Стокгольмский синдром

      – Итого – дурдом набирает обороты. Теперь у нас два женских трупа, с интервалом аж в 4 часа. С соответственно модифицированной надписью. «Ты плохая мать»… Будь я проклят, если хоть что-нибудь понимаю.       – Ну, почему Люси Уиллер плохая мать – даже объяснять не надо, да… На голубом глазу пыталась мне тут доказывать, что наркоту её сыночку проклятый убийца подложил, а то и мы сами, чтобы оболгать бедного мальчика… Плевать, что на пакете его отпечатки, отпечатки, видимо, тоже мы приделали… Последний её перл – попытки обвинить во всём Амелию Уайт. Не, ну не то чтоб она совершенно прямо не могла… Я даже сам, грешным делом, немного её подозревал. Всё-таки псих, со счетов сбрасывать не стоит… Но вот саму Люси Уиллер не убивала точно – она в то время была с Сисси и Вандой в больнице, это железно. Как, логично, не убивала она и Джоселин Коубел.       – Уиллер… сперва сын, теперь мать… Боюсь, если наш чёрный судия решил продолжить логический ряд и взялся карать родителей преступников – нам стоит выставить охрану у дома Тайлеров. Но Джоселин Коубел… Её старшему 15, и пока ни в чём дурном он замечен не был. Ломается к чёрту вся гипотеза… И ломается к чёрту вообще всё, что мы наработали. Придётся выпускать наших подозреваемых, вот теперь у них алиби железное, железнейшее. А мы опять у нуля. Мы что-то просмотрели, чёрт возьми, какую-то мелкую, но важную деталь. Дьявол побери, неужели это всё же Ханнигер, скажите мне, что это не так, разбудите меня!       – Он едва не убил мою дочь. Аксель, я только об этом и могу думать – он чуть не убил мою дочь. Я всю жизнь молил бога об одном – чтоб моя дочь не столкнулась больше никогда с таким кошмаром, чёрт возьми, почему бог не слышит моих молитв?       – Да, чувак, это ты клёво придумал – с костюмом…       – А то! Какая ж вечеринка без Гарри Уордена? Идея не совсем моя, правда… Но чо, дёшево и сердито… Ну, не совсем дёшево, всё-таки чуть не обосрались в этой шахте, грешным делом… Но дело того стоило, уверен. Намешаем ему как следует в пиво, как вырубится – переоденем… измажем как следует, кирку эту в руку вложим… Накса всё равно давно пора в расход пускать, толку с него никакого, того гляди, подведёт под монастырь… Вот и убьём двух зайцев. Как очнётся – скажем, так и так, замкнуло тебя, чувак… Теперь хошь не хошь, а либо мы помогаем тебе прятать труп и покрываем, либо…       – А настоящий убийца…       – Ой, да хрен с ним, разберёмся по ходу вальса, ладно? Какая нам вообще разница, нам шерифёнка обработать, остальное как-нибудь образуется…       – А где…       – Всё нормально, отошли выпить кофе. Звали и меня, но в меня уже не лезет… Бедняжка, как же она держится…       Ванда опустилась на сиденье рядом, потёрла лицо – потревожила пластырь на лбу.       – Вы про Амелию? Удивляться стоило б этой малютке, Сисси. Совершенно бесстрашная! Вот сейчас сижу и начинаю понимать – она командовала нами там, в доме. Она – нами, взрослыми женщинами! Поторопила нас бежать, сказала Джосси звонить… Зачем, ведь можно было с мобильного… правда, мой разбился при падении… Ох, откуда ей было знать, что Джосси с детства была копушей? Она думала, Джосси забаррикадируется в спальне, там можно придвинуть к двери комод… Боже, бедный Фрэнк, Верити… сидели в машине, смеялись, делали ставки, сколько мать там провозится с поиском таблеток, они уж её знают… Это невозможно уложить в голове, миссис Палмер. Моей сестрёнки больше нет. Вот так глупо… Если б она не вздумала этот невозможный бред с дисками, мы спокойно уехали б, она осталась бы жива. Господи, я была так зла на неё… Это ведь худшее, что может быть – поругаться перед смертью…       – Родители Сисси не ругались. Возможно, вообще никогда, у них не наступило той стадии, когда уже начинают ругаться… нет, зря я об этом, такие вещи нельзя сравнивать. Просто не вините себя, в этом нет смысла, нет ничего правильного.       – Как не винить? Я привезла сюда Амелию, я… я действительно думала, что везу её уже в совершенно другой город, изменившийся, переживший, очистившийся…       Сара покачала головой. 13 лет – огромный срок. За эти годы её сын стал взрослым мужчиной, за эти годы поменяли могильную плиту над матерью Сисси. За эти годы подросло поколение, которое ко второй декаде февраля теряет остатки рассудка, как можно больше красного в одежде, еде и антураже вечеринок, как можно больше шуток за гранью цинизма… Допоминались дьявола, сказал Аксель, вот и вызвали, вот он и явился.       – …просто хотела, чтоб она побыла в кругу хорошей, любящей семьи. Моей семьи. И ведь всё было так, Джосси была любезна, Фрэнк и дети тоже. Потом эта девочка, Сисси… Может, это и больное чувство, да, но ведь естественное. Одна потеряла мать, другая ребёнка.       Сара прикрыла глаза. Больное чувство – очень хорошее выражение. Некоторые люди на больные чувства, наверное, обречены. В этом интересе есть что-то нездоровое, сказал как-то Аксель, имея в виду Сисси, не довольствующуюся теми общими сведеньями об обстоятельствах своего рождения, которые невозможно не знать, живя в таком маленьком, славном городке. Потом сам признал – интерес, может, и нездоровый, но логичный. Они, взрослые и повидавшие, кратко скажем, всякое, этого тоже не могли ни понять, ни принять. Не помогут тут ни фотографии, ни сухие строки медицинских отчётов. К старой миссис Мартин были милостивы небеса – она умерла мгновенно. Остриё каминной решётки пробило череп насквозь. Она не видела, как Сесилия – перелом челюсти, скуловой кости, бедренной кости, запястья – отползает, будто в самом деле надеется выжить, будто за то время, пока убийца выбирал самый острый нож из всех, которыми располагала кухня семьи Мартин, она могла б… что? На что она надеялась в эти последние минуты? Добраться до телефона? Добраться до окна – перебраться через подоконник нечего и думать, но хотя бы, может, открыть его, позвать на помощь… Крик Молли Бентон соседи успели услышать – помогло ей это? Над многими из этих трупов вопрошать «за что» можно было только риторически, в порядке дежурных соболезнований родне или друзьям, но Сесилия даже не была одной из тех, кто просто оказался не в то время не в том месте, не в той компании… 13 лет назад       А Милли Уайт – была. За все 16 прожитых лет она не сделала ничего такого, чтоб кто-нибудь мог сказать, что сама виновата, нарвалась, заслужила. И её семья не сделала – отец и брат автомеханики, мать санитарка в больнице. Никто из них и не подходил к проклятым шахтам. И с плохими компаниями она не путалась. Не была святошей, примерной девочкой, нет – случалось, прогуливала школу, случалось, пробовала алкоголь. За это не убивают, так в школе, наверное, мало кто выжил бы. У неё всё было в норме, как у всех. Уроки, оценки, подружки, завистницы. Мальчишки, которые не прочь с ней замутить, мальчишки, с которыми не прочь замутить она. И как у всех, это редко одни и те же мальчишки. И лучшая подруга, болтушка Санди Гордон, с которой они часто ночевали друг у друга, смотрели глупые комедии и ужастики для отдыха мозгов и сплетничали ночи напролёт.       И вот теперь она думала – а если бы в этот вечер она не пошла к Санди, осталась дома, как просила её мать – будто чувствовала… или если бы она хотя бы не выходила из комнаты, не спустилась, услышав сквозь сон грохот и, вроде бы, крики, в гостиную, а забилась под кровать или в шкаф и сидела тихо, как мышка, или вообще выбралась через окно и бежала без оглядки… Может быть, тогда её жизнь и дальше, за исключением минут ужаса и скорби за чужие жизни, была благословенно обычной? Он стоял перед ней – огромный, чёрный и словно пришедший из самой преисподней. Налобный фонарь был выключен, а в стёклах маски отражались тусклые отблески уличных фонарей и её собственное перекошенное ужасом лицо. С кирки в его руке капала кровь. Кровь была всюду. Кровь из распоротых тел Санди и её мамы расползалась по полу, подбиралась к её босым ногам. Она отступала от этой крови, пока не упёрлась спиной в стену. Он шагнул к ней.       