Обрывки

Зима в Ленинграде выдалась одной из самых суровых — Генерал Мороз, буквально преследовавший Россию, постарался на славу. Сугробы были по колено, поэтому служили мягкой постелью для холодных, голодных худощавых людей, замертво падающих на колючий снег, ледяной ветер пронизывал до костей, угрожая заморозить всё на свете. Ветхие дома, кое-как спасавшие от крепких морозов, с заколоченными вкривь и вкось окнами, казалось, вот-вот развалятся, как конструктор, на небольшие составные части, поскольку все средства шли на поддержку армии, хотя весь город находился в страшной нужде. Америка, наблюдая за этой картиной, вжал голову в плечи, застегнул куртку и сунул руки в карманы, будто он чувствовал невыносимый убивающий холод. Стараясь не смотреть на редких прохожих с пустыми стеклянными глазами, Джонс взглядом уткнулся под ноги, как и печальный Франциск, и старался не смотреть по сторонам: ни на въевшуюся бесцветность неба, ни на ослепляющий обманчивой пушистой белизной игольчатый снег. Но вдруг внимание американца и других сжавшихся стран привлёк приглушённый звук падающего тела женщины с осунувшимся лицом, костлявыми пальцами и тонкой прозрачной кожей. Ещё пару-тройку секунд она дышала, однако её горячего дыхания постепенно стало не видно, отчего Альфред вздрогнул, и неожиданно в нём проснулось что-то детское, заставившее его схватить Артура под локоть. Кёркленд отшатнулся от неожиданности, с недовольным шипением попытался вырваться, но быстро сдался, дёрнув уголками губ, хотя это было неуместно; он перестал улыбаться, возвращаясь из своих грёз двухсотлетней давности в беспощадную военную реальность, когда вновь перевёл взгляд на окоченевший женский труп. — Иван? — неподалёку послышался уже знакомый голос Москвы, а именно Василисы. Франциск даже обрадовался: Евгения ему не нравилась и, грубо говоря, напрягала своей непредсказуемостью. Василиса была чем-то похожа на умершую женщину — эта мысль неожиданно мелькнула в голове Людвига. Девушка заметно истощала, на теле были видны выступы костей, что было ярко заметно на кистях тонких замёрзших рук, лицо обтягивала нездоровая бледная кожа, волосы потускнели и испортились, а глаза потеряли прежний блеск. Василису совсем не защищало тоненькое пальтишко и огромный шерстяной шарф, связанный девочкой из сибирской деревни, от немыслимо понизившейся температуры холодного воздуха, из-за которого она стучала зубами и еле видно тряслась. Её, по всеобщему предположению, Иван удержал от оказания помощи женщине, отлично понимая, что ничего уже не поможет. Вася с вопросом во взгляде посмотрела в худое лицо Брагинского в попытке увидеть то, о чём он думает; только вот чёлка легла на его глаза, и это стало невозможным. Прекратив вырываться из руки России, Москва с щенячьей тоской окинула его внимательным взглядом. Иван выглядел гораздо хуже Василисы, о чём говорили не только чёрные круги под глазами и замёрзшие руки, которые ничего толком не чувствовали. Не будь на нём старого потрёпанного пальто с десятком заплаток, порванного шарфа и изношенных штанов, он без сомнений слился бы с серой местностью города. Остановившись всего на минуту в каких-то непонятных раздумиях, Брагинский, кое-как сжимая в одной руке что-то отдалённо напоминающее хлеб, другой потянул Москву за собой, коротко и тихо сказав: — Пошли. Скукожившись, страны молча направились следом. Вася апатично взглянула на женщину в последний раз и, отвернувшись, поравнялась в темпе шага с Россией. Поначалу девушка рассеянно оглядывалась по сторонам невидящим взором, затем прижалась к руке Ивана, повторив его движение, то есть натянув шарф на нос. Их опустошённые взгляды были похожи по появляющимся в них эмоциям, однако у Брагинского в глазах царствовали более глубокие тоска и отчаянье, заглушавшие звериное чувство голода. Василиса долго рассматривала ненадёжные строения домов и серость ненавистного снега, потом она стала изучать внешность России: белоснежную кожу, глаза с поселившейся толикой усталости, ослабленное, что было видно, несмотря на мешковатую одежду, тело. Тут взгляд девушки остановился на кусочке хлеба — её глаза загорелись, — она жадно облизнула пересохшие губы, но тут же уткнулась взглядом под ноги, поскольку Иван заметил его. Он раза два перевёл взор с Москвы на хлеб, выдохнул, отчего из-за ткани шарфа вылетел тёплый пар, и онемевшими от нестерпимого мороза пальцами разделил хлеб на две приблизительно равные части. Вася удивлённо посмотрела в глаза Брагинского и тихо, почти