Стокгольмский синдром

      Сара плакала. Слава тебе господи, она это могла, у ней нашлись эти слёзы, слава богу, они делали чуть меньше этот стыд, стократ больше того стыда, который светился в каждых сочувствующих глазах…       Отмучилась. Кто из них отмучился – Кристина или она? Больше не нужно будет тоскливой, серой, как будни, ненависти к себе за то, что не может по-настоящему тревожиться, переживать, сходить с ума, надеяться, что натягивает на лицо какую-то тупую маску каждый раз, слушая врачей. Они врачи, они не могут сказать – смирись, мать, ты родила ребёнка, неспособного жить, он и так пробыл с тобой куда дольше, чем ты, не слишком преуспевшая в добродетелях и молитвах, заслужила, и она не вправе требовать от них такой честности. Довольно того, что им приходилось всякий раз совершать заведомо бессмысленные действия… Материнство – тот сад, в котором неизбежно рядом с розами будут шипы, но эти шипы тревог и сожалений должны быть о плохих оценках, набитых синяках и первом пьяном приводе в полицию, а не вот так… Она не могла верить, что однажды её доченька встанет с кровати совершенно здоровая, что её слабое, дефектное сердечко разгонит кровь по телу после бега так, что щёки заалеют, как у Ноя, без толку гонявшегося за Сисси, спёршей его наколенники и с громким улюлюканьем носившейся по саду. Но она мать, и она молилась, ни во что уже не верящими губами молилась, потому что как же можно иначе. Даже если господь сквозь тревожный сон на диванчике в больничном холле шептал: отпусти ангела божьего обратно в рай, Сара… Врачи делали что могли, они не всесильны. Они не всесильны, а ты бессильна. Бессильна. Она бессильна. Она снова ничего не смогла. Не смогла когда-то спасти Тома. Не смогла потом спасти свою семью, ту иллюзию счастья, что у них была. Не смогла спасти Кристину…       – Мама! – это Ной, он приехал, наконец… - тише, мама, успокойся, не надо…       – Она умерла, Ной, она умерла, чёрт возьми, умерла… Я не готова, я не верю… почему сейчас… я с ней даже не простилась…       Взял нежно за плечи, преданно заглянул в глаза.       – Мама, не надо. Только себя не казни. Ты сделала, что могла, никто б не мог сделать больше. Кристина знала это, поверь. Мама, ты ведь веришь в бога? Тогда должна понимать, что там, куда Кристина ушла, ей лучше… И она там знает, помнит, что её мама её любила и всё для неё сделала. Давай поедем домой, тебе нужно отдохнуть…       У мужчин принято скрывать, сдерживать чувства, что бы ни происходило. У Акселя, правда, всегда это получалось посредственно… Ной превосходит скрытностью и её. Но сейчас – есть ли у него нужда что-то скрывать? Жестоко говорить, что у него не было настоящей братской привязанности к Кристине, но ведь это правда, и он не виноват. Она виновата, это она родила их обоих…       – Нет, только не домой… Не сейчас. Сейчас слишком… Я буду думать там о Кристине, хотя она мало в последнее время там была… я этого не вынесу – она так мало там была…       – Хорошо, давай поедем… Ну, к Лейле? Успокойся, ладно? Я думаю, Кристина очень не хотела, чтоб её мамочка так страдала. Ну, пойдём?       Нет нужды что-то врать о том, что у него было время, с того момента, как она наконец дозвонилась до него и до появления здесь, смириться и взять себя в руки. Ной смирился давно. Примерно с той поры, как, ещё маленьким мальчиком, вполне понял эти объяснения, почему сестрёнку опять куда-то забрали и почему, даже если она дома, она почти всё время лежит и ей почти ничего нельзя. С той поры он научился говорить и слова утешения не ради Кристины, а ради неё, матери – «мама, всё будет хорошо, доктора знают, что делают». Жестоко говорить, что Ной не любил Кристину, зато честно. Любовь между братьями и сёстрами вообще часто приходит с большим опозданием – в детстве даже три года разницы это пропасть, десять тем более. Правда, это не мешало подростку Ною сажать себе на плечи маленькую Сисси Мартин, с неистовым игого нестись с нею по саду, под причитания трио из отцов и Сары, что если он сейчас споткнётся… Аксель однажды закатил сыну скандал, что он мог бы проводить время с собственной сестрой, и Сара пресекла это очень жёстко. Потому что сама она устроила Ною кучу этих скандалов мысленно и поняла, осознала – внутри себя они могут негодовать, орать и топать ногами, но вовне это выдавать не вправе. Не вправе требовать от сына ломать об колено натуру здорового, активного мальчишки, который не должен вместе с ними нести их крест. Он имел право рассчитывать, в конце концов, на здоровую младшую сестру, которая могла вот так, голося, размахивать пластмассовой сабелькой, атакуя воображаемого Короля-чародея. Ной тоже сделал что мог, он приходил со школы раньше, чем они с работы, грел для Кристины еду, помогал ей подняться и одеться, если она считала, что в силах пойти прогуляться в саду, и отводил обратно, когда силы её покидали, приносил ей любимые книжки и комиксы и старался не показывать своего расстройства, когда она измученно улыбалась: «Я прочитала две страницы. Очень голова кружится».       – Отец не звонил тебе?       – Не набирай его, не надо. Ты же понимаешь, если он не приехал – значит, не смог. Ты же знаешь, что сейчас происходит, его могли дёрнуть на новый вызов в любой момент…       Сара двигалась почти на автомате, как кукла. Где-то за пеленой слёз занимался рассвет, где-то за тёмным, тяжким шумом в голове взвыла сирена сорвавшейся с места машины реанимации – теперь не к Кристине, теперь этот звук уже не про неё… На парковке при больнице у самой ограды курили двое санитаров в наброшенных на униформу куртках, сплёвывая в пробивающийся между прутьями бурьян.       – Ты снова на этой колымаге Джоша…       – Ну ты же больше не считаешь, что я непременно перевернусь на ней только оттого, что она так неказисто выглядит? Зверь-машина! Джошу не нужна, думаю, я её выкуплю. Не знаю, только, когда, лавка миссис Эванс теперь, наверное, совсем закроется… пойду обратно к тебе, а? Ты-то не думаешь, что для мужчины стыдно стоять на кассе в магазине и расставлять банки с кетчупом по полкам?       