... and I will try to fix you

- Сера, я же просила тебя, - раздраженно шипела Лайтнинг, выжимая над раковиной джемпер и недовольно глядя в зеркало, точнее, отражение младшей сестры в нем. – Неужели так сложно было развесить постиранную одежду? О чем я говорила тебе утром? Сера виновато потупила глаза и нервно заправила вьющуюся прядь за ухо, на что Клэр лишь вздохнула и вновь склонилась над раковиной. У нее безумно ныли ноги и немного ломило шею, поэтому такое безответственное отношение сестренки вызывало лишь желание накричать на нее и запереться в комнате вместе с книгой и плеером. Но голос разума настойчиво отвергал все желания, идущие вразрез с ним: надо было развесить все вещи, что не развесила Сера, кинуть в машину грязные вещи, перед этим разделив их на светлое, темное и нелиняющее, а потом уже приготовиться к завтрашним парам. Для Лайтнинг слово «надо» уже давно стало важнее слова «хочу». Оно было гораздо более безликим, чем капризы, рождавшиеся в голове, но они исчезали под ворохом предложений часто начинавшихся со слов «Мне надо…», «Я должна…», «Нужно…». С ним было легче ломать волю и поступать так, как советовал трезвый голос разума, а не капризы, рождавшиеся из недавно прошедшего, но отжившего себя детства. - Чем ты занималась? Ты же пришла домой около пяти часов, сейчас же полдесятого! - Клэр чувствовала, что уже не может сдерживать кипящие в ней раздражение и злость. Однокурсники постоянно вступают в пререкания насчет праздника, многих приходится заставлять делать что-то из-под палки. - Сестра, не надо кричать, - негромко прошептала Фаррон-младшая, поджав нижнюю губу. – Я просто забыла. Лайтнинг зло бросила выжатый джемпер на бортик ванны, с которого он мгновенно соскользнул в саму ванну, и выпрямилась, слегка поморщившись из-за боли в затекшей шее. Сера не понимала, насколько устала Лайтнинг. Не понимала, сколько сил ей приходится прикладывать, чтобы удержаться на бюджетном месте в университете: она участвовала в любой самодеятельности, бралась за дополнительную работу, допоздна сидела над учебным материалом, чтобы преподаватели давали ей положительные рекомендации. Не понимала, как она порой ломала себя, чтобы не потерять работу: молчала, сцепив зубы и до следов на ладонях сжимала кулаки, соглашалась подменять кого-то и попросту уставала, тащась на двух автобусах до дома. Порой она просыпала остановку и шла домой пешком - и уже дома разминала затекшее от тяжелой сумки плечо и клеила пластыри на незаживающие мозоли на ступнях. А Сера этого не видела. - Я не кричу, - устало пробормотала Клэр, проведя ладонью по взмокшему лбу. – Сера, ты должна сейчас очень хорошо учиться. Ты же понимаешь, что я не потяну оплату университета? Мне не хватит ни стипендии, ни зарплаты вместе взятых. - Я и так хорошо учусь, Лайтнинг, - с обидой прошептала Сера, опасно покраснев, и Клэр поняла: еще немного – и сестра расплачется. – И не надо вести себя, как мама. Мама бы меня поняла. - Но мамы нет, так же как и папы! – почти что рявкнула девушка и осеклась, увидев, как заблестели глаза у младшей сестры, и Сера ринулась прочь. Оглушительно хлопнула дверь в комнату, но Лайтнинг все равно уловила несдержанный всхлип, который стал очередной кровоточащей царапиной на сердце. Сера ничего не понимала и не хотела понимать, тщетно цепляясь за детство, которое затерялось где-то среди фотоальбомов. И это нежелание не знать, не видеть и отрицать очевидные вещи ранило Клэр все сильнее – от раза к разу. *** С темнотой все стало сильнее – запахи явственнее, кожа чувствительнее, звуки громче, и Клауд почти смирился с бинтами на глазах, хотя и не понимал их значения. Единственное объяснение, которое он им нашел, было похоже на самую глупую теорию: бинты были чем-то вроде сигнала, которые предупреждали людей – осторожно, идет слепой человек, не дотрагивайся, обходи, не смей прикасаться. Люди и не прикасались, только Хоуп помогал ему передвигаться хотя бы с помощью костылей по коридорам больницы, насквозь пропитанным приторным запахом лекарств, на улицу, в сырой ноябрь, пахнущий мокрыми листьями, влажностью асфальта и сладкой гнилью земли. Морось оседала на лице и ладонях микроскопической водяной пылью: Клауд слышал торопливые шаги, которые выдавали уже не исчезающие лужи, и промозглый холод, присущий только последнему месяцу осени, проникал под кожу и касался неживыми пальцами сердца, стойко и спокойно бьющегося под ребрами. Хоуп же молчал, беспокойно оглядываясь по сторонам и ерзая на скамье, и Страйф не сдерживал легкой улыбки, чувствуя, как под ладонями дрожит сырое дерево от нетерпения парнишки. Молчание было живым, наполненным какими-то звуками, и Хоуп, и Клауд ощущали это каким-то внутренним чувством – никакой неловкости, никакой напряженности. Тишина сейчас была живой и естественной. С Лайтнинг все было немного иначе… Да что тут говорить, все было иначе: ее мучило чувство непреходящей вины, сжирая ее изнутри, и Клауд это слишком хорошо понимал. Их обоих держал в руках монстр под названием «вина», вонзая длинные острые когти под ребра и методично, с мучительным удовольствием царапая и так израненные сердца. Он смотрел на них, наслаждаясь их лихорадочными муками, названными обыкновенной жизнью, и негромко нашептывал то, о чем они хотели забыть. Клауд вновь и вновь оказывался рядовым Страйфом, и перед его лицом мелькал калейдоскоп улыбок, взглядов – теплых, раздраженных, тоскливых, полных безмолвного укора, несчастных. И один взгляд, который он так хотел забыть, словно его он никогда не видел, и одновременно не смел. Пустой взгляд, в котором отразилось высокое безоблачное небо Афганистана. И Клауд не хотел мучить Лайтнинг, девушку, чье лицо он не помнит и о которой ничего не знает, кроме ее железного характера и неумения проявлять заботу. Только понимал, что сталь в ней появившаяся – как у бывалого бойца, который привык, что у него загорелые кисти и загрубелые от оружия ладони, совсем позабыв, как пришел на войну зеленым юнцом. В этом они были похожи, как и в своих неловких попытках узнать друг друга, сломать прочные стены, раня руки о шипы колючей проволоки. Бойцы молчат, лишь сжимают окровавленные ладони и морщатся даже не от вида крови и не от боли, а по привычке. Но Лайтнинг упорна: приходя, она всегда настаивала на своем желании быть рядом. И, может быть, ее упрямство и несгибаемая воля сделали свое дело, может быть, мучительная потребность Клауда в душевной близости, но он чувствовал внутренний страстный позыв довериться девушке. Просто так, безо всякой причины. Вручить собственные выжженные мысли и немного чувств, зная и все же надеясь, что их не бросят в дорожную пыль и не растопчут подошвой армейского ботинка. Морось оседала на коже с бледными веснушками успокаивающей нежной сыростью родной Англии, такой непохожей на Афганистан с палящим жестоким солнцем и высоким голубым небом, и голос мальчишки с именем надежды настойчиво звал вернуться в палату, а бывший солдат чувствовал, как от накатившего умиротворения щемит сердце.