неслышно выдохнула: — Иван... — Ешь, — односложно хриплым голосом сказал Россия, сразу засунув кусок хлеба в рот Москве. — Но... — Молча, — чуть громче сказал он и, сунув второй кусочек в карман, дабы не травить ребёнка, продолжил, — это для Пети. Он совсем обессилил. Василиса быстро прожевала единственную еду и заговорила взволнованно: — А ты? Как же ты? Ты на воде одной уже три дня живёшь! Франция и Англия, да и впрочем остальные страны, рты открыли. Они представить не могли, что России было настолько туго, что он не ел по нескольку дней и последние куски хлеба отдавал своим городам и сёстрам. Иван не думал о себе и, в общем-то, до сих пор о себе не думает — ладно президент есть! — и вступается за других, кормит да поит, а взамен чаще всего получает нож в спину. Только вот Брагинскому двадцать первого века постепенно становится всё равно на всякие выкрутасы маленьких, вроде прибалтов, стран — привык, наверное. Ответ последовал незамедлительно, и первый раз в жизни он был весьма предсказуем. — Я — это третье дело, — буркнул Россия, — поэтому прекрати мне говорить о том, что я не ем. Голоден я — сыты вы, и наоборот. Ни за что в жизни я не позволю быть себе сытым, пока мои сёстры и братья будут умирать с голоду. Ты это прекрасно знаешь, но продолжаешь ронять бессмысленные слова. — Однако такими темпами далеко ты не уйдёшь, — вяло попыталась возразить Василиса, — и... — Меня не волнует! Вот поправится Петя, тогда и я смогу хоть крошку проглотить! — едва повысив голос, Иван отрезал всякие высказывания в свой адрес и показал этим, что не намерен продолжать разговор. Москва, понурив голову, покорно замолчала. Она знала, что, если Россия не хочет о чём-то говорить, его и не заставишь выдавить хоть слово. Василиса предпочла не думать о холодном и голодном Иване, однако это не представлялось возможным — он-то рядом шёл! Не представляя, как Брагинский выносит тяжкое бремя войны на своих плечах, Василиса вся извелась, сильно беспокоясь о физическом и душевном здоровье России; и если о состоянии тела возможно было узнать — о худющих руках, ногах и виднеющихся рёбрах, о коже, совершенно несвойственно обтягивающей кости русского, — то о том, что творилось в его голове, догадаться очень сложно. Москва давным-давно заметила, что Иван мог часами смотреть в окно или уставиться в одну точку, неизвестно что видя в ней; мог днями не разговаривать, бездельно шататься по городу и, что стало в порядке вещей, получать подзатыльники от Ольги; мог говорить долго, тихо, но крайне редко. Василиса с горечью вздыхала, иногда кидая взгляды на не менее опечаленную состоянием брата Олю, и понимала одну элементарную вещь: несмотря на то, что советские войска дали достойный отпор немцам и начали гнать их восвояси, Иван... Мог элементарно сойти с ума в любую минуту. Его выводило из себя собственное бездействие, однако, будучи запертым в Ленинграде, он не мог что-либо толком сделать. Брагинский много раз пытался уйти из города по Дороге Жизни, пытался сбежать, хотя много раз спотыкался, но голос совести не позволял уходить ему далеко. А как же Пётр? — нашёптывал этот мерзкий голосок. Вспомнив состояние Петербурга, Россия вздрогнул, плотнее прижав к себе руку удивившейся Москвы — этим жестом он доказал себе, что девушка всё ещё может нормально ходить, что она ещё рядом. Иван закрыл глаза всего на секунду и больше не мог их открыть, поскольку слегка размытый образ ослабленного еле живого Петра не покидал его сознание. Впалые глаза, цвет которых можно было сравнить с грязным стеклом, тонкие потрескавшиеся сероватые губы, костлявые пальцы и шершавая бумажная кожа — всё это навсегда впечатается в память Брагинского, словно клеймо; оно больше похоже на одну из тех омерзительных меток, которые не совсем вменяемый Людвиг любезно оставил на спине России. Из-за блокады Питер, постоянно лежавший на жёсткой кровати в зиму — летом ему становилось чуточку лучше, — походил на живого мертвеца, что пугало Ивана. Вечный сорванец с горячим сердцем и искрящимися бунтарством глазами, с сильным телом и непоколебимым духом, постепенно умирал, оставляя лишь тихого и замкнутого, забитого жизнью человека, желающего поскорее лечь в мягкую постель могилы. Брагинский всеми силами пытался вернуть знакомую вечно бурлящую жизненную энергию Петру, однако это было практически бесполезно; особенно туго стало зимой, и Россия хотел бы волком взвыть от отчаянья и презрения к самому себе и бессилия, но в конечном счёте всё держал в себе, не