... and I will try to fix you

Музыка: Mogwai - No medicine for regret Сладковато-приторный запах лекарств, застывший в светлых однотонных коридорах больницы стал почти привычным, и иногда с каким-то тусклым удивлением Лайтнинг ощущала его на собственных вещах: она же привыкла к запаху сигарет, которые курила ее напарница Фанг, который пропитывал одежду, пока они шли после волейбола к остановке – Фанг домой, Фаррон на работу. Не сказать, чтобы Клэр была в восторге от этой привычки приятельницы, но смирилась, потому что за то, какое взаимопонимание царило между ними на площадке, простить можно было многое. Лайтнинг была уверена, что на Фанг можно положиться, и ценила это. Она пасовала мяч Клэр, когда та просто поднимала руки, зная, что через миг ладоней коснется кожа с ярко ощутимыми швами. И после матча самым ценным после морального удовлетворения было «пять», которое звучало хлестко и дерзко — и вместе с тем естественно, как вдох-выдох. Больница же… Она уже не вызывала такого отторжения, как сначала, даже вечно улыбчивый врач, отпускающий несуразные шутки и подколки, перестал раздражать: за веселой маской скрывался очень уставший человек, который готов был яростно бороться со смертью, раз за разом нанося удары по рукам костлявой, протянутым к его пациентам. И Клэр это поначалу казалось странным, но это нужно было просто принять: врач вежливо улыбался, смеялся над собственной неудачной шуткой и переводил тему на состояние Клауда. И сейчас, шагая по коридору в сторону его палаты, Лайтнинг ощущала неловкость: она была уверена, что Хоупа сейчас точно нет, а общение с Клаудом порой напоминало переход через заминированный участок. Неверный шаг – и все: он словно вытягивал руку вперед и безмолвно приказывал не подходить ближе. Что за это будет, он, естественно, не говорил, но Клэр и не хотела этого узнавать. Ей чудился высокий забор, увенчанный мелкими витками колючей проволоки: только коснись — и кожа будет совсем не нежно исполосована царапинами. И так это все непросто для нее. *** Дверь тонко скрипнула, мазнув по линолеуму, и на девушку молчаливо взглянули бинты, укоризненно белея на фоне бледных веснушек — на сердце вновь заскребли кошки. Клауд всегда реагировал, как видящий человек: поворачивался на звук, задумчиво кивал, склонял голову набок, будто хотел посмотреть искоса. Порой Лайтнинг забывала, что он ее не видит и не помнит черт, и невольно пыталась держать лицо, но красноречивая марля, плотно прилегающая к переносице, была ощутимым уколом беспощадной совести. - Здравствуй, Клауд. - Лайтнинг. Вместо привычной настороженности и легкого неверия в голосе парня прозвучала тихая радость, скользнувшая быстрой улыбкой, спокойной и уверенной. И, наверное, заразной: девушка почувствовала, как сердце неровно ударилось в ответном радостном всплеске, гулко стукнувшись о грудную клетку. - Красивые цветы, - кивнула она на тумбочку, привычно усевшись на стул около койки и повесив сумку на спину. - Кто заходил? Раскрывшиеся трогательные бутоны, похожие на огромные колокольчики, тускло золотились и серебрились в электрическом свете лампы, выглядя почему-то нелепо и чужеродно: Клэр казалось глупым приносить цветы слепому — он не мог оценить их хрупкой красоты, а тонкий свежий аромат совсем и не чувствовался, его забивал запах лекарств и дезинфицирующего средства. Да и слишком живыми они были, будто подчеркивающими пустые стены и скромную больничную обстановку. - Не знаю, утром они уже были здесь, - Клауд раздраженно потер переносицу, наморщив лоб: от долгого ношения бинтов кожа невыносимо чесалась, а снять их он не решался. - Как прошел день? Беседа впервые шла так легко и непринужденно: Лайтнинг рассказывала об университете, работе, волейболе и команде, Сере, а Страйф хмыкал, улыбался проскальзывающим остротам и внимательно слушал , порой задавая краткие вопросы. Только в какой-то миг эту легкость прервал сигнал входящего сообщения, и Фаррон осеклась на полуслове, словно кто-то ударил ее, заставив замолчать. - Мне надо ответить, погоди, это, наверное, насчет ежегодного бала, - пробормотала она, разблокировав экран телефона. Клауд согласно кивнул, только в воздухе повисла неловкая тишина — атмосфера какой-то странной беззаботности и беспечности была разрушена. И Лайтнинг, не выдержав, сказала то, что мучило ее несколько дней, постаравшись придать голосу обыденности: - Я заходила к врачу, он сказал, ты служил в Афганистане по контракту. *** Голос Фаррон прозвучал непринужденно, с заметной ноткой простоты и утверждения – она не спрашивала, ей не нужен был ответ на вопрос. Она не смотрела на Клауда, просматривая сообщения в телефоне, и не увидела, как он резко изменился в лице: его черты вмиг заострились, стали жесткими и твердыми, словно вырезанные из цельного гранита, и бледные