнителями, что кажется таким же естественным и неразрывно моим, как будто бы я сама участвовала в том спектакле. Конечно, я знаю, что Тоску мне не петь никогда, даже при мифическом раскладе победы над комплексами и удачно сложившейся вокальной карьеры. Мой голос до крепкого драматического сопрано явно не дотягивает, хотя может звучать ярко и насыщенно. Но необходимой для этой партии силы и плотности всё же не хватает. Правда, удивительно, что, несмотря на всё это, я ещё ни разу не чувствовала никакого дискомфорта, даже в самых вокально и драматически напряжённых сценах. Ни разу не было такого, чтобы я, забывшись, под действием образа и в попытках дать больше, чем могу физически, начинала форсировать звук, давить, кричать и срывать связки. Понятно, что квартира с музыкальным центром и огромный зал театра с настоящим оркестром - две большие разницы. В театре я наверняка потеряюсь за всей этой мощью, и мой голос не пробьётся даже до середины партера. Но, с другой стороны, стоит ли переживать о том, чего всё равно никогда не случится? Проматываю запись до нужной сцены. Оглядываю гостиную, которая больше не гостиная, а кабинет во дворце Фарнезе. Второе действие «Тоски» - наверное, одно из самых сильных эмоциональных потрясений, которые я когда-либо получала, слушая музыку. Но тут не только музыка – весь сюжет таков, что напряжение просто зашкаливает, и кульминация на мой взгляд как раз здесь, а не в финале. Каждый раз не могу ничего поделать и пропускаю всё через себя, и каждый раз пытаюсь понять, как бы я сама поступила на месте главной героини. Потому что рассуждать легко. Но рассудок пропадает, когда твоего любимого человека пытают практически на твоих глазах. Всё больше погружаясь в действие, слушаю размышления Скарпиа, который, ожидая вестей, смакует придуманный им коварный план по достижению одним махом всех своих целей – и поимку сбежавшего из крепости республиканца Анджелотти, и завоевание Тоски, и устранение её возлюбленного Каварадосси, - и предвкушает своё торжество. Допрос художника драматически ощущается ещё более остро, оттого что происходит на фоне торжественной кантаты, в которой солирует Тоска. Но я намеренно пропускаю свою партию, откладывая пение до реального появления Тоски в комнате, и слежу за противостоянием Скарпиа, которого швыряет от притворной любезности к угрозам и обратно, и Каварадосси, который держится вызывающе уверенно, балансируя на грани фола. Он едва успевает шепнуть торопливо вошедшей Флории, чтобы та молчала обо всём, что видела, иначе его ждёт гибель, и Скарпиа отправляет его в застенок. Тяжёлая, почти похоронная поступь в оркестре уже предвещает то, что произойдёт дальше, но Тоска ещё ничего не знает. Она даже не подозревает, что на самом деле скрывается за сухой протокольной фразой о судье и даче показаний. Звучат вкрадчивые интонации Скарпиа, ведущего свою хитрую и жестокую партию. Продолжая играть на ревности, он, как бы между прочим, пытается выведать у Тоски, один ли Каварадосси был на вилле. Но она, несмотря на возрастающее беспокойство, старается вести себя непринуждённо, с притворным равнодушием отвечая на вопросы, и даже позволяет себе сарказм («Dunque per compiacervi si dovrebbe mentir?» «Неужели он должен солгать, чтобы вам угодить?») – до тех пор, пока не понимает, что на самом деле происходит за той дверью, куда увели её возлюбленного. Ужас охватывает её. И она в момент из прекрасно владеющей собой оперной дивы превращается в несчастную, сломленную женщину. Напряжённые реплики диалога швыряются одна за другой, сплетаясь тугим клубком. Страдание и ужас с одной стороны и непреклонный напор с другой. Экспрессивные – почти через две октавы – всплески в восклицаниях Тоски, мечущейся от отчаяния, и зловещие, усиливающиеся октавным унисоном с оркестром, поступенные ходы в речи Скарпиа, который с садистским удовольствием расписывает пытку, и взваливает ответственность за происходящее на Тоску («Lo strazia quell vostro silenzio assai più» «Ваше молчание мучает его гораздо сильнее»). Я даже не замечаю, когда конкретно происходит окончательный переход, но в какой-то момент на полном серьёзе вижу, как окружающая меня реальность вдруг дребезжит и расплывается волнами, словно открывая портал в другое измерение, и я будто бы перешагиваю невидимый рубеж между двумя мирами. Абстрактно представляемый образ зловещего начальника полиции приобретает чудовищную ясность и плотность, и от осознания этого факта по коже бегут мурашки. В страхе, поражённая его дьявольской бесчеловечностью, отшатываюсь назад, когда Скарпиа, в ответ на гневные