говоря никому ни слова. В конце концов, Иван и Василиса пришли к деревянному двухэтажному дому, ничем не отличающемуся от сотен других таких же почти развалившихся домов, доски которых мороз покрывал то инеем, то ледяной плёнкой — это было похоже на защиту Генералом Морозом жителей от самого себя. Дверь противно заскрипела, поддаваясь плавному толчку от руки Брагинского, и из сеней пахнуло хоть каким-нибудь, но всё же тёплом, пахнущим пылью и чуть уловимо елью. Быстро войдя в дом, Вася на ходу начала разматывать шарф на шее, пока Россия беззвучной тенью шёл за ней, захлопнув дверь — страны же успели проскочить следом. Обстановка комнат была скудной: в спальнях в основном стояли только кровати с серым и белым постельным бельём, в гостиной разместились один большой красный диван, пёстрый выцветший ковёр на стене, ещё один более тёмный ковёр на полу; кухня тоже не блистала богатством, поскольку она вмещала в себе небольшой стол из берёзы, четыре стула, плиту, да кастрюлю с двумя сковородками, однако там было довольно просторно и светло. В доме царила тишина, не было даже часов, чтобы их тиканье хоть как-то развеяло гнетущую обстановку. Осторожно открыв гостиничную дверь, Василиса бесшумно скользнула внутрь, подошла к Ольге и накрыла её своим тёплым шарфом — можно было догадаться, что в доме было холодновато. Оля же сначала никак не отреагировала, невидящими глазами, будто покрытыми мутной плёнкой, смотря в никуда, затем её взгляд прояснился, и она подняла взор на Василису. В отличие от Наташи, которая даже не дёрнулась, свернувшись в комок в одном из кресел, Украина кивнула с благодарностью, прижав шарф к себе. Обе были исхудалыми до неузнаваемости, бледными и ужасно уставшими от бессилия и безделья, ведь в славянах уже накопилась энергия для того, чтобы проводить Людвига в Берлин. Однако именно на данный момент показывать своё присутствие было по меньшей мере неразумно, поскольку упомянутый Германия каждый месяц приезжал сюда, в Ленинград, зная, что Иван прячется здесь. — Оля, ты как? — шёпотом спросила Москва, присев на одно колено перед Ольгой и взяв её тёплые ладони в свои окоченевшие руки. — Всё хорошо, — украинка ответила не сразу, но со слабой улыбкой и, поёрзав на месте, продолжила, — вы где так долго были? Брагинский в это время заботливо закутал Наталью в своё пальто, хотя та отказывалась — здоровье любимого братика волновало её больше. Однако Россия, достав из кармана хлеб, вялые протесты младшей сестры пропускал мимо ушей, и вскоре Белоруссия оказалась в коконе согретой русским одежде. Он разделил еду ещё на три части, хотя этого однозначно было недостаточно, но всё же... Одну часть Иван бесцеремонно сунул в руки Арловской, вторую отдал Оле, а третья осталась для Петра. Кусочек стал ещё меньше, но это лучше, чем ничего. — Просто погуляли, — с дежурной улыбкой влез в разговор Брагинский, не давая Васе право на ответ. — Хорошо, я поверю! — Украина ласково посмотрела на Россию, зная, что тот бессовестно врёт, затем всё же повернулась к возмущённой поведением Ивана Василисе, — расскажешь мне, где вы были? Встрепенувшись, Москва активно закивала, а Брагинский с мелькнувшим раздражением — он не хотел, чтобы Василиса чесала языком с Олей и выдала сестре всю правду — быстро взглянул на Васю и поплёлся на второй этаж уже без видимого недовольства. Россия, не слыша неторопливого шёпота Москвы, рассказывающей об отправившихся в мир иной людях, осторожно прикрыл за собой дверь, поднялся на второй этаж по лестнице медленно, будто не хотел идти туда; он остановился у одной из сухих дверей и, потоптавшись на месте немного, без стука вошёл в просторную светлую комнату с единственным шкафом и кроватью, на которой под несколькими одеялами лежал мертвецки бледный Пётр. Иван прикрыл дверь, подошёл к постели Ленинграда и тяжело опустился на рядом стоящий стул. Питер кое-как открыл затуманенные временной слепотой глаза и повернул голову в сторону Брагинского. Америка и Франция, поражённые до глубины души ни живым ни мёртвым состоянием Петербурга, отшатнулись назад, благо этого никто не услышал; невозмутимый с виду Германия в который раз занялся самобичеванием, отойдя чуть в сторону. Иван вдруг дёрнулся — захотел, видимо, что-то сказать, — но так ничего и не сделал, лишь осторожно вложил хлеб в худые пальцы Петра. Вяло улыбнувшись, он вдруг хмыкнул, сжав в руке хлеб, и произнёс неузнаваемым хриплым голосом, внимательно посмотрев на подавленного Россию: — Расскажи, как тебе плохо без меня.

