Бесконечность повседневности

На завтрак Себастьян всегда пил кофе – обжигающий, черный, словно адская смола, по крайней мере, так говорил Джим, деловито заваривая свой безвкусный, по мнению Себастьяна, зеленый чай. - Не придумали еще ничего лучше, чем зеленый чай с жасмином, - и Джим поднимал свой наперсток с чаем, насмешливо глядя на неспешно пьющего кофе Себастьяна. Для того приготовление кофе всегда было священнодействием, за которым обожал наблюдать Джим, хоть никогда бы в этом и не признался. Обжаренные ароматные зерна наполняли небольшую кухню снайпера воспоминаниями о гибких темнокожих женщинах, запахе карри и острого перца, о восточных странах, о местах, где слагаются легенды, рождаются боги, где мудрые старцы собираются каждый вечер посмотреть, как тонет красный огромный шар в бесконечном море, и насладиться каждой секундой оставшейся им жизни. Словом, Джим был уверен, что Себастьян что-то подмешивает в эти самые зерна – ничем иным не объяснишь всех этих видений, толпящихся вокруг них, любопытно заглядывающих через плечо. Молотый кофе засыпался в турку, потрепанную, видавшую виды, впрочем, почему-то отчетливо напоминающую Джиму самого Себастьяна, со всеми его отметинами, шрамами и прочим грузом прошлой жизни, и именно поэтому все еще существующую, а не замененную на очередной новомодный прибор, которые обожал Джим. Затем – турка ставилась на огонь, любовно облизывающий потускневшую медь, отбрасывающий золотистые отблески на Себастьяна, невозмутимо помешивающего свой кофе. Джим забирался с ногами на хлипкий кухонный стол, который, казалось, ждет малейшего толчка, чтобы обрушиться, но при этом никогда не падает под весом Джима – словно тот был домашним призраком, навещавшим Себастьяна в тяжелые минуты. Горячее стекло маленькой кружки, служившей бездонным источником зеленого чая, обжигало пальцы Джима, но он лишь улыбался, периодически нахально подставляя то левую, то правую ладонь Себастьяну – чтобы тот подул и все зажило. Джим почти все время улыбался на этой тесной обшарпанной кухне, ничем особо не примечательной, и делал это не натянуто-вежливо, отдавая дань уважения хозяину дома, а лукаво и искренне, как нашкодивший мальчишка, знающий, что здесь, в этой квартире, ему всегда рады и всегда любят. - Кто она? – спрашивал он, деловито делая первый глоток и морщась от удовольствия. - Та, что научила готовить твою омерзительную смесь? - С чего ты взял, что это была женщина? – Себастьян не отрывался от своего занятия. - Не верю, что на свете существуют еще мужчины, кроме тебя, способные, не поморщившись, пить эту отраву, - фыркал Джим и делал второй церемонный глоток. – Разве что какие-нибудь воины, пьющие твое пойло, чтобы разбудить свою ярость. Да-а-а, - тянул он, - возможно, ты принадлежишь к какому-нибудь древнему индейскому племени. Твои родители ничего такого не говорили? Себастьян, стоящий спиной к Джиму, только многозначительно приподнимал левое плечо – ни да и ни нет, понимай как хочешь. - Когда-нибудь ты поймешь всю прелесть сладкого зеленого чая, - вздыхал Джим, - только я вряд ли до такого доживу. - Куда ты денешься, - невозмутимо подавал свою реплику Себастьян, а затем ласково проводил по встрепанным со сна темным волосам своего босса, - ты всех нас переживешь. Такие, как ты, живут вечно. Джим только закатывал глаза и сообщал, что чувствует себя весьма польщенным такой высокой оценкой своих скромных возможностей. До начала Большой игры оставалось пять дней.