Сара криво улыбнулась. Каждому отцу хотелось бы, чтоб сын шёл по его стопам, не каждый добивается этого так неуклюже и безрезультатно, как Аксель. Ной не хотел в полицию, Ной хотел в колледж. Ему не хватило балла, чтоб стать стипендиатом, и он не был виноват в том, что все деньги семьи уходят на его сестру. И в сложных отношениях своих родителей тем более. К чести её, она долго сопротивлялась невразумительной логике Акселя, по которой пойти работать к отцу более прилично, чем к матери, но сдалась из сочувствия к Бекки, в её ужасной семейной ситуации ей действительно эта работа стала спасением. И к тому же можно было намекать Акселю, что хоть Бекки, вне сомнения, является куда лучшим украшением магазина, чем их красавец-сын, но пусть имеет в виду, Бекки предпочитает сверстников. Сколько лет ты это будешь помнить? – бесился Аксель и хлопал дверью. Сколько, сколько… пока не начнутся старческие проблемы с памятью. Если он не понимает, что ей на самом деле давным-давно плевать, то это его проблемы. Хорошо то, что Ной не посчитал это предательством. Плохо то, что, видимо, назло отцу вместо работы нашёл себе фарс, в этом она с Акселем была даже согласна. Миссис Эванс от погибшего мужа осталась грошовая лавка радиодеталей – грошовая во всех смыслах, аренда была очень дешёвой, но и расторгнуть её не получалось, владелец кивал на контракт, которому длиться ещё пять лет, других арендаторов на ветхое, требующее ремонта абсолютно всего помещение он не вдруг-то найдёт. Выручки лавка тоже практически не давала, кому в век компьютерных технологий нужны эти радиодетали. Так что и денег там Ной получал чисто на карманные расходы. Зато можно было появляться там ровно тогда, когда один из ровно двух постоянных покупателей, чудаковатых стариков, собирающих дома то ли аппарат для связи с пришельцами, то ли машину времени, придут за какой-нибудь заказанной запчастью, а остальное время торчать за книжками в библиотеке или дома. Или ходить на тренировки. Или общаться с Сисси Мартин. В общем, продолжать жить как подросток, а не взрослый мужчина, которому пора думать о будущем.       – Не мне упрекать Акселя в его родительских фиаско, сама-то…       – Ты хорошая мать, мама. Замечательная. Не как миссис Уиллер или миссис Коубел.       – Ты уже знаешь?       – Сисси звонила.       – Странно, она мне говорила, что во время и после тренировок до тебя не дозвонишься…       – Ой, ну не всегда же, не всегда… Просто забыл перевести на беззвучный. Как оказалось, кстати. Хорошо, что она так легко отделалась, всё-таки второй этаж… Лейла, несмотря на ранний час, уже была на ногах. Что-то стряпала на кухне.       – Миссис Палмер, какой сюрприз! Ох, что ж вы так рано, я только-только пироженки поставила. Праздник всё-таки… Хотя понимаю, сейчас кому до праздника, жуть-то какая происходит… Да вы проходите, проходите!       Ной проходить не стал, остался за порогом.       – Я… съезжу, узнаю, всё ли в порядке у Сисси. Когда мы в последний раз разговаривали, у неё разряжался телефон.       – Ной, ты бы…       Чмокнул в лоб, улыбнулся с обычной мальчишеской самоуверенностью.       – Мама, я способен за себя постоять! Ты смотри, не пропусти звонок отца…       Дверь за Ноем захлопнулась, Лейла проводила его обожающим взглядом.       – Какое он всё-таки чудушко! Не понимаю эту Алису, ну да тем мне лучше. Что значит – он странный? Ну только если это и странно, что существуют на свете такие парни, со всех сторон золото. Красавец, умница, и такой заботливый, чуткий, внимательный… Правда, вот от друзей его некоторых меня в дрожь бросает…       – Да, меня тоже… - рассеянно подтвердила Сара, проходя на светлую, в розовых и золотых тонах, кухоньку Лейлы, стараясь подавить несвоевременную мысль, что первая девушка, Алиса, честно говоря, нравилась ей больше. Да, возможно, она выглядела менее эффектной внешне, чем эта девочка-картинка, зато в интеллектуальном плане на её фоне Лейла откровенный аутсайдер. Ну, что поделаешь, если б мужчины всегда руководствовались в таких вопросах разумом, мы б вообще в другом мире жили. В конце концов, о свадьбе пока речи не идёт… Причин расставания так толком и не объяснили ни Алиса, ни Ной – тоже нормально, в общем-то, кому из молодых нравится, когда родители лезут в их жизнь? Расстались и расстались. Что-то об этом говорила мама Алисы – кстати, детский психолог, которая когда-то работала с Ноем, вспомнить бы…       – …Может, ему просто нравится, что он так выгодно выделяется на их фоне? – хихикнула Лейла, бросив строгий взгляд в окошко духовки и снова возвращаясь к тесту, - это уж точно… У некоторых из них, по-моему, совсем с крышей проблемы. Надо ж додуматься – забраться в эту шахту… Я как вспомню, у меня мурашки по всему телу. Ой, я всё болтаю, болтаю... Сейчас вам чаю налью, а скоро и первые пироженки будут…       Может быть, всё просто – Лейла пусть не умна, зато добра? Да, болтушка, но заботливая, хорошая хозяйка, и натурально обожает Ноя. И с ней он может быть эдаким хрестоматийным рыцарем, сильным мужским плечом, защищающим свою принцессу и принимающим за неё все решения за пределами кухни. С Алисой бы так не получилось.       – В какую шахту, Лейла?       Девушка так и подпрыгнула, кудрявые хвостики плеснули, как уши спаниеля.       – Ой, не стоило мне, наверное, это говорить… Вы уж его не ругайте! Не в шахту, нет. На склад. За костюмом. Но и на складе, честно говоря, страшно до того… Да я удивляюсь, как я не померла от страха! Но нельзя ж было показывать себя такой трусихой… Они пошли, и я с ними пошла. Сперва, вроде, хотели взять хотя бы пару костюмов, но они там так трудно снимаются, и там так темно и жутко… Решили, и одного хватит.       Хотя, пожалуй, сейчас полноводная болтовня Лейлы была даже спасительной. Отвлекала от мыслей… Сейчас целительная до этого тишина была страшна. Слишком это… слишком… Зачем Ной ушёл сейчас? Сейчас, когда ей так важно было за него схватиться – за живого своего ребёнка… Пусть бы завтра, завтра б она это пережила…       Впрочем, это правильно – она столько времени провела за этой ею самой возведённой прозрачной перегородкой… что сейчас ни Ной, ни Аксель её просто не услышали…       – Зачем им этот костюм, Лейла?       – Ну, для вечеринки… Вот, миссис Палмер… сливок? Ох, вот прав Ной, я болтушка, мне только дай, всё выболтаю. Но теперь-то, раз вечеринка отменилась, Ной сказал… Нет, ну я только рада, что не пришлось на неё идти… А то так пришлось бы, я не могу вынести, чтоб меня считали трусихой…       – Лейла. Давай по порядку, а? Что за вечеринка, при чём здесь костюм, при чём здесь вы с Ноем?       По порядку Лейла не умела, так что рассказ, со всевозможными отступлениями и отсылками, занял минут 10, не меньше. Подоспели первые пирожные, Лейла выгружала их, взвизгивала, поминутно обжигаясь, махала прихваткой, украшала источающие сладкий аромат корзиночки вишнёвыми ягодками, болтала, болтала…       Сара ушам не верила. Она, конечно, знала, что молодёжь способна иногда делать шоу из трагедий недавнего прошлого, но чтоб вот настолько… чтоб так бесстыдно? Крапива хороша, пока она просто растёт… А не насмехается над обгорелыми костями, не хлещет по лицу тем, кто остановился, сняв головной убор, помянуть эти кости.       – Это отвратительно…       – Ох, если как на духу, и я так думаю! А они вот считают это прикольным. Ну, знаете, есть такие люди… Им интересно приехать туда, где произошло что-то грандиозно ужасное – авария, гибель множества людей… Посмотреть дом, где жил маньяк, подвал, где он мучил своих жертв… Нервы пощекотать.       