веснушки стали ярче на побледневшей коже. - Да, это так. Если бы Клэр прислушалась, она бы услышала, как тяжело далась эта фраза Страйфу: в его горле словно пересыпался сухой горячий песок, обжигая изнутри, оседая серой пылью на дне легких, и поджатые губы едва разомкнулись, чтобы выпустить эти три слова, тяжелых, словно глубокое горе. Если бы она пригляделась, то увидела бы, как исказилось в мимолетной гримасе лицо и ладонь сжалась в кулак до побелевших костяшек, а вены не вздулись, но проступили на внутренней стороне запястья — неяркие, светло-голубые. Но она не сделала ни того, ни другого. - И как? Непривычный род занятий все же. - Нет. В этом нет ничего необычного. Это не то, о чем стоит рассказывать. - Почему? В ответ — молчание. Молчание тяжелое, повисшее свинцом в палате, и Клэр озадаченно подняла голову. Клауд глядел в никуда, опустив голову, лишь ладони, лежавшие поверх одеяла, были крепко сжаты в кулаки. На его лице, половину которого скрывали бинты, не было ни единой эмоции, только проступили желваки, но Лайтнинг могла поклясться: его взгляд был бы пуст и отрешен, словно ледяная пустыня. И невольно Клэр передернула плечами, словно кубик льда скользнул вдоль позвоночника, вызвав эту зябкую дрожь. И через несколько секунд солдат заговорил. - Несколько месяцев нас, новобранцев, готовили. Потом отправили в это пекло. Я убивал людей. Не все мои товарищи вернулись домой. После службы мне приходилось пару месяцев посещать центр реабилитации ветеранов, просто чтобы не бросаться в сторону, когда под ноги случайно попадает пакет, - Клауд говорил жестко, твердо, не давая ни перебить себя, ни прервать, лишь в конце не удержался от короткой усмешки, ироничной и горькой. Он не мог объяснить Лайтнинг, каково это – впервые убить человека. Смотреть на труп, прошитый пулей в грудную клетку, потому что в тебе в какой-то момент взорвался забитый цивилизацией инстинкт — удивительно банальный страх за собственную жизнь. Не знал, как рассказать, каково это – когда проходит шок и адреналин выкипает из крови, тебя до холодного пота выворачивает наизнанку от острого осознания, что твоя пуля отняла жизнь человека. Лайтнинг никогда бы не поняла, каково это - когда тебя трясет от мороза на пыльном горячем ветру, бросающем в лицо колкий мелкий песок, потому что ты – убийца. Да и не хотел он, чтобы она понимала: такого Клауд не пожелал бы никому. На войне нет гуманистических принципов. Никто не думает о Венских конвенциях, попадая под перекрестный огонь: кто-то молится, кто-то матерится, и надо сказать, что матерящихся гораздо больше. У всех срабатывает животный инстинкт выживания – он сбивает людей в стаи, подобно волкам, скалящим клыки в окружении красных флажков, и заставляет крепче сжимать в руках оружие, надеясь, что не придется выхватывать выданный кабар: гораздо легче пустить пулю кому-нибудь в лоб, чем собственноручно перерезать горло. Или ты, или тебя – единственное правило, которому надо следовать, чтобы выжить. Клауд выучил его спустя год после начала службы. Ценой десятка жизней, оборванных его рукой, и смерти человека, который однажды протянул ему руку и, беспечно улыбнувшись, сказал: «Мы друзья, верно?» - Прости, я… не особо люблю об этом говорить. - Клауд постарался смягчиться, убрать сухость из тона, но он звучал фальшиво и чуждо — словно в горле осела песчаная пыль, застрявшая горьким комом. Лишь болезненно поджались тонкие губы, знавшие когда-то кровавые трещины от ветра. И он не видел исказившегося лица Клэр, крепко-крепко сжавшей в руках мобильный телефон, совершенно позабыв о том, что искала: на нем читалось мучительное сожаление, и неловкость, и откровенная растерянность, и тонкое интуитивное понимание боли, вырвавшейся из Страйфа рублеными фразами. И Лайтнинг не придумала ничего лучше. Когда Клауд почувствовал, как просел рядом матрас и теплые руки крепко обняли его, осторожно скользнув по сутулым плечам, а щека девушки доверчиво прижалась к изгибу шеи, отчего-то натянутая внутри него струна, пронзительно и едва слышно звеневшая до этого, странно дрогнула, но звук, на краткий миг взлетев вверх, прервался. Страйф пораженно прислушался к тишине, наполненной теплым объятием и глубокому ровному дыханию, которое разделилось на двоих: в ней больше не было одиночества и могильного холода, касавшегося самых кончиков пальцев. - Клауд, - голос Лайтнинг звучал глухо, ее дыхание оседало на коже, проникая сквозь ткань, и пыль таяла словно снег под неуверенным взором мартовского солнца. - Мне жаль. Мне так жаль. И через несколько бесконечных мгновений крепкая рука прикоснулась к лопаткам девушки, робко и неуклюже проведя по спине узловатыми пальцами. - Мне тоже, - голос Клауда, до этого звучавший остро и жестко, словно бритва, вдруг сломался и рухнул почти до шепота. - Мне тоже.