Disturbed — The Sound of Silence
George Frideric Handel — Rinaldo, HWV 7, Act II Scene IV: Lascia ch’io pianga
Hello, darkness, my old friend,
I've come to talk with you again.
Игра... Отсутствие правил, изысканные ходы, неумолимый ход колеса Фортуны, который переломит кости и черепа без жалости. Это всё — безлично, а потому и истинно. Джим далеко не праведник, но праведность ему не чужда — по крайней мере, в изощрённом её понимании. И если Страшный Суд грянет (обязательно), упадёт на его голову (без сомнений), то он будет к этому готов. Вполне вероятно, устроит его сам. Раньше не хватало деталей, данных, но теперь всё встаёт на свои места. Картина вырисовывается, и Джим касается сути. Увиденное — прекрасно в своём ужасе. Нужен лишь ход. Джим растекается в улыбке и жертвует пешкой. * И пока Шерлок на пару с Джоном сходили с ума от страшных сказок Джима, сам Джим невинно хлопал ресницами на более чем логичный вопрос Морана: — Что, блять? Пожалуй, гнев Себастьяна можно понять, принять и простить — полковник действительно вложился в «дело о ювелире» по полной. Обидно, что оно слилось так скоро и как-то уж совсем бескровно. Впрочем, здесь Джим был готов внести коррективы, но для начала стоило погладить тигра по загривку и дать лакомство посытнее, чтобы не рычал до мигрени над ухом. Всё-таки терпение — едва ли лучшая черта Джима Мориарти. Едва ли. — Ещё раз, если непонятно с первого — мы отпускаем Фебера. Откроет пасть — будет другой разговор, а пока — на вольные хлеба. Свою роль он сыграл. Себастьян закатил глаза и выпустил облако дыма в потолок. Джим тут же понял, что повиновением дело не закончится, и оказался прав. — Можно скажу честно, м? — Ну, конечно. В пределах разумного. Себастьян усмехнулся, но ледяной взгляд очень чётко транслировал сообщение: «хер там плавал». — Ну, конечно, — съязвил и плевать хотел на предупреждения. Джима всегда восхищал этот дикий зверь, и он с наслаждением откинулся на кожаном кресле — непременно, сказанное будет как минимум занятно. Как максимум... даже полковнику знать о таком не захочется, не то что испытать на своей полосатой шкуре. — Я до сих пор не понимаю, что ты нашёл в этой девке с подделками и каким образом она смогла тебя поиметь. О, я уже вижу этот взгляд, но подожди минутку, а после хоть пулю в лоб, насрать. Я вот к чему клоню, Джим — если Стюарт и её дружок почувствует, что ты дал слабину, то зайдут дальше, создадут проблемы. Я не хочу этого ни для тебя, ни для себя. Хватает ёбаных Холмсов, правда. — Ты сказал «ни для тебя, ни для себя». Почему сначала я, а не ты сам? — Ты вообще слышал, что я сказал до этого? — Что-то не совсем разумное, Моран, — с мягком нажимом в голосе произнёс Джим, что означало единственно верное: «ходишь по краю». — Так ответишь? — После тебя, — Моран никогда не сдавался в плен. Не планировал и сейчас. Джим это уважал, а потому сменил гнев на милость: — Скажем так... Я обнаружил кое-что необходимое для себя. И всё, что было сделано, того стоило, даже если ты этого не понимаешь. Твоя очередь, полковник. Лёд громыхнул в стакане. Моран снова усмехнулся: — Боюсь, что этого не понять уже тебе, босс, — долгий взгляд оставил на Джиме отпечаток. — Ладно, сообщу, как закончу с Фебером. — Бастиан, — полковник обернулся на Джима уже на пороге. Вскинул брови, и получил невозможный ответ на все заданные и нет вопросы: — Спасибо за беспокойство. Я ценю это. И, кстати, ёбаные Холмсы в ближайшие пару дней на тебе. — Класс, — ответил Себастьян и отдал честь по-военному, но на отъебись. Джим остался в одиночестве. Подумал выписать Морану лишний чек, но тут же разочаровался сам в себе. Морана он не покупал и уже никогда не купит — его дружба была исключительным подарком судьбы. Мог ли он отплатить тем же? Мог, но ограничился посылкой в чёрной матовой коробке. * Коллекционный и пиздец какой редкий огнестрел Smith & Wesson лёг в руку Морана. Он растянул губы в усмешке, выпустил дым тлеющей на краю рта сигареты и быстро напечатал смску. «Если последуют цветы, то мне придётся воспользоваться вессоном по назначению». Телефон пиликнул спустя минуту. Моран заржал — мрачное чувство юмора Джима было ему близко, а потому и оценивалось по достоинству. «Если последуют цветы, то боюсь, что вессон тебе уже не пригодится». * Джим стряхнул улыбку с лица, поставил телефон на авиа-режим и опустил его в карман. Вышел из такси на Пикадилли и взял курс на Сент Джеймс Парк. Многое нужно было обдумать, осмыслить, привести из порядка в хаос и обратно. Джим чувствовал на уровне инстинкта — что-то рождается в его голове, нечто необъятное, великое, смелое, но пока он не мог узреть форму, лишь собирал по крупицам отдельные мысли. Ветер задувал под пальто, Джим поёжился и застегнулся на все пуговицы. В карманах обнаружились кожаные перчатки, чему он искренне обрадовался и тут же запустил в них уже успевшие задубеть пальцы. В старинных воротах парка столкнулся взглядом с коричневым лабрадором, который, заприметив Джима, начал вилять хвостом от счастья и лаять в знак