part of me

Сехун сидел, спрятавшись от всего мира наушниками, и нервно кусал губы. Больничный запах и болезненный цвет стен нервировали его, мимо проходящие люди вызывали очередной всплеск раздражения. Он сидел возле больничной палаты и ждал, когда ему разрешат войти к маленькому мальчику, о существовании которого он совершенно забыл. Звонок Чунмёна встал ему поперек горла давящей костью. За всеми этими страданиями, отношениями и выяснениями правды он совершенно забыл о ком-то, кто всегда с большой радостью ждал именно его. Кто всегда любил той искренней любовью, на которую способен лишь одинокий и маленький ребёнок. Сехун ощущал себя распоследней тварью от того, что месяц даже не заглядывал в детский дом, хотя его все там ждали. А теперь он сидит и ждет встречи с Юджином, который за этот месяц совсем захворал, прикованный теперь к больничной койке. Без надежд на счастливое и здоровое будущее. Сехун не представлял, как ему теперь в глаза ребёнку смотреть. Чонин стоял, прислонившись к стене, рядышком, и хмуро следил за омегой, который за последний час стал белым, как мел. Получив сообщение, Сехун тут же перезвонил Чунмёну, и спустя десять минут, они уже ждали такси. Примчавшись в больницу, где-то полчаса прождали врача, без разрешения которого вход к пациенту был строго воспрещен, и за это время Сехун, кажется, успел передумать невесть что, совсем потеряв лицо от волнения и вины. Чонину хотелось его как-то подбодрить, успокоить и утешить, что всё в порядке, но Сехун как будто не слушал его, а после вообще включил плеер и замкнулся в себе. Альфе ничего не оставалось, как молча стоять рядом и аналогично ждать. Вскоре в коридоре появился Чунмён в компании главного врача. Сехун плотнее укутался в свой белоснежный халат перед тем, как врач позволил им войти в палату. Это была просторная комната с тремя кроватями. Из окон лился мягкий свет, полностью освещая помещение, отчего надобности в режущих яркостью лампах не было. Юджин сидел в кровати посередине, единственной занятой, а в глазах у мальчика пылал огонь ожидания. Ему сказали, что к нему придут Сехун с Чонином, поэтому всё это время он беспокойно сидел на своем месте, сгорая от желания и ожидания увидеть их. И, если ему хотелось радостно воскликнуть, когда эти двое зашли в палату, то Сехуну захотелось стать невидимкой. Вина настолько сильно гложила его, что даже улыбка выходила какой-то кривой и слишком фальшивой. Он не знал, что сказать мальчику, боялся подойти ближе, хоть и понимал, что это глупо. Ведь очевидно же, ребёнок не держит на него зла. Поняв эту заминку, Чонин перетянул одеяло внимания Юджина на себя, присаживаясь с одной стороны и приветствуя мальчика, спрашивая о самочувствии. — Я в порядке, — радостно защебетал маленький омежка. — А ты стал ещё красивее, — признался он, во все глаза разглядывая тепло улыбающегося Чонина, от которого не мог отлипнуть в первую их встречу. — Действительно? — удивился тот, но тут же рассмеялся. — Спасибо. Ты тоже очень красивый. Незаметно, но Сехуна это немного успокоило. Быстро взяв себя в руки, он присел на противоположный табурет, улыбаясь уже искренней улыбкой. Юджин, словно почувствовав мысленный посыл, повернулся к Сехуну и схватил ладонями руку омеги. Казалось, его лицо сейчас лопнет от широкой, радостной улыбки, но он поджимал губы, помня наставления врачей соблюдать тишину и порядок. — Что ты лыбишься-то? — не выдержал первым Сехун и рассмеялся. Хоть вина и печаль неподъёмной ношей лежали на душе, Сехун понял, что это ни в коем случае нельзя давать понять ребенку, как-либо показать и выдать себя. Поэтому, затолкнув всё глубоко внутрь себя, он забылся, подтрунивая над Юджином, который задорно хохотал и всё просил рассказать новых сказок. С довольной улыбкой Чонин стоял в стороне, освободив свой табурет и не мешая двоим наслаждаться обществом друг друга. И только в душе его скребли кошки от одного вида капельниц, синяков под глазами ребёнка, мертвецки бледного лица и очевидного истощения. Услышав за дверью голос Чунмёна, он незаметно выскользнул из палаты и тут же натолкнулся на вышеупомянутого в компании всё того же