Стокгольмский синдром

      За спиной – шёпот (тихий-тихий, но они не представляют, как обостряется слух, когда столько времени живёшь… с очень малым количеством раздражителей вокруг…)       – Это она! Надо же, вернулась, выпустили всё же…       – Ну должна же она была когда-то оправиться. Хотя не знаю, как после такого оправиться можно…       – Но не вечно же её в психушке держать! Да там, наверное, в этих стенах только по новой спятить можно… Хорошо, что сестричка взяла её на поруки, отважная женщина, благослови её господь.       – Зачтётся на том свете, это точно. Да ведь куда бедняжке больше идти? Ни дома, ни семьи…       Ни дома, ни семьи, это верно. Как хорошо, что она не видела всего этого. Что они остались в её памяти такими… живыми, весёлыми, здоровыми… Как в тот последний день, вернее, вечер, когда она их видела. Когда сбежала по ступенькам, небрежно помахав рукой – откуда было знать, что не увидятся больше? Ну да, орудует в городе маньяк… Но она-то, ради бога, тут при чём? Если б знала… Если б подумала, что мало в городе безопасных домов, семей, не связанных с проклятыми шахтами… может быть, в тот день лучше Санди к себе пригласила. Пусть бы Санди потом горько плакала о смерти родителей – но благодарила судьбу, что осталась жива.       Хорошо, что и дома нет. Не придётся смотреть на него… опустевший, без них…       Не простоял дом ещё 13 лет, не дождался её. Он и тогда уже под снос просился и молитвами только ещё стоял. Сейчас участок выкуплен какой-то молодой семьёй, началось строительство, это, конечно, нарушение её прав и деньги ей перечислят – когда Ванда окончательно оформит над ней опекунство… Вот и хорошо. И не пойдёт она туда, совершенно незачем, Ванда может не беспокоиться. Это другая жизнь, которой уже нет, которую нет смысла пытаться вернуть…       Ванда сказала, что возьмёт её к себе. Ванда, в общем-то, давно взяла её к себе, последний год забирала на каждые выходные. В её крохотной квартирке им двоим почему-то совершенно не было тесно. Ванда учила печь вафли – «особый рецепт нашей семьи, Джосси говорит, ни у кого таких больше не попробуешь, у меня вкус не настолько тонкий, вафли как вафли, но, конечно, очень вкусные», делилась своим гардеробом и косметикой, вечерами они разгадывали кроссворды на скорость, а утром воскресенья иногда стояли очередь за свежими слойками с яблоком и корицей в ближайшей кафешке. «Они у них только первые с утра получаются такими обалденными, потом уже не то». Гуляли в парке, даже иногда брали в аренду роликовые коньки. А теперь вот они вдвоём приехали погостить в дом её родителей. Если господь создаёт подобные добрые души, как она, мир этот не безнадёжен…       – Ты сильная, ты справишься, я знаю, - говорит она, мягко улыбаясь, каждый вечер перед сном, - ты ещё удивишь врачей, ты всех удивишь…       «Справишься»… Нет, не справится. Не справится. Правы эти шушукающиеся за спиной: невозможно с этим справиться.       – Вот только зря, наверное, она привезла её сюда. Лучше б для неё было никогда не возвращаться...       – Прошло много лет…       – Ох не знаю, сколько должно пройти лет. То, что бедняжка пережила… Он ведь держал её в своём схроне почти год, господи помилуй, думать страшно, что он там с ней делал…       Ничего им не страшно. Им – интересно. И хочется, и колется – знать побольше страшных подробностей. Эти люди, с горящими глазами читающие всякие скандальные сенсации в «жёлтой прессе» и топящие в этих острых эмоциях скрытое недовольство собственной серой, размеренной, спокойной жизнью… Они так свято верят, что с ними такого никогда не могло б произойти…       – Привет, Сисси.       Она присела с ним рядом, сняла рюкзачок и обняла его, как обычно, у себя на коленях.       – Что наши папаши? Ушли в работу и не вернулись, как всегда? Я слышала, на тебя вчера напали, мама твоя такая взволнованная звонила…       Он смотрел на её строгий, точёный профиль и в кои веки был благодарен матери с её суетой и гиперзаботой. Оставить его сегодня дома, пригласить Сисси с ним посидеть… Да, такое только мамам и приходит в голову…       – Ну, постельный режим мне вообще-то откровенно не нужен. Мамина будь воля – она б, конечно, меня в больницу упекла и собственноручно всего загипсовала, даром что у меня ровно две царапины. С тех пор, как Кристину забрали под постоянное наблюдение врачей, ей, видимо, кажется, что там её детям более климат…       Она смеялась, он ловил себя на том, что любуется её смехом – не в первый, надо сказать, раз, и размышлял, что это за фигня такая и почему.       Нет, разумеется, он в неё не влюблён. Это было бы странновато – учитывая, хотя бы, что ей только 13 лет. Хотя, конечно, выглядит она гораздо взрослее, быть может, на 16. Спасибо усиленным занятиям спортом. Какая же она сильная всё-таки. Было дело, даже его в шуточном спарринге клала на лопатки. Потом отвешивала по почкам, потому что считала, что поддаётся… Она просто с самого детства была лучшей. Самой смелой, самой спокойной. Самой интересной. Самой искренней и настоящей. Она никогда не кокетничала, не изображала этого глупого самочьего поведения, которое, как почему-то считается, нравится мальчикам. Кто-то считает, что всё ещё впереди, что пубертат догонит, вот-вот, быть может, прямо завтра… чушь. Её одноклассницы начали выбирать себе объекты интереса (среди мальчишек на класс-два постарше, со сверстниками, увы, ловить нечего) и судачить о их действительных и мнимым достоинствах сразу по окончании младшей школы точно. Сейчас они считают себя несомненно взрослыми, и у них действительно есть некоторый опыт раскручивания бойфрендов на растрату всех выданных карманных денег или устраивания истерик по поводу слишком долгого взгляда в сторону другой девчонки. Она подобным не занималась никогда. И если она улыбалась тебе – этими чувственными губами, этими колдовскими зелёными глазами – этим действительно стоило гордиться. Нет, он не был в неё влюблён, какая глупость. Он её уважал. Так, как не уважал никого из своих сверстниц.       – …А Олсон сотоварищи совсем двинулись – решили организовать вечерину Кровавого Валентина, ну типа в кровавых тонах, с антуражем, ты понимаешь… Вот счастливы будут папаши, если узнают, а.       – И тебя, что ли, пригласили? Ну точно, двинулись. А они знают…?       – Знают, потому и пригласили. Что ты, полагаю, они меня там восторженно защупают… Знаешь, даже захотелось пойти – где и когда ещё увидишь столько идиотов разом.       – Девушка твоя по любому против будет. Украсит второй висок для равновесия.       – Ну так-то вряд ли, конечно, но в восторге не будет. Ещё решит, как Алиса, что я «пугающий какой-то», хотя тут-то я совершенно ни при чём… Мне, с одной стороны, тоже как-то от одной этой идеи нехорошо – насколько же для людей… Ну, всё оборжать готовы, чьё-то горе, чью-то смерть, им без разницы, им прикольно… Но посмотреть, что они там придумали… Нет, не интересно, я б без такого духовного обогащения отлично б прожил. Просто… посмотреть на это всё и опустить их как-то, что ли? А разве не логично?       – Да логично, пожалуй…       – А тебе – не интересно? Могли б вместе сходить… Опускать ты умеешь покачественней, чем я…       Она усмехнулась, поглядывая на него искоса.       – Чувак, ты то ли яйца ко мне катишь? Ты не забыл, что я несовершеннолетняя?       Он смутился. Она не всерьёз, конечно, нет… а может, немного и всерьёз, самую капельку, такую именно капельку, которая неизбежна при крепости их дружбы. Никто в здравом уме не спросит – «парень, ты что, запал на малолетку?» - но тут же хватает умов не здравых. Со стороны ведь может так выглядеть, для тех, у кого разнополая дружба – это короткий анекдот. Даже Алиса – девушка вообще-то с мозгами – как-то сказала что-то подобное… Что она ему верит, разумеется, верит, только уверен ли он сам, что правильно понимает свои чувства? Любовь к соплячке на 10 лет младше (пусть эта соплячка и уделывает на соревнованиях парней годика на три постарше) кажется дичью, а дружба с такой соплячкой – нет?       – Вовсе нет. Просто… Я считаю, у нас много общего.       – Да? И что? Ну, помимо отцов-полицейских и, пожалуй, проведённого вместе детства?       Тон не опровергающий, совсем нет. Тон точно такой, каким она всегда выясняет, одинаково ли они смотрят на какой-то вопрос.       – Ну не знаю… спорт… Хотя, конечно, я не настолько упорный задрот, как ты… Техника? Книги?       – Это которые? Фантастика про зомби-апокалипсис или очерки о психологии серийных убийц?       Оба уже смеялись.       – Хотя, пожалуй, в этом есть правда, - она улыбнулась почти нежно, - ты единственный, кто меня в этом понимает.       – Ага, и поэтому твой отец считает, что я на тебя дурно влияю.       Профессия у отцов такая, отвечает она обычно. Любое лицо мужского пола, вьющееся вокруг доченьки, по умолчанию определяется как подозрительное – попросту, они ведь помнят, какими были сами. Да, наши папаши в том числе, маленький город всё помнит, даже если большую часть времени достаточно милосерден, чтоб не припоминать вслух. Но у нас есть безупречное объяснение всему и навсегда – мы друзья детства, мы дети друзей-коллег. Папаши в детстве не дружили – им разница в возрасте реально помешала, но теперь-то каждую пятницу за пивком, каждый День Благодарения либо у вас, либо у нас.       – Ну, я имела в виду, что на нас обоих смотрят как… Как на фриков, если в общем. И поэтому задают каверзные, как они сами считают, вопросы типа приглашения на такую дебильную вечеринку, потому что всем интересна наша реакция… Потому что они смотрят на нас и видят наше прошлое, после которого мы, конечно, живём иначе и мыслим иначе. Что поделаешь, и у тебя, и у меня в детстве произошла одна судьбоносная встреча… После которой 14 февраля стало для нас действительно особой датой.       Они помолчали. Ему было так хорошо, так спокойно и гармонично. Как всегда, когда с ней, именно с ней они касались этих тем.       – Знаешь, я часто думаю, почему…       – Что – почему? Почему он убил твою мать?       – Нет. Почему он пощадил меня.       Ной пожал плечами.       – Не поднялась рука на ребёнка. Он ведь и меня не убил.       – Да. Он никогда не убивал детей. Юношей, девушек – но не детей. В доме Харди выжил пятилетний ребёнок – он просто ударил его по голове и запер в кладовке. Сотрясение мозга – это всё-таки лучше, чем умереть так… Но тут другое. Ты же понимаешь. Одно дело не убивать уже готового, так сказать, ребёнка… Чего проще было дать мне умереть вместе с матерью, раз уж он пришёл и убил её и бабушку. Но он… Он вскрыл её тело, вытащил меня, вымыл, сделал всё, что надо… даже молочком из бутылочки покормил! Сначала переломал моей матери кости, а потом сделал ей кесарево кухонным ножом! Какой нормальный убийца так делает?       – Том Ханнигер и не был нормальным.       – Это, конечно, верно… От такого зрелища, наверное, рехнуться можно было – весь дом в крови, два трупа – и заботливо уложенный в люльку младенец… А я и правда теперь живу и думаю о том, что ведь мои младенческие глаза видели его. Не просто видели… Это было первое, что я увидела в жизни. Не человеческое лицо. Его маску. Я мать живой не видела, а его – видела. Я рук матери не знаю, а его – знаю. Вот и логично, наверное, как на меня должны смотреть окружающие? Что думать о содержимом моей головы? Я, конечно, этого всего не помню… Но подсознание-то, говорят, всё фиксирует… Вот и что зафиксировало моё?       – Разрыв шаблона.       – Ну если грубо выражаться – то да. Я теперь обречена всю жизнь думать об этом. Жить, учиться, гулять, болтать с друзьями, бегать, читать – и между всем этим так или иначе постоянно возвращаться к этой мысли. Что я жива, практически, благодаря ему. Его произволом. Если бы отец чуть меньше меня любил – он бы прибил меня, наверное, когда я выпросила у него это досье, и читала и читала его, пока, кажется, наизусть не выучила… Я не успокоюсь, пока не пойму. Нет, не почему он убил мать. Нет, не почему он спас меня. Его всего, до конца.