***

После не самого приятного разговора с сёстрами и убийственным молчанием перед Питером, Иван гордо ушёл на прогулку и сейчас буквально прилип к чистому окну маленького домика на окраине Ленинграда напару с Василисой и сосредоточенно смотрел внутрь душной от напряжения комнаты. С широко распахнутыми аметистовыми глазами, безмолвно открывая и закрывая рот в попытках что-то сказать, он внимательно и взволнованно наблюдал за своим солдатом, которого с каким-то садистским превосходством в вооружении допрашивали немецкие офицеры, сидя спиной к России. Казалось, Брагинский вот-вот сорвётся с места и разнесёт в комнате всё, чтобы спасти пусть одного, однако своего человека; но он, этот высокий голубоглазый паренёк, механически мотал головой, тем самым прося Россию не вмешиваться. Москва заметно тряслась то ли от холода, то ли от нервов, с открытым ртом уставившись на парня, чуть ли не плача. В её глазах сверкали слёзы от смертельной моральной усталости, принесённой долгой кровопролитной войной: она уже не могла больше видеть, как умирают ещё молоденькие парнишки, взрослые мужчины, развитые не по годам дети и храбрые женщины с молоденькими девчонками. Ей всё чаще стало видеться, будто Иван уже по колено стоит в тёплой крови собственного народа, даже его руки запачканы ею, как и большая часть одежды, и смотрит в ярко-красное небо с измученной улыбкой на бледных губах; однако, когда Василиса, дрожащая, как осиновый лист на ледяном ветру, начинала видеть эти страшные галлюцинации, она в бреду звала Россию по имени, повторяя, что всё это нереально. В первый раз Брагинский как-то смог успокоить несчастную девушку, что с таким отчаяньем цеплялась за рукава его пальто, но когда этот припадок повторился второй, третий раз... Иван понял, что сходит с ума не один. Ему стало страшно: а вдруг Василиса не сможет выбраться из собственного мира иллюзий? Одно успокаивало — Питер и Сибирь безумие благосклонно обошло. В общем, Брагинскому оставалось лишь гадать, какая буря творилась в светловолосой голове Москвы и почему именно она, хрупкая девушка, страдает вместе с ним — Россия привык всегда всё выносить один и держать боль и ненависть в себе. Как же он не хотел, чтобы Василиса переживала эти чувства одновременно, чтобы вообще знала о них... Немцы — их было трое, — хохоча, что-то записывали на бумагу и лукаво смотрели на русского солдата, который упрямо держал руки за спиной и старался незаметно вынуть чеку из гранаты — страны с напряжением наблюдали за этим, понимая, что он хотел сделать. Русский стоял прямо перед столом, не улыбаясь и почти не шевелясь, потому что понимал, что полностью безоружный, с одной только гранатой в руке, он ничего не сделает против хорошо вооружённых арийцев. Одна единственная мысль засела в голове паренька — взорвать себя вместе с проклятыми немцами. У этого славянина был такой решительный взгляд, что даже Людвигу стало не по себе, в то время как когда-то его люди не замечали этого, о чём-то с весельем разговаривая. Солдат лишь краем уха слушал вопросы германцев, хотя за такое халатное отношение к своим персонам они могли его тут же расстрелять, и полным заботы, словно о грудном ребёнке, взглядом смотрел на измученных Ивана и Василису. Мысли русского паренька вертелись только вокруг своей любимой страны, незаменимой Родины, и больше ничего не посещало их. Он должен был подумать о родителях, но тех давно не было в живых, ещё задолго до войны. Должен ли он также подумать о младшей сестре? И вот... Перед глазами всплывает образ невысокой худенькой девочки, какой он навсегда запомнил милую, добрую Анечку. Русский вдруг выдохнул и улыбнулся с каким-то внеземным облегчением, чем заслужил удивленные взгляды немцев. Солдат решил, что больше не стоит прятать своё единственное