обвинения и мольбы, разражается смехом, и тут же, потеряв терпение, приказывает своим полицейским распахнуть двери, чтобы было слышно крики. Звуки клокочущего оркестра заполняют всё окружающее пространство. Зажимаю голову руками. Слышу свой голос, который звучит словно без какого-либо участия с моей стороны, сам по себе, сливаясь с оркестровым тутти. Короткая тема, по секвенции взбирающаяся к «до» третьей октавы, выплёскивается отчаянным стоном, переходя в полную безысходности речитацию. «Ah! Non posso più, ah! non posso più!» «Ах! Не могу больше!» Еле передвигая ноги, ставшие вдруг чужими, подхожу к воображаемой двери, ведущей в застенок. Марио, сам держась из последних сил, убеждает Тоску крепиться, но она уже сломлена. Хватает ещё одного крика – и она не выдерживает. Кидаюсь вперёд, отчаянно, скороговоркой выпаливая название тайного убежища: «Nel pozzo… nel giardino…» «В колодце… в саду…» Только бы прекратился этот кошмар, слушать который больше нет никаких сил! Вне себя от ужаса и гнева выплёвываю в лицо Скарпиа хлёсткое «убийца!». В комнату вносят и небрежно бросают на пол бессознательное тело Каварадосси. Тоска, плача, падает на колени рядом с любимым и, когда он приходит в себя, уверяет его, что он ничего не выдал. Но, услышав приказ Скарпиа, направляющего своих людей к тайнику, Марио понимает, что это сделала Тоска. Отталкивая её, он грозит ей, проклиная за предательство. В этот момент приходит сообщение о поражении итальянских войск в битве при Маренго и победе Наполеона. Воодушевлённый этой вестью, Каварадосси не может сдержать радостного восклицания: «Vittoria!» и поёт революционную песню, прославляя свободу. (2) Тщетно Тоска пытается его успокоить, умоляя молчать. Скарпиа вставляет язвительные реплики и, в конце концов, раздражённый его дерзостью, приказывает увести вольнодумца и казнить. Тоска бросается следом за Марио, которого волокут прочь, но её грубо оттесняют. Раздавленная происходящим, она в отчаянии обращается к Скарпиа, умоляя о спасении любимого. И в ужасе понимает, какой именно платы тот он неё хочет. Полная отвращения, она бросается к окну, готовая прыгнуть вниз, и слышит в ответ на это равнодушное: «In pegno il Mario tu mi resta!..» «В залог оставишь мне Марио». Бежит к двери, в решительном намерении просить милости у королевы, но Скарпиа снова насмешливо обрубает все её надежды на спасение. «Sei libera. Va pure. Ma è fallace speranza: la Regina farebbe grazia ad un cadavere.» «Ты свободна. Пожалуйста, иди. Но надежда ошибочна: королевское помилование придёт уже к трупу». Ещё больше распаляясь при виде её гнева и отчаяния, он преследует её, но раздавшаяся в отдалении барабанная дробь, тихая, но постепенно приближающаяся, заставляет их обоих замереть. Под эти звуки Скарпиа пугающими сухими фразами рассказывает Тоске, что означает этот стук: осуждённых ведут на эшафот, и именно эта участь скоро ожидает её Марио, если она и дальше будет упорствовать. Напряжённый, стремительный ход действия останавливается – кажется, впервые с начала событий. Останавливается действие и замирает время, когда Тоска в горестном порыве, потеряв всякую надежду, обращается к Богу. «Vissi d’arte». Звуки словно вытягивается тугой нитью из самого сердца. Vissi d'arte, vissi d'amore, non feci mai male ad anima viva! Con man furtiva quante miserie conobbi aiutai.(3) Я не падаю на колени, как делают многие исполнительницы этой роли. Просто не могу. Не чувствую. Не хочу. Потому что у меня это не молитва - это упрёк. Sempre con fè sincera la mia preghiera ai santi tabernacoli salì. Sempre con fè sincera diedi fiori agli altar.(4) Потому что Тоска искренне и глубоко верила в его справедливость и великодушие. Она верила ему, а он её предал. Nell'ora del dolore perché, perché, Signore, perché me ne rimuneri così? (5) Я стою прямо, как изваяние. Потому что эмоции дошли до такого предела, когда их уже невозможно ничем выразить. Пустота и безыходность. Diedi gioielli della Madonna al manto, e diedi il canto agli astri, al ciel, che ne ridean più belli. Nell'ora del dolore, perché, perché, Signore, ah, perché me ne rimuneri così? (6) И это уже не просто упрёк. Это обвинение. И выплеск всё же случается. Наверное, это действие оркестра. Потому что я запретила себе молить. Я запретила себе плакать. Но в кульминации, в её страстном порыве, - уже непрекрытое отчаяние, и я не могу его сдержать. Из последних сил пропеваю заключительную фразу. Звук в конце почти срывается судорожным всхлипом. Плохо. Очень плохо. Нельзя настолько пропускать через себя своего персонажа. Эмоции надо держать