Вот уж совсем рассвело… Всё-таки спасибо Акселю за Бекки, способную подменить когда угодно, на сколько угодно, миссис Палмер нужно в больницу к дочери – не вопрос, отоспаться после бессонной ночи у её постели – тоже не вопрос. Не из одного только христианского сострадания, просто деньги нужны, а вот дома хоть бы вовсе не появляться, на лопате протягивать матери деньги – и обратно на работу, или куда угодно, лишь бы отца не видеть. Тяжело ухаживать за больной с рождения дочерью, но за отцом, ставшим буйным сумасшедшим после того, как пасынок-наркоман огрел по голове, застуканный за воровством семейных денег – наверное, тяжелее.       – Скажи мне… И Ной решил пойти на эту вечеринку?       – Ну, он сперва совсем-совсем не хотел, миссис Палмер. Но видимо, его взяли на слабо… Типа, докажи, что победил детский страх. Ужасные люди, да, не понимаю, как можно быть такими чёрствыми. Сами-то попытались бы представить – пережить такое! Ой, миссис Палмер, ну зачем мы о таком говорим?       Детский страх… Да, Кесси жаловалась тогда, что никак не может разговорить Ноя. Что, мол, это нормально, когда дети после этого молчат, что всячески избегают разговоров о том, что нанесло им травму, со всеми первое время это и происходит. Но если они не начинают всё же говорить об этом – проблема может развиться и укорениться… Ной, например, может начать винить себя в гибели домработницы, в том, что не защитил её… Чувствовать вину за то, что выжил.       – Я слышала, как кто-то из парней говорил… Ну и наверное, он прав… Что все просто достали Ноя с этой историей. Все его жалели, и смотрели на него… Ну, как на потенциального психа, что ли? Вон Алиса и та сказала, что у него какой-то пугающий взгляд, а ещё любимая девушка, называется… Поэтому Ной почти перестал общаться с прежними друзьями, а стал водиться с этими… не очень хорошими парнями… Вроде как, кому там его странным называть, на себя б посмотрели. Ну, и ещё ему нравится пытаться наставить кого-то из них на путь истинный, он же реально с ними душеспасительные беседы ведёт, не представляю, как, я б не выдержала…       Невероятно, что всё сложилось настолько удачно. Нет, уехать и забрать Амелию Ванда сейчас не могла б, полиция не разрешает, они ж свидетели, но они могли остановиться в мотеле… Но Фрэнк повёз Ванду и детей к своим родственникам, а взять туда же совершенно чужую им женщину было б неудобно. И Ванда, совершенно расклеившаяся, наверное, не понимающая, что говорит, позволила это, отпустила Амелию. Даже не потребовалось врать, что уже созвонилась с отцом. Ну а Фрэнку – тому вовсе плевать, его сейчас волнуют собственные дети. И можно провести этот день здесь, вдвоём. Папа едва ли заглянет, не то время сейчас, когда он мог бы себе это позволить. Может быть, заглянет Ной, но он не помешает. Он тот, кто не может помешать. Да, по-прежнему неизвестно, что ждёт завтра, в доме Коубелов работает полиция и туда долго ещё нельзя будет вернуться, но кто сказал, что не получится уговорить папу? В доме родственников Фрэнка тесновато, а тут сколько угодно свободных комнат. Если Ванда будет пить успокоительные, она уж точно не помешает. Ей нужно отдыхать, бедняжке Ванде. В любом случае, сейчас, сегодня – они здесь. Вместе. На целый день, не на пару часов, как тогда, в первую их встречу десять дней назад…       Хорошие девочки не разговаривают с незнакомцами, поджидающими их у школьных ворот, не идут за ними, что бы они там ни обещали. Но хорошим девочкам и обещают что-то более примитивное – сладости, украшения, новый мобильник, а не ответ на самый главный вопрос: «За что Том Ханнигер убил мою мать?».       – А он не убивал. Я твоя мать.       Руки женщины, прожившей почти год в темноте, помнят многое.       – У тебя мои уши – такие же острые хрящики вот тут. И руки отца…       Они сидели в самом укромном месте парка – скамейка полуразбитая, зато окружена такими густыми зарослями – и говорили, говорили… И все ответы были даны, все абсолютно. Среди них один – куда делся второй, лежавший дома, пистолет офицера Мартина – не мог претендовать на звание самого важного. Но он был деталью, которая выпадала. Выпадала и царапала. Том забрал, кто ж ещё, говорили и папа, и дядя Аксель, хотя и сами спустя годы не понимали – а зачем? Он же никогда не стрелял, он соблюдал маньяческую верность одному орудию убийства.       – Честно, не знаю, куда он делся в итоге. Он хотел подобрать на обратном пути, но там его уже не было. Кто-то успел…       Найти пистолет в доме полицейского, положим, и постороннему не сложно – верхний ящик письменного стола. Только вот туда не вело кровавых следов, не было ни одного багрового отпечатка на этом столе, на этом ящике. Пистолет взяла Сесилия Мартин. После того, как в окно увидела – на краткий миг появившийся в окне, резко дёрнутый назад – силуэт Молли Бентон. Молли Бентон и близко не была ей подругой, скорее уж наоборот. После того, как в связи с трагической кончиной Уолпола её муж получил повышение, она остервела окончательно. Но сейчас там с ней происходило что-то ужасное…       Был поздний вечер, и Сисси была дома одна, свекровь должна была вот-вот вернуться, но задерживалась, и она была на последнем месяце беременности, и она была просто молодой учительницей, не спортсменкой, не сорвиголовой. Но она была в то же время женой полицейского, и знала, где в доме лежит пистолет. В этой миловидной блондинке жило сердце льва. И кто знает, может быть, именно она поставила б точку в кровавой истории… Если б Крегги, жившие тогда на углу, подстригли кусты на границе своего участка вовремя. Сисси успела услышать, как с истошным рёвом сорвалась с места машина, она даже метнулась к обочине… не успела. А водитель, лихо вписавшийся в поворот, её за кустами просто не увидел.       – Да, он просто сбил её машиной. Удар бампера сломал бедро, а отлетев, она ударилась о бетонный блок на обочине… а пистолет отлетел, да, конечно, он заметил его…       Выживших жертв убийцы с киркой за всю историю было немного, все они сходились на том, что словоохотливостью маньяк не отличался. Проще говоря – они едва ли слышали от него хоть слово. Словно в этом состоянии, в этом обличьи дар человеческой речи вовсе оставлял его. Сесилия Мартин могла б внести разнообразие в это описание – выросшая над нею чёрная фигура молвила человеческим голосом:       – Ну и что ты наделала, дура?       А вот она, лежащая в грязной траве на обочине, сквозь наполнившие рот кровь и выбитые зубы, могла только хрипеть.       