оружие, как последнему трусу, от врагов, и лучше погибнуть с честью и достоинством. Один из офицеров задал какой-то вопрос, второй поинтересовался, дескать, присоединишься к нам? А паренёк воодушевлённо начал говорить: — Нет-нет-нет! — пропел русский, заставив немцев нахмуриться, — даже "если крикнет рать святая: "Кинь ты Русь, живи в раю!" — он выставил гранату напоказ одной рукой, другой молниеносно выдернул чеку, — "я скажу: "Не надо рая, дайте родину мою!" Никто не успел что-либо сообразить — ни страны, ни немцы, ни Василиса с Иваном, — как граната, будто заговорённая, рванула с небывалой силой. Единственное, что успел сделать Брагинский — это схватить напуганную до смерти девушку за руку и упасть на холодный снег вместе с ней, прикрыв от взрыва своим телом. Страны же, хоть и машинально прикрылись руками, через несколько секунд заворожённо смотрели, как яростный огонь проходил сквозь их пальцы и тела. Это казавшееся нереальным ощущение непонятно почему влекло своей неестественностью, неправильностью и пугало одновременно их трезвые рассудки. Однако больше всего их поразил безымянных русский солдат, оборвавший жизнь и себе, и немецким офицерам; не каждому дана такая сила духа, не побоявшаяся самой смерти во имя спасения родного Отечества. Но вот как раз о его воплощении с печальными лиловыми глазами паренёк не подумал, поэтому стало неизвестно, что стало с Иваном и Василисой от такого взрыва. Все единогласно, без единого слова решили подождать, когда развеется чёрный дым и станет видно хоть что-то. Только вот вскоре члены Большой Восьмёрки пожалели о своём желании, поскольку, когда стал виден дом, пожираемый безжалостным потрескивающим огнём, стали видны и уродливые останки обугленных людей в хаосе обломков разрушенного здания, и Иван с Василисой. Точнее, обожжённая до неузнаваемости, до мяса на лопатке и пояснице — эта картина вызвала рвотный рефлекс у Англии и Франции, — спина, с которой пламя содрало одежду и бинты, Брагинского возвышалась над оглушённой девушкой, и сам он мелко подрагивал, грозясь вот-вот рухнуть без сил. Всё вокруг неожиданно затихло, словно вымерло, и не было слышно ничего, даже съедаемого огнём дерева, кроме прерывистого, хриплого дыхания России. Поморщившись, Вася наконец пришла в себя и, открыв глаза сначала медленно, потом распахнув их, дёрнулась, с ужасом смотря на бледное перекошенное болью лицо Ивана. Василиса судорожно вдохнула воздух, прикрыв рот рукой — она находилась в каком-то оцепенении от произошедшего и от того, что сейчас видит. А Брагинский резко улыбнулся, хотя эта улыбка была похожа на усмешку человека, которого изощрённо пытают раз пять в день и, дабы всем весом не повалиться на Москву, рухнул на правый бок. Но, к своему несчастью, его тело не смогло удержать равновесия, поэтому Брагинский перевернулся на спину; обожженная кожа, соприкоснувшись с ледяным снегом, тихо зашипела от возмущения, и Россия невообразимо выгнулся так, будто его позвоночник и мышцы пронзили тысячи острых игл, заставившие русского вскрикнуть от боли. Но Иван со скрежетом стиснул зубы и быстро закрыл рот рукой, затем перекатился на живот — дышать ему стало заметно легче. — Иван! — Вася подскочила к нему с испуганным взглядом, абсолютно не контролируя себя, — Иван! Ты меня слышишь?! Скажи хоть что-нибудь! Брагинский дёрнул пальцами пару раз и чуть приоткрыл глаза, однако сил на то, чтобы посмотреть в лицо Василисы, уже не было. Слушая, как шипят, догорая, кончики волос на затылке, он ничего не сказал, лишь улыбнулся и с расслабленным выдохом окончательно распластался на холодом снегу, таком необходимом сейчас. — Соберись! — тихо дала себе приказ Вася. Она сжала руку в кулак, несмотря не то, что всё ещё дрожала, и грозно сдвинула брови на переносице. Закатав