Когда произошла эта первая жуткая история с Гарри Уорденом, ей было 5 лет. Одна из погибших в больнице медсестёр была подругой её матери. Она помнила похороны с закрытым гробом, неверие маленькой Трейси, что мама могла вот просто взять и улететь на небушко прямо с работы, помнила, как долго до ужаса боялась людей в шахтёрской форме. Но прошли годы, она выросла, и уже не боялась ни Фредди Крюгера, ни Гарри Уордена. Она не боялась и вчера, укладывая в футляр зубную щётку и вспоминая, какие кассеты обещала Санди. Столько лет всё было спокойно… И даже если снова кого-то убили, даже если тем же кошмарным образом – разве это значит, что убьют и тебя тоже?       – Пожалуйста, не убивайте меня! Пожалуйста, умоляю! Я ведь вам ничего не сделала! Я никому ничего не скажу…       Как страшно, когда убийца в маске. Под ней не видно лица. Не видно, усмехается ли он… Или может быть, ему совсем, совершенно всё равно… Почему она не послушала маму? А кто б на её месте послушал? Кто в 16 лет, уже зная, что в городе снова орудует маньяк, согласится, что теперь уже нельзя пойти ночевать у подружки?       Он убил уже стольких, что убить ещё и её – ему ничего не стоит. Как зачарованная, смотрела она на поднимающуюся руку с киркой. Вот так и выглядит смерть…       – Пожалуйста, я вас очень прошу… Я знаю, что вы можете… но зачем, зачем вам моя смерть… Вы такой большой и сильный, что я могу вам сделать… Не убивайте меня, прошу…       Она смотрела на своё отражение в стёклах. Огромные глаза, растрёпанные волосы, сползшая с одного плеча ночнушка толстушки Санди, великоватая ей… Бедная Санди, её таки погубила непобеждённая вредная привычка шастать ночами к холодильнику…       – Вы сильный, вы ничего не боитесь… вы всё можете… даже оставить мне жизнь…       Шанс один на миллион. Но если в эту самую минуту ты можешь рухнуть, выпотрошенная, как рыба, и захлебнуться собственной кровью – почему не попробовать? Почему не попробовать, чёрт возьми, всё, что угодно? Что даст хоть малейший шанс избежать этого ужасного удара кирки?       Рука с киркой не опустилась, но упёрлась в стену совсем рядом с её лицом. Она чувствовала, как её волосы липнут к крови, чувствовала этот ужасный запах. Тогда, на кладбище, несмотря на закрытый гроб, она чувствовала… тогда, маленькой, она ещё не понимала – так пахнут внутренности человека, так пахнут агония и смерть. Как по тонкому льду, как по узкому-узкому карнизу… Вот секунду, другую, третью он не размахивается, не вспарывает её тело окровавленным куском железа, значит, шанс есть? Только бы не сказать, не сделать, даже не моргнуть как-то неправильно, так, что это перечеркнёт этот крошечный шанс…       – Позвольте мне… позвольте показать, как я преклоняюсь перед вашей силой…       Пробуя, не веря ещё, что, кажется, нащупала нить, она подняла руку, скользнула ладонью по предплечью чёрной фигуры.       – Вы ведь можете не только убивать… а мёртвое тело не может уже ничего…       А потом его рука – не та, что с киркой, а левая – коснулась её лица, и она тёрлась о неё щекой, не веря своему счастью, и подкашивались ноги, и так легко было, повинуясь этой руке, лёгшей ей на голову, опуститься на колени… Чувствуя, как остриё кирки упирается в спину, она смотрела, как он расстёгивает ширинку. Она взяла его в рот почти с жадностью – это был для Амелии Уайт вкус жизни…       Она покинула этот дом связанная, с заклеенным ртом, завёрнутая целиком в одеяло. Сперва её долго куда-то несли, потом везли на машине. Развязали в тёмной, без окон, комнате, похоже, в каком-то подвале. Вскоре туда принесена была койка с матрасом, ещё пара одеял. Такова стала её обстановка на долгое, очень долго время.       – В подвале было холодно. Ну, первые дни, может быть, первую неделю. Я сидела, закутавшись в одеяло, и дрожала. А потом организм привык, адаптировался. И я уже вставала, ходила туда-сюда – как была, в ночнушке, босая… Он приносил мне еду – как я потом узнала, грабил холодильники жертв и мелкие киоски, ну, что-то и покупал – в соседних городах… Сообразил мне отхожее место там же за ширмой, раз, наверное, в неделю притаскивал огромную ванну, натаскивал вёдрами горячей воды, чтобы я могла помыться. Хуже всего, конечно, было отсутствие… ну, каких-либо занятий. Я часами сидела, прокручивала в памяти воспоминания каких-нибудь дней, разговоров, фильмы, мультики, книги – что могла вспомнить, что-нибудь сочиняла. Моё восприятие, моя память очень обострились, я стала очень хорошо видеть в темноте, слышать малейшие шорохи. И если б мне тогда дали учебник китайского – я б, наверное, выучила его в совершенстве. Но всё моё внимание было сосредоточено на том, чтобы выжить, то есть – чтоб он никогда и ни в чём не был мной недоволен. Всё моё существование было ожиданием его следующего визита. Те, кто думали, что он просто похитил меня, оглушил, увёз, они не представляли, что происходило на самом деле, чего мне стоило остаться в живых. Они спрашивали, пыталась ли я бежать, или может, умоляла меня отпустить. Ни разу. Я слишком хорошо понимала, что отпустить меня он может только на тот свет. Напротив, нужно было следить, чтоб не совершать ни одного лишнего действия, которое могло б его разозлить – я видела тела Санди и её матери, и отца Санди он тоже убил – его трупа я не видела, он лежал в другой комнате, но он говорил. Моя жизнь была в его руках, и всё, что мне оставалось – быть тихой и послушной. Знаешь, это очень меняет восприятие… всего. Зависимость, в сочетании со страхом смерти, со страхом одиночества, с лишением всего… Всего, что у тебя раньше было… Это сложно представить и сложно описать. Он иногда не приходил несколько дней… И хуже всего при этом был даже не голод – он оставлял мне еды, она обычно не успевала кончиться. И даже не то, что гасла лампа. Там была такая лампа, масляная… не слишком яркая, но мне вполне хватало… Хуже всего было то… что я ждала его возвращения. Я скучала, я не могла без общения. А он был единственный, с кем я могла общаться. И наверное, ему не хватало общения тоже. То есть, сперва он со мной даже не говорил. Молча приходил, молча отдавал еду, молча делал всё, что хотел… Не снимая ни маски, ни костюма. Мне кажется, я до сих пор помню прикосновения этого костюма к моему телу, жёсткого от пропитавшей его крови. Когда первый раз оказываешься перед таким большим количеством крови… перестаёшь понимать тех, кто падает в обморок от уколотого пальца. Кровь, когда выступает маленькой капелькой, красивая и чистая, как маленький рубин. Кровь, разлитая по полу, застывает и чавкает под ногами, тянется за ними отвратительными сгустками и воняет. Невыносимо воняет. А засохшая кровь осыпается, как песок… я привыкла чувствовать на своём теле этот песок, я уже не вытряхивала его из постели, он стал… как темнота, постоянным, неизбежным. Может быть, засохшая кровь уже так не воняет, а может, я привыкла и к этому. Я знала, что нужна ему, хотя бы вот для этого – нужна. И для меня было важно быть ему нужной. Пока нужна – я жива. Один раз я предложила помассировать ему плечи, попыталась прямо через костюм. Да, вышло не очень… Многие удивлялись, что я так и не видела его лица. То есть, видела фотографии в газетах, никогда вживую… Он стал снимать костюм и маску, быть может, спустя месяца два или три. Я была в принципе немногословна там, и тогда мне показалось, что я лишусь дара речи навсегда. Это ведь значит – он привык ко мне, стал доверять… насколько только возможно, немыслимо было ожидать большего. Он никогда не раздевался при свете, только когда гасил лампу, снимал костюм и маску, и надевал прежде, чем зажечь обратно. Я знала его тело на ощупь – так, что, наверное, могла вылепить его скульптуру. Нельзя говорить «красивый» о том, кого не видишь, но я не знаю, как тут нужно говорить… Когда живёшь вот так, в ожидании шагов по лестнице… сначала боишься произнести лишнее слово, а потом уже не видишь смысла, подходящих слов всё равно нет, все слова из другой жизни, которая где-то там, за пределами моей темницы… Когда живёшь так – начинаешь ориентироваться в полной темноте, как летучая мышь, различать малейшие оттенки не в голосе – в дыхании… Любой знак внимания, любая милость воспринимается так… Помню, когда он первый раз принёс мне, в числе прочей еды, яблоко… я держала это яблоко и плакала…       Когда Сара позвонила, Аксель был слишком занят, роясь в бумагах, и поставил на громкую связь. Определённо, сказались недосып и общее психопатичное уже состояние, зря он это сделал… Сара тоже была не в лучшем состоянии духа.       – …Я уже не чувствую нас семьёй, Аксель! Я не вижу, где мы семья. Я здесь, в больнице, Кристина при смерти, врачи пытаются что-то сделать, я не знаю, верить мне, молиться или готовиться к худшему – и тебя нет со мной в этот момент! Если б только в этот… Если б тебя уже не чёрт знает сколько не было со мной! Я понимаю, о, я очень хорошо понимаю, такое время… Если б за последние лет 10 у нас было какое-нибудь другое время! Чёрт, я скоро начну забывать, как ты выглядишь, я скоро перестану верить, что ты не только голос в телефоне! Я тебе так надоела, так противна, ответь? Ноя тоже не дозовёшься, он весь в тебя, он предпочитает быть где и с кем угодно, только не с матерью и сестрой… Знаешь, я здесь, в больнице, встретила Ванду, Амелию и Сисси… Так вот, они больше семьёй смотрелись, чем мы. Они, чужие друг другу, сблизились больше, чем мы, родные люди! Они вместе в трудную минуту, они заботятся, поддерживают друг друга…       Вообще-то, при таком градусе напора Аксель обычно взрывался. И говорил много такого, за что сам себя потом казнил. И иногда наносил тяжкие повреждения ни в чём не повинному телефонному аппарату. Но сейчас в нём что-то сломалось. И не нашлось внутри этого бешенства, этих неправильных слов.       – Сара, ты права. Жди меня, я скоро буду.       Сара была права, да. Сара лукавит, и знает, что он знает, что она лукавит, за 20 с лишним лет хоть как узнаешь друг друга как облупленных. Она не нуждалась в нём уже давно, так давно, что это не было нужды озвучивать. От супругов, которые в браке 20 с лишним лет, уже никто не ждёт юношеской свежести чувств, но меньше всего важно сейчас, чего ждёт кто-то там. Она хочет свалить всю ответственность за их семейный крах на него, потому что для неё одной столько ответственности много, потому что он сильный мужчина, который должен уметь преодолеть всё, даже эту её отчужденность, и потому что если у кого-то в их возрасте нет ни свежести чувств, ни нужды друг в друге, то это не значит, что и у них должно быть так… что ж, в кои веки, крыть нечем, да уже и не хочется. Он не первый мужик, сбегающий в работу от семейной неустроенности, эту гиблую дорожку протоптало множество ног до него. И уже в машине, уже по дороге в больницу, он продолжал думать о деле. О проклятом деле. Какая-то смутная мысль не давала ему покоя. Какая? Положим, вариант, что это снова Том, они со счетов не сбрасывали… Но если не Том? Ведь всё же тактика не его… Если это какой-то подражатель, если кто-то из этой долбанной молодёжи, которую они шерстили кропотливо все эти дни? Откуда они взяли костюм? Сейчас найти в городе шахтёрскую форму уже не так легко, как 13 лет назад… В шахтёрских семьях – возможно, но этот вариант они отработали, все костюмы были изъяты, ни на одном не было ни следа крови… Тогда что остаётся? Склад шахт давно закрыт и опечатан, но преступник мог забраться туда, если уж ему так приспичило. Или же… Один из задержанных обмолвился о планируемой «вечеринке в антураже на тему» - теперь-то, может, они отказались от этой идеи, но ведь планировали, готовились… Ведь хотя бы один костюм на ней, этими долбанными идиотами, планировался… Тогда…       Тогда, чёрт возьми, мысль… Он убивает преступников. Ну, как, преступников – молодых мерзавцев. А где больше всего молодых мерзавцев будет в эту ночь? Если они не передумали, не взялись за ум – но сдаётся, было б там, за что браться?       