врача. Интуиция не предвещала Чонину ничего хорошего. Теперь, в коридоре, где не было ни Сехуна, ни Юджина, можно было уже не притворяться. Улыбка слетела с губ мужчины, лицо помрачнело от плохого предчувствия. Он спросил врача о ситуации с ребёнком, чего следует ждать. И с каждым словом, что тот произносил, внутри альфы вырастала холодная стена узнавания. Узнавания того, чего бы знать не хотелось. И от одной мысли, что такое может испытанием нагрянуть на Сехуна, у Чонина сбилось дыхание, а в ногах возникла противная слабость. Он бы с удовольствием отдал всё, лишь бы отвадить отвратительное послевкусие трагедий от омеги, у которого иммунитета к выдержке любых проблем совершенно не наблюдалось, но увы. Шанс, что Юджин выживет — был, притом весьма большой. Но Чонин уже привык шансам не доверять. Слишком уж жизнь его поколотила, хоть в глубине души он всё ещё надеялся, в обход своим принципам, что всё обойдется. Чунмён понимающе следил за меняющимся выражением лица альфы, но лишь тяжко вздохнул и зашёл в палату к мальчику, понимая, что подходящих слов в такой ситуации просто не найдется. Возвращались они в гробовой тишине. Часы на магнитоле таксиста указывали девятый час вечера, город вокруг пестрел огнями и улыбками ночных гуляк, но Сехун не видел перед собой абсолютно ничего. Его настолько подкосила эта ситуация, что он ни о чём другом думать не мог, прокручивая на бесконечном повторе болезненное лицо мальчика, который на прошлое Рождество загадал желание — обрести семью, обрести его, Сехуна. Омеге казалось, что он мог пальцами коснуться осколков того самого рая, созданного ими в зимние вечера долгих и прекрасных сказок. Юджину день ото дня становилось хуже, а он даже не звонил в детский дом, чтобы хоть о самочувствии его спросить. Совсем забыл, будто ребёнка не существовало. И как он теперь может семьей для него быть, раз так по-свински поступил? А Юджин меж тем всё равно улыбался, был счастливее обычного только от того, что «любимый Сехуня» пришел. И это ранило ещё больнее. — Пойдем, — тихим голосом сказал Чонин, беря омегу за руку, как только они вышли из такси. Понимая, в каком потерянном сейчас тот состоянии, Чонин не собирался оставлять всё в таком положении. Сехуна надо было как-то успокаивать, приводить в чувство, убедить, что всё будет хорошо, хотя Чонин и сам в это не верил до конца. Но сейчас настал тот самый момент, когда его черёд помогать и спасать Сехуна, а не наоборот. Вцепившись в локоть альфы, Сехун безвольно тащился вслед за ним, не обращая внимания куда его ведут. Вот Чонин покупал кофейные зерна, какой-то алкоголь, сладости и ещё что-то, что Сехун уже просто не замечал. Всё казалось каким-то малозначительным, потому что перед глазами порхали картинки из прошлых дней в приюте и сегодняшней встречи с больным мальчиком. — Вот, выпей, — сказал Чонин, протягивая Сехуну наполовину наполненный бокал с сухим вином. Он сидел минут десять на кровати, даже не переодевшись, когда они вернулись в квартиру. Вокруг стоял хаос не разобранных после поездки вещей, а Сехуну уже казалось, что все четыре дня были сонной дымкой его воображения. Прекрасным сном, прерванным одиноким звонком. Дрожащими руками взяв бокал с вином, он щедро хлебнул багряного напитка и тут же поморщился. Это его отрезвило, заставило взгляд сосредоточиться. И только сейчас он наконец заметил хмурое лицо Чонина, стоящего у него над душой, будто чего-то ожидающего. — Отрезвляет, да? — усмехнулся он с какой-то ехидной горечью. — Отличное вино, сохранившееся у меня в подарок от деда на пятилетие. Виноделие было его страстным хобби. Сехун не совсем сейчас понимал, к чему сейчас Чонин это говорит, но уже более осторожно распробовал красное вино двадцатилетней выдержки, разбирая вкусовой букет на кончике языка. От одного бокала оно уже ударило в голову, и Сехун ощущал себя чуть более свободно, легче. Пока Чонин помогал ему переодеться, он едва держался, чтобы не расплакаться у того на плече, сдавая свою слабость с потрохами. Ему не хотелось ныть перед Чонином об этом. Потому что стыд продолжал грызть его, хоть уже и притупленный отличным алкоголем, поэтому он