Это дело психиатров – рассуждать, было ли у Тома Ханнигера раздвоение личности, и можно ли считать, что когда изменённое состояние сознания отпускало его, к нему возвращался не только голос, но и совесть, сострадание, какие-то человеческие чувства. Или дело в том, что у него не было планов её убить, а маньяки не любят отступлений от планов. Или это понимание, что вот эта пышка в ночнушке и с пистолетом бежала, чтоб его остановить, так потрясло и растрогало его насквозь больную душу, что он отнёс сбитую женщину в её дом, протянул ей трубку телефона… Но она не могла говорить. Она могла говорить только глазами. Да он и сам видел. Роды начались ещё на улице. Только вот женщина с переломом бедра не сможет разродиться. Она сама, возможно, выжила б с такими травмами, дождалась бы помощи. Но её ребёнок не собирался ей этого позволять.       – И тогда он решил… вырезать ребёнка?       – Да. Она всё равно умерла бы – от потери крови, от болевого шока. Так мог выжить хоть ребёнок. Но для убийства достаточно секунд, а разрезать плоть аккуратно – дело медленное, и люди обычно дёргаются, когда их режут наживую, очень дёргаются. Он не успел, чуть-чуть не успел. Ребёнок был мёртв. Но он не сказал этого Сисси Мартин, он сказал, у него просто забита кровью гортань, что он сейчас всё сделает…       – И он принёс меня.       – Да. Он собирался подбросить тебя к церкви, но если уж так сложилось… Никто не может этого знать, но наверное, она умерла успокоенной.       В этой картине абсурда, обнаруженной в доме Мартинов, большим абсурдом было б только предположить, что это не тот ребёнок. Ведь её отвезли в больницу, ведь врачи, наверное, могли понять, что этот ребёнок родился на день или два раньше, может даже – что родился естественным путём… Но кто мог так и сказать – рядом с выпотрошенной женщиной, которая должна была со дня на день родить живого, здорового сына, лежит подброшенная девочка? Такая программа защиты свидетелей, понятная только тем, кто живёт во мраке, перекатывая в пальцах бурый песок.       – И бабушка…       – Да, он даже не встречался с ней. Он говорил, в доме больше никого не было. Видимо, она зашла вскоре после того, как он уехал…       – И просто поскользнулась на крови. Просто поскользнулась.       И это тоже выбивалось… Неловко удивляться тому, что в одном эпизоде отсутствует не только мотив, но и обычная уже изуверская жестокость, такого вслух опять же не скажет никто. Но где-то глубоко в себе – не сможет не отметить… Нет, можно всё же сказать, что он убил Сисси Мартин – сначала нечаянно, сбив машиной, а потом намеренно, распоров ей брюхо, но даже её труп не напоминал то, что обычно остаётся после его выступлений. А просто насадить головой на каминную решётку – разве это на него похоже? У кого-то даже была версия, что это убийство лишь замаскировано под остальные, что это был кто-то другой… ну нет, два маньяка для Хармони многовато.       – Я ни с кем не говорила о тебе. Зачем? Для всех лучше было сойтись на том, что мой ребёнок умер. Родившись так, лучше умереть как можно скорее, любой скажет. Если умереть сразу, как родился, то тебя как будто и не было. Это облегчение для всех. Мы ведь оба понимали, что это будет продолжаться ещё очень недолго, нас найдут. Мы оба понимали, что ни он, ни я не можем растить, воспитывать тебя – и хоть как-то повлиять на то, кто это будет, когда нас найдут. Смог ли бы хоть кто-то полюбить тебя, дать тебе тепло и заботу, зная, чья ты? Твой приёмный отец любит тебя так сильно, потому что не знает… Пусть не знает и дальше. Ни к чему им всем знать, достаточно того, что знаем мы. Что всё получилось лучше всего – ты не растёшь в каком-нибудь приюте, на тебя не показывают пальцем, пересказывая друг другу особенности твоего рождения, не шарахаются от дочери маньяка, у которой и мать тоже лечится в сумасшедшем доме…       Сколько всего того, о чём Амелия Уайт не говорила, о чём только теперь ей есть, кому сказать.       – Было ли это неизбежно? Не знаю. Некоторые ведь выходят из такого без последствий… Ну, без таких последствий. Приходят в норму, живут дальше. Я не смогла. Я слабая. Когда меня освободили оттуда… Их шок не выражался в словах, но мне уже и не нужны были слова, я чувствовала кожей. Наверное, первое время они подумали, что я разучилась говорить, что у меня отрубилась речь, с жертвами бывает ведь и такое. Я и сама в какой-то момент так подумала. Я сходила с ума без человеческих голосов, без общения – а тут не кинулась никому на шею. Наоборот, забивалась в угол, молчала или скулила. Свет был слишком ярким, звуки слишком громкими, люди слишком людьми… всё слишком. Что они увидели? Загнанного, измученного зверька? Сломленную душу? Но слава богу, они не видели всего… Того, что было на самом деле. Что на самом деле во мне сломалось. После того, как был страх – а потом весь изжил себя, переродился, разросся внутри чем-то другим. Зависимостью. Можно ненавидеть и то, от чего зависишь, но даже для ненависти там места уже не осталось. Этот подвал стал всем моим миром, а он… Многие говорили, что он воспринимался не совсем как человек… Как нечто отличное от человека по самой природе. Робот, инопланетянин. Можно бояться человека до невыразимой степени, до животного ужаса, ты знаешь, такое бывает. Но продолжать ощущать как человека… не как безликую, непостижимую злую волю, подавляющую, подчиняющую молчаливой сконцентрированной агрессией… Однажды он начал говорить со мной, это было как очередной виток моего сумасшествия. Он приходил, садился на мою постель и рассказывал мне, где он был и что делал. Однажды я начала говорить с ним, расспрашивать его. Чутьём, развившимся в темноте, поняла, что да, можно. Сначала робко, потом с интересом, с жадностью. Это ведь была живая речь, не тишина, не молчание, не одиночество. Не ненужность. Это хозяин моего мира, господин окружающей меня тьмы проявлял ко мне очередную милость. Он даже рассказал мне о моей семье, разузнал, когда я осмелилась попросить. Он сказал, что мой брат погиб, разбившись на машине, мать повредилась рассудком и наглоталась таблеток, отец спился… Так я узнала, что мне не к кому больше возвращаться. Что меня некому больше ждать. Да, я узнала это ещё там… Доктора спрашивали, винила ли я себя в их смерти. Да, винила. Хотя понимала, что это не только из-за меня, не только из-за того, что я исчезла. С такими вещами люди тоже справляются, бывает. Брат и раньше склонен был превышать скорость, отец и раньше склонен был прикладываться к бутылке. Просто всё это было в меру, как у всех… Они любили меня, конечно, любили, но разве настолько безумно, чтоб не суметь без меня жить? Но иногда мне было стыдно, что я жива, это правда. Этот стыд чаще настигал меня уже потом, в больнице. Ведь я сама выбрала жить… Первые месяцы я много думала о них – ещё не зная их судьбы и не смея спрашивать, потом всё