приветствия. — Можно? — уточнил у хозяйки — полноватой индуски лет пятидесяти, — и та, как и пёс, радостно кивнула головой. Джим мягко коснулся лоснящейся шерсти и погладил собаку. — Вы ему очень нравитесь, — видимо, не часто лабрадору кто-то так нравился, раз в её голосе звенело такое удивление. Джим внимательно посмотрел в собачьи глаза и тихо, чтобы услышал только пёс, спросил: — И каким же ты меня видишь, если так радуешься? Пес ответил звонким лаем и поставил передние лапы Джиму на грудь. Женщина затрепетала, полетели извинения, но Джим не был расстроен: пальто можно отряхнуть, сдать в химчистку, отдать бездомному, в конце концов, а вот увидеть такую бесценную радость просто от того, что ты есть, Джиму удавалось крайне редко. Его боялись, перед ним лебезили, возможно, уважали, в единичном случае Морана — даже испытывали какие-никакие дружеские чувства, но едва ли кто-то по-настоящему Джиму был рад. А этот пёс — был. И Джим ответил ему взаимностью. — Не беспокойтесь, — поспешил успокоить хозяйку, улыбнувшись и ей, и псу напоследок. — Это всего лишь пальто. Женщина и добрая собака остались позади, и Джим последовал дальше. Путь часто приводил его к воде, и сегодняшняя прогулка не стала исключением — Мориарти остановился у пруда и стал наблюдать за птицами, которые поколениями клубились здесь, в сердце Лондона. Туристы кормили их, как на убой, и утки лениво плавали в дрожащей от их плавников воде. Голуби забирали их хлеб, но уткам, похоже, было всё равно. Джим ни о чем не думал — водная гладь приносила штиль в голове, такой же редкий, как и встречи с приветливым лабрадором, который видел Джима совсем не тем, кем он являлся. Хотя, может это Джим обманывался, и пёс, как раз таки, знал правду? Как ни крути, но чутье зверя куда лучше человеческого. Может, Джиму просто хотелось ошибаться насчёт себя. Неподалёку от пруда была свободна скамейка, и Джим присел на неё. Безотрывно следил за белым лебедем, чистящем свои крылья. Мама в детстве рассказывала им с Ричардом, что лебеди выбирают пару и до конца своих дней хранят ей верность. Мама была лебединой породы, папаша же — из коршунов. Джим не жалел, что он ушёл из семьи, когда им было по семь лет, но жалел, что так и не смог найти эту тварь и лично выписать билет из жизни. То, что мама умерла от депрессии и алкоголизма, было на совести его отца. То, что погиб Ричард, так и не дожив до совершеннолетия, уже было на совести Джима. Джим иногда забывал, что Ричард существовал на самом деле. Он играл его много лет и, как сказали бы психологи, таким образом, компенсировал отсутствие брата-близнеца в своей жизни. Джим, возможно, и был бы согласен с таким предположением, но разбираться в этом не хотел — вполне хватало того, что Ричард был с ним хотя бы таким образом. Джим прекрасно знал, что Карл Пауэрс не желал Ричарду зла, как не желал и зла самому Джиму. Он, вообще-то, был вполне безобидным, и Джим сам его довёл до удара, который пришёлся по голове брата вместо его башки. По ошибке. Оторванный тромб в мозгу Ричи было весьма сложно свести к удару годовой давности — полиция не стала слушать, бабушке, взявшей их на воспитание после смерти матери, говорить что-либо было бесполезно, она была стара и двойное горе не прибавило ей извилин. Джим же знал, и эта правда выродила из него того, кем он являлся уже много лет. Карл не был плохим человеком и вряд ли заслуживал такой участи, но Джим должен был, обязан был отомстить. Убивая Карла, он убивал себя. Убивая Карла, он убивал своего отца. Джим поднял воротник и прижал плечи к ушам. Холодало. Воспоминания же горели внутри адовым пламенем. Обычно, эти двери были заперты, но Эллен сбила замок, сама того не ведая, и выпустила демонов прошлого наружу. Жизнь Джима — полотно, пропитанное кровью, но её пролившаяся кровь добавила этой картине тот самый необходимый штрих. Стоило отдать Эллен должное — она умела удивлять. И это в ней восхищало Джима, ставило на голову выше остальных. Впрочем, перестал её сравнивать с другими он ещё в день первой встречи — исключительность людей Джим чуял за версту. Меньшее, что он мог для неё сделать — отпустить Фебера. Она выдержала его давление, пошла на отчаянный шаг... Могла умереть в его руках и умерла бы, не вызови он скорую. Оказанное доверие Джим оценил: какая мелочь и пошлость — посвятить кому-то целую жизнь, и какая честь — даровать безграничную смерть. Эллен заслужила свободу Фебера и свою собственную. То, чему она научила Джима, что открыла ему, останется с ним навсегда. Он улыбнулся тяжёлому вечернему небу, и где-то вдали послышались раскаты грома. Возможно, им не предначертано разделить жизнь друг с другом — Джим не чувствовал ни печали, ни грусти по этому поводу, — но то, что было предначертано разделить, они почти разделили. Всё становилось на свои места. Из Сент-Джеймсского парка Джим выходил, как после исповеди. Дождь падал крупными каплями. Одна разбилась об губу и на вкус оказалась солёной. Прощания всегда давались Джиму паршиво, но Джиму всегда приходилось прощаться, хотел он того или нет.