рукава, девушка решительными действиями подняла и взвалила Россию на плечо, шепча что-то о том, что он дурак, что не надо было её защищать. Самопожертвованию Ивана, да и вообще всего русского народа, другие люди удивлялись всегда, особенно ей дивились страны. Брагинский никогда и никому, даже своим городам, не рассказывал, откуда в нём столько упорства, воли к победе и жизни, силы духа. И даже сейчас Вася, хрупкая с виду девушка, закусив губу, мужественно тащит на себе еле живого Россию, хотя тот пытается идти сам. Задумавшись всего на мгновение, Москва споткнулась о свою же ногу и полетела было вниз, но произошло уму не постижимое... Генерал Мороз по природе своей всегда всех удивлял, как сейчас например: появившись из неоткуда, он сильными морщинистыми руками в цепях придержал Ивана и Василису. Однако долго это продлиться не могло, и Брагинский опустился на колени, сгорбившись, будто в спине не было костей. — Что ты здесь делаешь, Генерал? — зашептал Россия, чуть поддавшись вперёд, вследствие чего оперся руками о снег, — что я тебе сказал? Зима — твоё время, а поэтому все враги твои... Они все твои... Генерал Мороз промолчал, но что-то такое было в его мёртвом взгляде, что заставляло ёжиться, и появлялось желание забиться под пол. Дух так ничего и не ответил, безмолвно сделал шаг вперёд и тут же оказался за многострадальной спиной насторожившегося Ивана. Старик потянулся было своей морщинистой рукой к лопатке Брагинского, но тот вдруг дёрнулся и, повернув голову, покачал ею со слабой улыбкой и пустым взглядом на лице. Страны, а Англия в особенности, находились в немом шоке от поведения русского и самого злостного противника иностранных армий. Артур так вовсе рот открыл от удивления: он просто представить не мог, как можно было настолько легко общаться — даже приказания давать! — с духом Зимы. Пообещав себе разобраться в деле о происхождении сущности Генерала Мороза, Кёркленд кое-как заставил свои мысли течь в привычном направлении. Василиса в это время во все глаза смотрела на Россию, не в силах поверить в происходящее, даже несмотря на то, что она бывала в ситуациях и похуже. Девушка видела, как с Ивана и кожу живьём снимали, и стреляли в него, и резали или избивали до полусмерти, хотя он сам потом возвращал им всю боль в двойном размере. В груди у Василисы что-то ухнуло, упало в бездну; что-то, что заставило слезы покатиться по щекам и дрожать от пожирающего душу страха. Неожиданно дёрнувшись, Москва судорожными движениями закидала спину Брагинского снегом, но в её уже не очень здоровой из-за войны голове что-то вновь щёлкнуло, и она кинулась к России. — Иван, пожалуйста, не оставляй меня! — рыдая, взмолилась Василиса, — обещай, что не умрёшь! Иван ответил не сразу. Казалось, он даже не был удивлён, поскольку ни один мускул не дрогнул на лице с застывшей улыбкой. Россия не дёргался секунду, однако затем он словно ожил и кое-как обнял Васю, находящуюся на грани срыва, за плечи одной рукой. — Что ты, — тихо и с заботой произнёс Брагинский, усмехнувшись, — не говори глупостей. Я не могу умереть... Василиса расплакалась ещё сильнее. Всего на секунду, какую-то долю секунды, ей почудилось... Что Россия не дышит, что он стал мертвецом. Слава Богу, это был всего лишь кошмар из мира иллюзий Москвы. Всего лишь кошмар... Но этот кошмар ещё с злорадной усмешкой напомнит о себе в тысяча девятьсот девяносто первом. — Ваня! — послышался с другой стороны улицы крик Украины. От увиденного она была ужасно бледна, её губы и руки дрожали, а ноги отказывались ходить. В распахнутых блестящих от слёз глазах украинки плескались горечь, страх, паника... Однако на благо всех стран это стало последним, что они видели в воспоминании о блокадном Ленинграде, даже не представляя, какое потрясение ждёт их впереди.