под контролем. Если они начнут зашкаливать, то не дадут петь вообще. С трудом сглатываю подступивший к горлу ком и разжимаю кулаки, попутно недоумевая, когда я успела настолько зажаться. Тело должно быть свободно, а я уже свернулась в жгут и ещё умудряюсь петь в таком состоянии. Хотя нет. Кроме кулаков – никакого зажима. Да и кулаки – всего лишь знак протеста. Но всё равно плохо. Пытаюсь выровнять дыхание. И слышу издевательские аплодисменты. Их нет в записи, но я вижу, как Скарпиа ухмыляется и театрально хлопает, в ответ на откровение Тоски перед богом. Падаю на колени. В первый и последний раз. Падаю, зная, что просить бесполезно. Но всё равно прошу, чувствуя, как по щекам снова бегут слёзы. И слышу в ответ непреклонный отказ. Параллельная реальность снова затягивает, и, пока Скарпиа воодушевлённо уверяет Тоску в том, насколько выгодна для неё эта сделка, я настойчиво цепляюсь за окружающую меня реальность, чтобы снова не потеряться в музыке и образе, забыв себя. Всё ещё сопротивляясь, Тоска презрительно отталкивает от себя ненавистного шефа полиции, но весть о том, что Анджелотти, при попытке ареста, застрелился, а Каварадосси казнят на рассвете, оказывается последней каплей. Не в состоянии произнести ни слова от стыда и безысходности, она лишь кивает, через силу выдавливая из себя согласие. И не подозревает, что приказ о фальсификации казни с заменой настоящих патронов холостыми – очередное коварство, и что Скарпиа на самом деле не намерен оставлять художника в живых. Длинный оркестровый фрагмент, когда Скарпиа пишет пропуск, всегда вгоняет меня в состояние какого-то оцепенения. Мрачное предчувствие страшного и неизбежного ледяным туманом проползает внутрь и застывает где-то в области сердца. Мне не нужно изображать, как Тоска в это время неприкаянно бродит по комнате, как подходит к столу, и пытаясь занять дрожащие руки, берёт бокал с вином... Музыка сама заставляет меня так себя чувствовать. Это плохо, это сново плохо, потому что я опять на поводу у неё и у своих эмоций. Я не играю. Я живу. Но живу странно, двумя жизнями сразу. Где-то задними мыслями отмечаю всё, что происходит в реальности, но при этом совершенно отчётливо ощущаю и вижу то, что происходит там, за гранью. Надежды больше нет. Уже совершено невольное, но всё же предательство, стоившее жизни доверившемуся им человеку. Уже дано согласие на позорную сделку. Но, всё-таки, переступить через себя невозможно. Проще – переступить через свою веру. Особенно, когда ориентиры нарушены, и опора, казавшаяся вечной и неизменной, даёт сбой. И нож на столе, который Тоска внезапно замечает, оказывается той самой единственной и безумной возможностью на защиту и возмездие. Потому что высшая справедливость, на которую она всегда надеялась и уповала, почему-то безмолвствует, хотя, кажется, именно сейчас должна обрушиться на голову мучителя и освободить страдающих жертв от их страшной участи. Повторяющийся мотив в оркестре всё сильнее гнетёт, предвещая развязку, и она случается в следующий же момент, когда Скарпиа, полный восторга и предвкушения, кидается к Флории со словами «Toscа, finalmente mia!» «Тоска, наконец-то, моя!» Впервые, - наверное, за всю сцену, - оборачиваюсь лицом к двери, и, вздрогнув от неожиданности, в лучших традициях жанра, роняю нож, который со звоном падает на пол. Музыка, внезапно став не более чем фоном, неистовствует и клокочет. Заколотый Скарпиа из последних сил взывает о помощи, а я, забыв про свою партию, так и стою у стола, с изумлением и почти ужасом глядя на Бенедикта, замершего в дверях. И слышу его ошеломлённый голос: - Кажется, я понял, какие они – ТВОИ Алые паруса. --------------------------------------------------------------------------------------------------------------------- 1.ссылка на видео фильма-оперы, которую смотрели по телевизору Марина и Мелани. http://my.mail.ru/video/mail/grivennik-57/11072/11173.html 2-е действие начинается на 46.50 2.Наполеон в то время олицетворяет республиканские идеи и воспринимается итальянцами, как освободитель. 3. Я жила искусством, жила любовью, не причиняла зла ни одной живой душе. Скольким несчастным я тайно Помогала в горе... 4. Всегда с искренней верой возносила молитвы к святым дарам. Всегда с искренней верой приносила цветы к алтарю. 5. В час этот скорбный за что, за что, Господь, оставил Ты меня? (дословно: в час боли, почему, Господи, почему ты вознаграждаешь меня так?) 6.Для мантии Мадонны я дарила драгоценности. Возносила пение звёздам на небе, и ярко сияли они. В час этот скорбный за что, за что, Господь, за что оставил Ты меня?