Один звонок. Тому пареньку, что был говорливее всех.       – Терри, это шериф Палмер. Нет, успокойся. Просто можешь кое-чем помочь. Терри, ответь мне на один вопрос. Если, конечно, знаешь. Где планировалась эта сраная вечеринка?       Вопрос явно застал парня врасплох, поэтому он ответил сразу и честно.       – В том доме, где скрывался Ханнигер, где он прятал девчонку… Ну, знаете, этот…       – Спасибо, Терри.       Действительно, совершенно логично, в их обычной, мудацкой логике. Почему он думал, что у кого-то из них дома? И второй звонок.       – Ной, ты где? В общем, где бы ты ни был – сейчас живо в больницу, к матери и сестре. Не хочу, чтоб ты был так… похож на меня… И извинись перед матерью за меня. Хотя не простит… и правильно сделает… Но я иначе не могу. Пусть ненавидит меня, но я поймаю гада, и город сможет дышать спокойно.       «Она тебя не любит, она просто к тебе привыкла» - что ж, бессмысленно спорить с объективной и беспощадной истиной, но ведь привычка это много значит, иногда побольше, чем любовь. Она привыкла к его вещам в ванной и пиву в холодильнике, к его неуклюжим оправданиям и к тому, что иногда несколько дней подряд он был утренним отпечатком на второй подушке – значит, ночевать приходил… она привыкла, но он-то любил, и разве мог сказать, что перестал любить? Разве всех этих лет и работы как многолетнего запоя для этого достаточно? Для женщины важно любить, но если уж женщина вышла замуж, для неё важно, чтоб любили её, важно чувствовать эту любовь без просьб и напоминаний… она помнила, что когда-то этот брак был больше нужен ему, чем ей, вправе была ждать, что он не позволит забыть…       – Что? Куда ты, отец?       – На вечеринку. Кровавого Валентина, чтоб его.       – Нет, отец, не вздумай, не езди туда!       Но Аксель уже выключил телефон. И развернул машину. По-другому он просто не мог. Он должен был проверить свою теорию. Конечно, подкрепление он вызовет… Если увидит, что это требуется.       В том доме, где ж, в самом деле, ещё. Если б в полномочиях шерифа было принимать и воплощать такие решения, пригнать бы бульдозер и сравнять этот домик с землёй, чтоб даже памяти не осталось, где он был! Пожар, совершенно случайно, как с домом Ханнигеров, не устроишь – лес кругом, это понятно… На месте дома Ханнигеров теперь магазин и проезд к нему, никаких прежних ориентиров, всё наилучшим образом. А на этот схрон махнули рукой – он не на глазах. Сюда и добраться только на внедорожнике можно – давно не использующаяся дорога понтовую легковушку далеко не пропустит… Однако ж кто-то тут совсем недавно проезжал, свет фар выхватывает то обломанные ветки, то развороченные земляные колеи… Ага, кто-то всё-таки попытался проехать на спорткаре, съехал с трассы в густую поросль орешника. Если мозгов нет, они за ночь не отрастут. Посветил в салон – никого, и крови нет. Видимо, бросили и пошли дальше пешком. Кто тут угонит-то, в самом деле, чужие не ходят, только свои… Прости, Сара, ты ждала долго, очень долго, и подождёшь и теперь. Ты всё равно не нуждаешься… не нуждаешься так же, как твой муж в тебе. Ты нуждаешься в напоминании, что ты нужна, любима, ты смысл всего, что приходится переживать, стиснув зубы, изо дня в день, и этого тоже. Наша жизнь не была, да и не могла быть, похожа на сказку, поэтому и не выполненные обещания, и забытые даты годовщин, и даже измены – всё это должно было быть… Ты можешь лукавить сколько угодно, но ты-то знаешь. Моё сердце принадлежит тебе, Сара, и именно поэтому теперь я вдали от тебя. Вторую машину увидел, проехав дальше, чуть не доезжая до дома. Джип. Судя по количеству окурков и смятых пивных банок вокруг, в нём взвод приехал. И возле самого дома две – места-то для парковки не завались, собственно, видимо, кто первыми приехал, те и заняли. Это ж сколько в совокупности должно получаться народу? А шума из дома что-то не слышно. Ни звука, ни голоса. Вечеринка… Довольны своей вечеринкой, засранцы? Она случилась даже раньше, чем вы рассчитывали… И что, после всего – захотели продолжения? Ну тогда может, и заслужили его…       В доме, да, было тихо. Мертвенно тихо. Дом смотрел слепыми глазами тёмных окон, словно череп жертвы, найденной уже много после закрытия дела. Аксель чувствовал, как внутри поднимается что-то… не страх даже, нет. Страх – это слишком простое слово. Хотелось развернуться и бежать, бежать оттуда без памяти, не глядя, куда, просто бежать… И именно поэтому, преодолевая этот порыв, он взялся за ручку двери. Он не поддастся. Не отступит. Не здесь и сейчас.       