меньше. Невозможно думать о ком-то, когда все ресурсы мозга уходят на то, чтоб идеально ориентироваться в темноте. Его темноте. Я была сосредоточена на нём, когда он приходил, и думала о нём же, когда его не было. Я радовалась, когда он уходил – не потому, что боялась его, а потому, что боялась ему надоесть. Я радовалась, когда он возвращался… я не вела счёт дням, сперва просто не было таких мыслей, потом это было уже невозможно, вместо дня и ночи были сон и бодрствование, и только смутное внутреннее ощущение – наверное, я тут уже неделю, наверное, две… можно было примерно представлять по убыли оставленных мне продуктов, когда он исчезал надолго, но откуда мне знать, как часто меня посещало такое нормальное чувство, как голод? Оно было только иногда, постоянно была – тревога, что если он не вернётся… Ведь однажды так и произошло. Вместо него пришли полицейские. Я спросила, где он – как можно было представить, что они могли его поймать? – они сказали, что он, по-видимому, погиб, они думали, что я боюсь, что он вернётся за мной… Один полицейский спросил, почему я не пыталась бежать, женщина-полицейская одёрнула его, не хотел ли он предложить слабой девчонке ещё сразиться с чудовищем, покрошившем кучу взрослых крепких мужиков. Я узнала, что мне уже 17… я должна была догадываться, что где-то за это время прошёл и мой день рождения, но там совершенно невозможно думать о таких вещах, как дни рождения. Они говорили, что мои родители мертвы, я кивала и плакала – я не знала, что со мной теперь будет, как мне жить…       Сисси кивала. Она обнимала мать, ласково гладила её по рукам, поощряя говорить. Как тяжело ей было, бедной… она многое рассказала врачам, доброй Ванде, это верно, но не всё, всего – не могла.       – Когда я поняла, что беременна… То есть, когда я окончательно осознала, что я беременна, и это несомненно… Я ведь первое время и не вспоминала про месячные, это было тоже что-то из другой жизни. Сколько прошло, месяца два или три, когда я впервые вспомнила, задумалась? – я решила, что они пропали от стресса, от тех условий, в которые я попала – всё-таки сидела в темноте, питалась не очень разнообразной и здоровой пищей… Ну, и тошнота меня тоже смущала не очень, тем более что случалась она редко. Но когда начал расти живот, это нельзя было отнести на счёт переедания, явно. Он сказал «мы что-нибудь придумаем», и я успокоилась. У меня не было этого осознания, что я стану матерью… я не стала матерью. Мать кормит, нянчит, воспитывает своего ребёнка, я же не думала тогда даже о том, что беременность это означает в дальнейшем роды, а это страшно и больно, главным было то, что именно сейчас я… не стала проблемой. Я даже не думала, что меня могло ждать в таком случае, это было достаточно страшно само по себе. Ведь всё было… об этом нельзя говорить «хорошо», нельзя говорить «нормально», нужно какое-то другое слово, но у меня его нет. Он стал разговаривать со мной. Он стал раздеваться со мной. Вот настолько он стал мне доверять, настолько мы сблизились. Мне хотелось его понять, чем-то помочь, как-то облегчить его боль. Да, я не думала, испытываю ли боль я сама, я думала о нём. Вот во что выливается благодарность за сохранённую жизнь, возможность помыться, принесённое яблоко… Ему тяжелее, думала я, ведь ему приходится снова убивать… Я жалела его и ненавидела тех, кто сделал с ним это. Я научилась угадывать по его движениям и вздохам, по одному прикосновению, ещё тогда, когда он не говорил со мной, отзываться на все его желания… А потом угадывать, что стало можно сесть ближе, положить руку на плечо. А потом стало можно говорить… Когда он приходил, я обнимала его, и запах – брезента, крови, ещё чего-то – вроде машинного масла – уже не пугал… я начала балдеть от этого запаха. Но ведь через костюм не подаришь ласку, не согреешь… Я не знаю, как он видел, понимал происходящее со мной, и думал ли он тогда, когда увозил меня, что будет так, имел ли это своей целью…       Все эти слова – они были такие ожидаемые, такие… правильные… Где-то внутри неё эта правда жила давно, и теперь такое счастье было её слышать… Тайна, которой не знал никто. Сочувствие, боль, скрытые от посторонних глаз. Привязанность от слова привязь… Она столько лет никому не могла открыть этого… потребность, которую нормальные люди назвали бы абсурдной – согреть и защитить… сеющего смерть. Как её собственная нестерпимая, болезненная жажда знать. Шагнуть навстречу. Вглядываться под маску. Погрузиться в омут. Да, мать, только мать может понять её.       – Это было и страшно, и сладко… пьяняще… Когда он гасил свет и раздевался, так трудно было сдержать ликование, я уже боялась совершить какую-то неосторожность, которая бы нарушила наши неписанные условности, я должна была оставаться жертвой, я не должна была… переставать его бояться… Но стало можно целовать его, кричать, расцарапывая его плечи, садиться сверху, сплетая свои руки с его… Стало можно иногда, хотя бы иногда, уснуть в его объятьях, прижавшись к его груди, чувствуя его руки на моих плечах. А иногда он засыпал в моих. И я укутывала его одеялом, и тихо гладила его волосы. И никогда, никогда я и не помыслила бы решиться зажечь лампу… Это было бы вроде греха. Это нарушало бы правила… Может быть, как в той сказке, знаешь… Я знала, что что-то должна отвечать, нельзя молчать вечно, я молчала, сколько могла. Они же обследовали меня, они удивлялись, что на мне нет никаких следов побоев или увечий, и я подтверждала, что да, он не обращался со мной жестоко. Это не было его потребностью, для жестокости у него было предостаточно того, что он делал, когда уходил, что они видели… Я показывала, что мне просто нечего сказать. Всё было… обыкновенно. Обыкновенный половой акт, который совершает мужчина с женщиной. Я не могла сказать, что это не было обыкновенным. О том, что начала испытывать…       Вот она – понимает. Всегда понимала. Раньше даже, чем произнесены были эти слова.       – Стокгольмский синдром. Это называется так. Сочувствие жертвы преступнику.       – Да… Мне кажется, никто так и не понял, что у меня этот синдром. Я старалась, очень старалась этого не показать...       Главное, чтоб они могли хотя бы дальше так встречаться. Чтобы никто этому не мешал. Чтобы ни одна гадина не попыталась сделать мать козлом отпущения, отнять у Ванды, вернуть в сумасшедший дом… Да разве мать сумасшедшая? Сумасшедшая только из-за того, чего они просто не способны понять?       – Все жалели, что у меня не было матери… Да, матери не было. Была могильная плита на кладбище, к которой я исправно приносила цветочки, и фотография на каминной полке, и сухие строки полицейского отчёта. И вечный вопрос – почему. Но ещё была тётя Сара, для которой я была утешением, потому что в отличии от Кристины, могла бегать, громко смеяться, не бояться упасть с качели… И у меня была лучшая на свете мачеха – вторая жена моего отца, его работа. Но я даже и не знала, что у меня столько нерастраченной нежности, столько несказанных слов… Но сколько их у тебя, бедная мама… Страшно и подумать, что вы ведь могли и не приехать сюда, мы не познакомились бы, я жила бы дальше, не зная… На смену одному неспящему в участке всегда находится другой. Теперь не спалось Керку. Он разложил перед собой материалы дела – коих за столь короткий срок накопилось уже прилично – и думал, думал, думал… Тогда, 13 лет назад, и ему грешным делом казалось, что теперь наступит другая, лучшая жизнь. Что закроются шахты – и уйдёт навсегда в прошлое весь этот кошмар. Город выжил. Чудо, но выжил. В короткие сроки построили этот целлюлозно-бумажный комбинат, бодались с «зелёными», конечно, но шатко-валко дело пошло. Плюс, санаторий возле заповедника, туристы – «зелёные» те же, пожилые пары, желающие причаститься к природе, отдохнуть от городского шума… Чего б, казалось бы, не жить? Увы вот, попёрли и туристы другого рода… Такова стерва-жизнь, говорит Аксель, наши светлые надежды прожили чуть дольше среднего опьянения… Что-то не давало ему покоя в последних делах. Вот… Отчёта медиков пока нет, но и без него ясно, что убийство Джоселин Коубел совершено другим орудием. Это не кирка, раны более тонкие. Возможно – топорик для разделки мяса… Почему? Почему убийца не использовал своё обычное орудие? В следующем убийстве, Люси Уиллер, уже фигурировала кирка. Что он её, пользуясь чёрным юмором Акселя, в починку сдавал? Да, положим, бывали и прежде… другие орудия. Обе миссис Мартин... Пытаться восстановить хронологию событий непросто – ясно, основным фигурантам было совершенно не до того, чтоб смотреть на часы. Они выехали из дома в начале седьмого, чтобы успеть на вечерний сеанс и без суеты закупиться поп-корном и колой. Отъехали только за поворот, и Джоселин сказала, что забыла желудочные таблетки. Фрэнк не стал разворачиваться, а остановился прямо там. С этого места он не мог видеть дом, из-за руля он не выходил… Дети не выходили тоже – Верити задремала на руках у брата. Ванда, Амелия и Сисси последовали за Джоселин буквально двумя минутами позже. Ванда, по её словам, заподозрила что-то неладное в этом внезапном возвращении сестры, хотя и не могла предположить, что. Ну, могла она, конечно, решить порыться в вещах Фрэнка на предмет поиска записок от любовниц… Но что мешало ей сделать это, пока он был на работе? Скорее уж, она сама собиралась что-то где-то спрятать, об этом говорила так нервно сунутая в карман рука… В общем, это было странно, и Ванда решила выяснить. Свет не был включен, но освещения из окон хватило, чтобы идентифицировать предметы в руках сестры как диски. Выхватив их, она убедилась, что диски эти принадлежали Трою Уиллеру – жирная подпись маркером на одном из них говорила об этом яснее ясного. Незадолго до этого Ванда видела Джосси разговаривающей с миссис Уиллер, тогда подумала, что это было обычное выражение соболезнования… оказывается, нет. Потом… Потом они услышали шаги на лестнице… Вполне логично, что, вбежав в такой спешке и таких эмоциях, дверь они не заперли. Не особо удивительно, что никто не видел, как в дом вошёл убийца. Тут уже не первый случай, когда никто ничего не видел. Вопрос в том, что убийца вообще здесь делал. Если он пришёл убить Джоселин – почему выбрал такое время? Ведь она, вроде как, чисто случайно вернулась в дом. О том, что она планирует вернуться, знал лишь один человек – Люси Уиллер, которая её подговорила. Но Люси Уиллер мертва, причём аналогичным образом. Знал ли убийца, что семейство собралось в этот вечер в кино? Но если не знал – ведь тогда он логично должен был застать дома, кроме Джоселин, всех остальных. Входило ли это в его планы? А может быть, мишенью изначально был кто-то другой? Керк потёр руками лицо. Вот они слышат, что убийца поднимается по лестнице… Сисси велит Ванде и Амелии спасаться через окно, а Джоселин идти звонить в полицию… Почему? Потому что хотела в первую очередь обезопасить Амелию, к которой очень привязалась, и Ванду, её опекуншу… Но неужели она надеялась, что Джоселин сможет оказать ей какую-то существенную помощь? Зачем сама Сисси осталась в доме? Вот вроде бы умная, рассудительная девочка, что за ребяческое геройство… Хотя, у неё давний ненормальный интерес к убийце с киркой, вот и захотела, видимо, встретиться с ним лицом к лицу. Встретилась… Сцепилась… Он ранил её и затолкал в комнату Амелии, после чего догнал Джоселин и зарубил её – ей оставалось всего ничего до спасительного окна... Услышав её предсмертные крики, осознав, что уже ничем не поможет ей, Сисси вышибла окно Амелииной спальни и выпрыгнула. Убийца не стал догонять спасшихся, а поспешно скрылся. Во всяком случае, когда Фрэнк, услышав грохот и звон, прибежал, расспросил Ванду, а потом помчался в дом – он не встретил по пути ни души. А в доме нашёл следы борьбы и мёртвую жену. И кровавую надпись на стене. Вызвал «скорую» и полицию… Обычно как? Ищи мотив, мотив приведёт к убийце. Но с этими маньяками-психопатами не бывает просто. Мотивы у них, конечно, есть… Но такие, что хрен их разберёшь нормальными мозгами. Почему Джоселин Коубел – «плохая мать»? За что её убили? Можно с натяжкой предположить – за то, что хотела оговорить Амелию, то есть, получается, отдать «славу» настоящего убийцы другому лицу… Но это в том случае, если убийца знал о заговоре покойниц, а, чёрт возьми, откуда? Может быть, конечно, Люси успела кому-то похвастаться своей блестящей идеей, ума ей могло хватить… Если б все взрослые и вроде бы дееспособные люди поступали как таковые, мы б в другом мире жили, говорит Аксель. Половина народу живёт как будто без глаз. Это была не глухая полночь, многие как раз возвращались с работы, почему опять никто, ни одна тварь не видела, как убийца входит в дом и как он из него выходит? Впору думать, действительно, что он вылезает из преисподней и туда и ныряет вновь. В этом деле уже просто не может быть больше чертовщины. Вроде бы, Джоселин Коубел была в меру, по-домохозяйски, суеверна, неужели не слышала, что возвращаться плохая примета? Мог ли убийца караулить кого-то другого? Все три жившие в доме женщины слишком разные, и в темноте не спутаешь. И надпись, чёртова надпись. Ни Ванда, ни Амелия никому не матери. А половина живут как будто без мозгов. Какого чёрта там делала вообще Сисси Мартин? Да, уже только ленивый не сказал, что Марти совсем не следит за дочерью, толку? Чего за ней следить, в самом деле, девке 13 лет, а приготовить себе ужин она с пяти лет способна. Правила дорожного движения знает, в какие места бить хулиганов – тоже. Вот и оборзела