Слава богу, думал он по дороге, что до этого памятничка истории Хармони не плёвое дело добраться, иначе б они, наверное, устраивали тут вечеринки каждые выходные. Но это нужно ещё собраться-организоваться – поехать туда, где не получится сгонять за добавкой всего лишь за поворот, где чудо, что ещё ловит мобильная связь… Кто жил здесь когда-то? В деле упоминалась фамилия, вылетела из головы, как подобает всему, не имеющему значения. Одинокий старик умер примерно когда что он, что Том Ханнигер не все буквы выговаривали одинаково чётко, скончался смертью вполне праведной – пришёл в город за солью, на пороге магазина его и настиг инсульт. А кто жил до него, не найти уже и в архивах. Старик был истово религиозен, кажется, малость и повёрнут на этой почве, при обыске тогда кресты и стихи из Библии находили, вырезанные ножом, на каждой деревяшке. Что ж, злого духа хармонийских штолен это тогда не отпугнуло, теперь, верно, и подавно… Старая поверхность впитывает грязь как губка, вещает реклама времён нашей молодости. Редкая поверхность впитала грязи больше, чем в этом доме. И это не грязь многолетней покинутости, пыль, паутина, мышиное дерьмо. Нет, это то, что как впитали эти стены тогда, в тот год – так и не отпустили по сей день…       Запах затхлости, древесной и тряпичной гнили был здесь полновластным хозяином, он был таким же густым, как темнота, рождённая не только ночью, лесом, но и стенами и потолками, с которых краска давно слезла, если вообще тут была. Но теперь он обрёл ту неизбежную компоненту, которой так долго ждал. Запах бойни. Свежей, ещё пока свежей крови, она чавкнула под ногой, смешанная с мягким ковром устилающей пол пыли, истоптанной множеством ног. Первый труп, он едва не споткнулся о него. Нет времени разглядывать, ощупывать, жалеть очередных недоглядевших… Он, может быть, ещё здесь…       Самое сложное – ступать так, чтоб не попадать в лужи крови. Пыль глушит шаги, а кровавая грязь их выдаёт. За углом, в гостиной, брезжит свет – оранжевый свет пламени камина и, наверное, ещё масляной лампы. Длинная чёрная тень колыхнулась, царапнула порог обрубленным рогом налобного фонаря. Сердце едва не выпрыгнуло из груди… Он здесь. Стоит у стола, потрошит пластиковую упаковку с пивными банками. И в эту минуту Аксель совершил свой самый абсурдный и блестящий поступок. Вместо того, чтоб выстрелить в тёмную фигуру – он бросился на неё. Вцепился мёртвой хваткой, использовав в полную силу эффект неожиданности. И сорвал с головы маску.       И вот тогда крик ужаса всё же сорвался. Под маской оказался Ной. Его сын. Его Ной.       – Я же просил, отец… Не ездить сюда…       Кошмар. Не может быть правдой. Сон. Скоро кончится – подойдёт Мартин, тронет за плечо, скажет, чтоб подложил уже что-нибудь помягче папок с личными делами…       – Какого чёрта, Ной? Что ты здесь делаешь? Только не говори, что ты решил припереться на эту долбанную вечеринку, да ещё и… в этом…       На костюме Ноя кровь. Настоящая, не бутафорская, она пахнет отнюдь не вишнёвым вареньем и не гуашью, она маслянисто блестит в адских отсветах огня. И глаза... Его глаза... Его улыбка… Это улыбка?       – Зачем ты приехал сюда? Разве тебя кто-то приглашал на вечеринку? У тебя был прекрасный выбор между работой и семьёй, и что же ты выбрал?       – Ной, скажи, прямо сейчас скажи, что… Что это дурной розыгрыш, что тебя как-то вынудили в этом участвовать. Что ты просто – чудом – выжил… Отсиделся в кустах, опоздал… Потому что я не хочу допустить даже мысль…       На тёмной обивке низкого дивана у него за спиной белеют две изломанные куклы – он, кажется, знает их имена, но не смог бы сейчас назвать, даже если б его пытали. Явились во всём подобающем шике и блеске – белые платья художественно разукрашены красным акрилом, чёрные и красные разводы на лицах, он видел такой маскарад уже не первый проклятый раз, вчера как раз такую притащили в участок вдрызг пьяную, устроила дебош в магазине, приревновав своего самца к продавщице… Отсыпается в камере, потому теперь и жива. У этих поверх краски теперь щедро налито настоящей крови, их собственной.       – Что? Что я и есть преступник, папочка? А почему же? Потому что ты оказался не только настолько дураком по жизни, но и настолько бездарным копом, что и не подумал проверить алиби у меня? Ты перебрал всех общих друзей убитых, но забыл про меня – как же, ведь я твой сын! Правда, моя-то работа не требует моего постоянного присутствия, с твоей точки зрения это и не работа вообще… И если я говорю, что вечером хожу на тренировки – значит, так оно и есть! И плевать, что подтвердить это абсолютно некому – на стадионе в это время, мягко говоря, не многолюдно. Ну да, не всем им я был прямо таки другом…       Темнота где-то справа вздохнула. Человек ещё долго может издавать звуки после смерти – вытекающей кровью, выходящими газами, сокращающимися мышцами… Наступает расслабление скованных агонией членов, тело неловко опадает, вываливаются кишки из развороченной утробы, перекатываются с хлюпаньем в остывшей, загустевшей крови… Хотелось хрипеть – не верю, нет, во всё могу поверить, в то, что это бред алкогольный или предсмертный – съехал в кювет менее удачно, чем те на спорткаре, в воскресение Гарри Уордена, наконец, но не в то, что он, что Ной… Но вот он, валяется на полу сорванный противогаз, от удара фонарь включился и луч его выхватывает из тьмы мёртвое лицо, которое невозможно уже назвать лицом – разорванные щёки уже не держат нижнюю челюсть, болтающийся глаз провалился в этот нечеловечески разинутый рот…       – Почему, Ной, почему? Зачем, за что?       – Потому что они были очень плохими мальчиками, отец. Не потому, что шлялись с дурной компанией, бездельничали и употребляли нехорошие вещества. Не только поэтому. А потому, что все, каждый из них кого-то предал. Друга, близкого человека… Сосунки Трой и Олсон бросили меня одного в той драке. Это дерьмо Шелл бросил девушку в беде, в которую она попала из-за него же. Та сучка возле парикмахерской бросила подругу, даже не попыталась её выручить… А знаешь, чья это кровь? Никчёмного обрубка жизни Юджина Эванса. Жалкой жил жизнью… инвалид, после автомобильной аварии, в которой погиб его отец… После этого у него было две радости в жизни – наркота и общество единственного друга. Единственного друга, которого он не попытался защитить – вашего главного подозреваемого, Сайраса Финнигана. Он был его алиби, я уговаривал его пойти и сознаться, спасти друга… Он не захотел. Жаль, его трупа ты не увидишь… Потому что, отец, ты тоже однажды предал друга. Бросил на верную смерть. Ты виноват во всём, что случилось после этого! Струсил, сбежал, спасая свою жалкую жизнь! Должно быть, поэтому ты и пошёл в полицию – чтобы доказать всем и самому себе, что ты не ссыкло?       Он сможет, сможет это – навести пистолет на собственного сына?       – Ной, ты болен. Прошу тебя, остановись. Кому ты уподобился? Ублюдку, который чуть не убил тебя, когда тебе было 9 лет?       Удар – пистолет улетел куда-то в темноту, кровь хлестала из пробитой руки. Отступая, споткнулся ещё об кого-то, поскользнулся на крови и кишках…       – Он был предан другом. Друг бросил его… чтобы изобразить рыцаря-спасителя для его девушки… Чтобы в благодарность она вышла за него замуж… Да, через 10 лет он пришёл в его дом… И пощадил его сына. Да, я стоял перед ним… Вот как ты сейчас стоишь передо мной. Он пощадил сына предателя… Чтобы однажды он за него отомстил!