окончательно… Где вот она сейчас? Обещала дождаться отца в больнице, но как-то, если честно, неискренне. На предложение отвезти её сказала, что не хочет оставлять Амелию, можно предполагать, что потащилась с ней, куда они там отправились с Вандой, к родне Фрэнка? Когда она успела-то так привязаться к этой Амелии, и из-за чего, но ведь факт, что привязалась, это и Ванда сказала. Что бы он подумал, если бы речь не шла о Сисси Мартин, дочери его коллеги, 13-летней девочке? Что она оставила Джоселин в доме нарочно. Из-за того, что только что услышала. Потому что если б подстава Джоселин удалась – ну положим, они тут все не лопухи, но Амелию, как минимум, спровадили б как можно скорее обратно в сумасшедший дом… Могла девочка бросить женщину на растерзание убийце? Который как раз так удачно зашёл на огонёк? Сисси ребёнок, но если уж честно, не такой ребёнок, которого назовёшь маленьким ангелом. Упрямая, себе на уме, со своими, скажем так, понятиями, что хорошо, что плохо… Керк понял, что ему нужно, просто необходимо сделать. Допрашивал Ванду и Сисси он в больнице. Там должны быть записи камер. Ему необходимо последить за выражением лица Сисси – если где-то она врёт, значит, его подозрения могут быть правдивы… Правда, света на личность убийцы это пока не проливает… Но Сисси, как минимум, может знать, за что он хотел убить Джоселин Коубел. И сказать, откуда знала, что он придёт именно в этот вечер в этот дом. Трель звонка у Лейлы нежная, мелодичная, но в этот час, в этом состоянии – заставила вздрогнуть и чудом как не опрокинуть чашку с чаем. – О! вот и Ной вернулся, должно быть… Но это был не Ной. У щуплого долговязого курьера в этот ранний час видок немного взмыленный, в багажнике велосипеда этих коробок, кажется, штук 10 ещё. – Вы миссис Палмер? Тогда это вам… Картонных коробок в форме сердца Сара инстинктивно боялась уже много лет, на работе страх этот, понятное дело, приходилось заталкивать куда подальше, но сейчас она не на работе, но сейчас сил нет, совершенно нет, кончились все. Почему-то ей совершенно не хотелось эту коробку брать. Даже видеть её. Но посыльный же не виноват, никак не заслужил, чтобы его с этой коробкой вытолкали за дверь… – От кого? – Не знаю, там не написано? Что ж, значит, у вас тайный поклонник. Извините, не представился, расплатился наличными… Лейла завизжала и хлопнулась в обморок – в коробке было человеческое сердце… Всхлипы в трубке – боже, чем ещё порадует эта ужасная ночь? То есть, уже утро… Поставленное на паузу видео дёргается, словно в нервном тике. Больше возни с этими записями, чем толку пока что – ракурс большинства камер, увы, неудачен. Отследить взгляд Сисси пока никак не получалось. Да, держалась уверенно и спокойно, это он помнил… Кто-то бы сказал – слишком спокойно для человека, которого только что чуть не убили, но шок сказывается порой и так… Повезло городу, сказал как-то Аксель, что отец этой девчонки и ближайшие друзья семьи копы, и она, видимо, вырастет тоже копом. С её умом и самообладанием, какая преступница из неё б получилась! – Керк? Керк, это ты? Аксель там рядом с тобой? Ухом в трубке, глазами в мониторе, хотя смысл в этом конкретно сейчас, ни Сисси, ни Амелия в камеру не смотрят. О чём они говорили в тот момент? Как убийца отшвырнул её в комнату Амелии, туда, где не открывается окно, захлопнул дверь, запер, продев в ручку швабру – разберётся с ней позже… Не на ту напал – она ломилась в эту дверь, пока швабра не треснула пополам. Только вот он, уже расправившийся с Джосси, шёл к ней… и она выпрыгнула, выбив окно. – Аксель? Он же к тебе поехал, Сара, ещё вечером! – Он… он не приезжал ко мне. Он сказал, что поехал куда-то… проверять какую-то гипотезу… Передал через Ноя… Боже, прошла вся ночь, он что, так и не вернулся? Его телефон не отвечает… – Я тоже набирал его, но был уверен, что он с тобой, и потому не берёт телефон. Я сам пять минут как в участок вернулся. Ты думаешь… Дальше Керк слушал, медленно и страшно меняясь в лице. Валентинка с настоящим сердцем… Дело приняло совсем крутой оборот… – Сара. Ты вообще где? А кто знал о том, что ты там, а не дома? И… и куда, он сказал, он поехал? А она где? Есть слишком большая вероятность, что уже поздно. Поздно для Ноя… и кто знает, для кого ещё. Но чёрт возьми, теперь он узнает точно... Длительность времени без сна и количество выпитого кофе какие-то чудеса творит с сознанием, это теперь Керк мог сказать совершенно точно. Потому что восприятие его одновременно сузилось и обострилось до предела. И то, что оно сгенерировало – выспавшемуся Керку показалось бы бредом Что вообще мы знаем доподлинно? Что в дом вошли три женщины и девочка, потом две женщины вышли через окно, а девочка и третья женщина остались в доме. Итог – женщина мертва. Все объяснения, все детали выстраиваются главным и преимущественным образом из слов Сисси Мартин. Если хоть ненадолго подвергнуть их сомнению? В самом деле, почему мы никогда не подозреваем детей? Потому что детям не хватит сил? Столько, сколько нужно на пару ударов в спину, у Сисси Мартин точно есть. Будто не подносила нам ни разу жизнь уроков на тему, на что способны дети? Это она первой сказала про шаги на лестнице. Керк уже слышал про такой эффект – когда кто-то говорит с глубокой убеждённостью, что видел или слышал то-то – другие начинают «вспоминать», что тоже видели это или слышали. Амелия, как психически нездоровая, оказалась внушаема. Джоселин, пусть в меньшей степени, тоже. А дальше прислушаться и разобраться Сисси им просто не дала. Устранила с места действия лишних свидетелей и… Не было никакого убийцы. Не было и не могло быть. В доме было только двое – девочка и женщина. Чёрная фигура в окне, которую видели Амелия и Ванда снизу – была сама Сисси, одета она была как раз в тёмное, волосы заколоты, разглядеть детали сквозь темноту и колышущиеся шторы сложно. Ведь видели они этот силуэт до того, как Сисси прыгнула из окна? Спасибо этому стоп-кадру, сам он, всё время ловивший выражения лиц, вряд ли зацепился бы взглядом за рюкзак Сисси. За сам факт, для начала. Она, конечно, никогда не расстаётся с ним, но не потерять его в драке… С этим рюкзаком, смеялся Марти, можно пережить зомби-апокалипсис, сколько там всего живёт помимо учебников. Спички, фонарь, наверное, и двухместная палатка есть… Фонарь. Фонарь. И кажется, чему-то ещё в этот раз нашлось там место. Чему-то, что выпирает с одного бока острым краем… Мотив? По ходу вальса узнаем, какой там мотив. Что он такое узнал, чем это опасно… А он-то, Керк, был тем самым циником, которому никак не давалось вместе со всеми искренне умиляться этой дружбе, чуть ли не рот себе зажимать не приходилось, чтоб не ляпнуть, что как бы чего не вышло, в плане возникновения взрослых желаний в сторону не по годам развитой подружки. Как можно всерьёз подозревать детей друзей в таком… Так и есть. Во дворе стоит белое страшилище, на котором ездит Ной. Возможно, уже – ездил… Нет, ни к чему думать о плохом. Хватит с Сары смерти дочери, хватит того, что Аксель, возможно… Как хорошо, что Мартин не знает – уехал на другой вызов, нашли ещё один вспоротый труп… Что с ним будет, когда узнает… какая замечательная преступница из неё получилась бы, смеялись они. Досмеялись. Бред, но на грани гениального. Немного помешкала у лестницы, догнала Джоселин и приложила её парой крепких ударов. Посветила чёртовым фонариком. Сломала ногой швабру – вот, всё это время она вышибала дверь – и сиганула в окно. Разве это её проблема, что никто не видел, как убийца покинул дом? Нет, это их проблема – рвать на себе волосы, что ни одного свидетеля, она – отважная до безрассудства девчонка, которой чуть-чуть не хватило, чтоб спасти Джоселин Коубел. Если какое-то иное объяснение есть, ему желательно появиться прямо сейчас… Не первая ночь без сна сделала Керка очень быстрым и решительным. И да, он был осмотрительнее Акселя, он к дому Мартинов подъезжал не один. Но по крайней мере, со всем остальным дерьмом она никак не связана, убить Люси Уиллер она никак не могла, она в это время ещё была в больнице, она в это самое время беседовала с ним… Но надпись, надпись… Всему должно быть объяснение, да. И они должны были искать эти объяснения до седого маразма… На волне здоровой, а может, уже и не очень здоровой полицейской злости Керк первым влетел в дом. И на миг остолбенел, увидев всю троицу мирно беседующей за кофейным столиком – Амелию с Сисси, выглядящих в тесных объятьях почти единой композицией, совершенно живого, здорового Ноя… Просто семейная идиллия какая-то. От которой почему-то мороз по коже. В этот момент картина сложилась. Без особого обдумывания сложилась. Она не могла действовать без сообщника. У неё было там, в доме убитой, время позвонить ему и указать на Люси Уиллер. Он – точно знал, где сейчас его мать. Он знал, куда, вместо больницы, поехал его отец. И в больницу к матери он приехал существенно позже, чем отбыл в этом же направлении Аксель. И да, его никто не проверял в связи со всеми этими убийствами… Почему мы никогда не подозреваем детей? У него был самый прямой мотив убить Троя и Олсона. Ну, никак не меньший, чем у Сисси – убить Джоселин Коубел. – Ни с места, Ной! Кажется, сейчас при тебе оружия нет? Где оно? В машине осталось, да? Наверное, сейчас Лейла и Сара поняли бы, что имела в виду Алиса под «пугающим взглядом» - хотя вряд ли видели сами именно что-то подобное. Кирка-то у него, может, и в машине, но на столе нож, как раз готовились резать пирог… Что празднуем, сучьи дети? – Ни с места, я сказал! Лучше подчиняйся, уж поверь… Что же такое случилось с твоими мозгами, парень? Любят маньяки холодное оружие, только вот пуля быстрее. Только вот пока ты следишь за одной целью, вторая вместо этого следит за тобой. Та, чьими успехами в метании дротиков они все так восхищались. Дротик с такого расстояния, конечно, не только насмерть не убьёт – даже серьёзно не ранит. Всего лишь собьёт прицел. Так, что вместо Ноя покачивается, опрокидывается обратно на диван Амелия, по белому жакету расплывается алое… – Мама! Картинка в голове складывается быстрее, чем даже бы хотелось. Потому что где-то он уже видел эти бешеные зелёные глаза… – Мама, нет! Мама, не смей! – Сисси, бежим! Она мертва, Сисси… Она всё пытается привести в чувства мёртвую женщину, он тем временем бросается на приблизившегося Холли, выбивает у него из рук пистолет, кувырком за диваном, стреляет… тянет за руку Сисси, всё не желающую отпускать труп… У чёрного хода Роджер… Ной уложил его практически в упор… – За ними! Далеко пешком не убегут… Пешком – да. Мало, чёрт возьми, было народу с собой, чтоб не дать им запрыгнуть в свою колымагу… – Стреляйте по колёсам! А если что, то и на поражение. – Керк, там ребёнок! Какое на поражение? – Там дьяволёнок, уж ты мне поверь… И погоня по просыпающимся улицам – всё с той же одной мыслью, как хорошо, что Мартина нет здесь. Что он там, над очередным трупом, всё ещё думает, кто же этот проклятый убийца, и ведать не ведает, что убийцу уже нашли… Выехали за город… вот виднеются на горизонте отвалы, уже поросшие редкими тонкими ёлочками. – Остановились… Видимо, бензин кончился… До леса добежать не успеют, да и смысл туда бежать? Первые выстрелы разорвали утреннюю тишину – Ной отстреливался на бегу. Пошатнулся Холли – попало в ключицу… – Надеются спрятаться в шахтах? Умно… где там прятаться, там же замуровано всё… Ной, стой! Всё кончено, лучше сдавайся! Тебе всё равно не уйти! Выстрел, второй – оба в цель, споткнулся, но продолжает бежать. Почти повисает на нём девчонка – третий выстрел достался ей… Сколько сил у чемпиона школы по бегу? У психов вообще, говорят, сколько угодно сил, сколько нужно. Неиллюзорное ограждение вокруг провала – им не преграда. – Всё, прибыли же, голубчики! Ну, бросай оружие, парень, на что ты ещё надеешься? Беги не беги, ты спалился, ты не сможешь сделать вид… Ной едва стоит на ногах, опирается о плечо Сисси. Она поддерживает его рукой за талию. Она действительно очень сильная… – Дядя Керк, - на её лице почему-то улыбка, какая-то весенне-радостная, словно она, чёрт возьми, достигла гармонии и радости бытия, - вы можете передать кое-что моему отцу? Биллу Мартину? – Ты ещё смеешь говорить об отце, девочка? – Смею. Я любила отца, действительно любила и люблю. Я правда пыталась заменить ему его сына. Он хороший… Передайте, чтоб не винил себя. Он не виноват, что не во всём он смог бы меня понять. Он не обязан понимать. Он просто хороший… просто я любила не только его. Просто мне нужно было понять… нужно было, чтобы меня поняли… Ной поднял голову. Та же жуткая просветлённая улыбка… Пистолет выпал из руки, а может, сам он его выронил, как нечто уже бесполезное… Рука нырнула во внутренний карман куртки… и нет, ничего не выхватила, так и осталась там. – А моего отца ищите в том домике… На долбанная вечеринке, да-да… То есть, ему-то всё равно уже, конечно, найдёте ли вы его… И остальным, в целом тоже… Смешно, они думали, я не знаю, что они мне готовили, какую роль… Они и представить не могли, что это давно уже моя роль, ха-ха-ха! Передайте Лейле… извинения, что обманул насчёт вечеринки… Но мне совершенно не за что было её убивать. Она была совершенно чудесной дурочкой… Она никогда меня не ревновала… Ну откуда она могла додуматься, к кому? Она никогда не видела… в моих глазах безумия… И матери передайте, что я её очень любил… хоть она меня и не понимала… Но в этом нет её вины – я просто не мог ей о таком рассказать… Крепко сцепив руки, они сделали два шага назад.