держался из последних сил. — Всё будет в порядке, — добавил Чонин, когда уложил Сехуна спать. Он и сам валился с ног от усталости. Поездка знатно его вымотала, а тут ещё и эти страшные новости навалились очередной неподъёмной ношей, отчего Чонин нещадно клевал носом. Мысленно он понимал, что это ещё не конец. Это пока что затишье перед бурей. Но думать об этом не хотелось вообще. Поэтому ощутимо прижавшись теплыми и сухими губами ко лбу омеги, чтобы тот не забыл, что он не один, что Чонин рядом, альфа сам провалился в глубокий, но тревожный сон. Разбудило его учащённое дыхание со срывающимся из уст хрипом. Сехун испуганно таращился в какую-то пустоту и не мог отдышаться. Обеспокоенный Чонин спустился чуть ниже, чтобы их лица были на уровне, цепляя в темноте испуганный взгляд омеги. — Снова кошмар? — шепотом спросил он, выуживая из-под одеяла руку и прикладывая ко лбу Сехуна. Тот кивнул, зажмурившись. Нырнул в открытое объятие, всеми конечностями вплетаясь вокруг тела Чонина. Теперь их лбы соприкасались, а Чонину передавалось от него какая-то безнадежность, перемешанная со страхом. — Что тебе снилось? — Не знаю. Тьма. Всё было таким чёрным, что я даже не знаю, не помню — снилось ли мне что-то конкретное, — слабым голосом ответил Сехун. — А в прошлый раз тоже самое было? — Да. Воцарилась тишина, нарушаемая лишь обоюдным дыханием. Сехун уже заметно успокоился, но объятия не разрывал, продолжая лежать впритык к Чонину. Сон к нему уже не шёл, а сам Чонин лежал, глядя в потолок, и размышлял. Ему и самому снились подобные сны — одна сплошная тьма, хоть глаз выколи. Не видно ни собственных рук, ни ног. И он бежал, бежал, надрываясь от боли в легких, плача и боясь этой чёрной бездны. Когда человеку вторую ночь снится такой сон — невольно начинаешь задумываться, какие причины могли его вызвать. Чонин мог бы удовлетвориться вполне потрясением из-за Юджина, отрицательно сказавшимся на Сехуне, если бы только они оба знали о его госпитализации до поездки. Хотя, может, Чонин себя сейчас накрутил, но беспокойство в нём выросло ещё сильнее. — Ты переживаешь из-за Юджина? — Ты бы слышал, что он всегда мне говорил, — убитым шёпотом ответил Сехун, закрывая слезившиеся глаза. — И после всего я напрочь о нём забыл, уехал вообще развлекаться в то время, как он болел. Не заходил к нему, не звонил в приют, вообще не интересовался. А он встретил меня с распростёртыми объятиями, чуть ли не плача от радости, что я навестил его в больнице. Я чувствую себя так гадко, что мне хочется умереть. — Ну-ну, умирать тебе пока рано, тем более из-за чувства вины. Не стоит так сильно мучить себя, ты не виноват, Сехун. У тебя ведь тоже есть жизнь, и тебе не сорок лет, когда жизнь уже, можно сказать состоялась, что уже можно всё своё время посвящать только детям. Проблемы бывают всякие, но это не повод винить себя за то, что у тебя не было возможности зайти к нему. Ведь он не держит на тебя зла. К тому же, ты всё равно к нему пришел. Поддержал и утешил, учитывая, как все дети не любят больницы и не хотят в них находиться. Правда, поверь мне. Вина сожрёт тебя заживо, так что лучше не стоит. Просто так случилось. Теперь-то ты рядом с ним. Теплые руки Чонина путались в волосах Сехуна, от поглаживаний которых тот только сильнее успокаивался. Дыхание окончательно нормализовалось, буря внутри поутихла, вновь свернувшись клубочком ноющей печали. С закрытыми глазами Сехун гонял в голове слова, сказанные Чонином. И с острой болью понимал, о чём и какой вине конкретно тот имел ввиду. Напоминание об открывшейся истине оглушающе упало ему на голову, лишь утяжеляя весь этот груз, и Сехун, отодвинувшись, свернулся в позу эмбриона, с головой прячась под одеялом. Он понимал, что не должен сильно винить себя. Чрезмерное чувство вины ни к чему хорошему не приводило, и Чонин, как наглядное тому подтверждение, лежал рядом, сочувственно разглядывая образовавшийся холм из одеяла. В его голове шевельнулись воспоминания, но он быстро и на корню отрубил их, переступая ногой на шею собственной памяти. — Он попросил рассказать мне продолжение сказки про Меркурия, — вдруг раздалось из-под одеяла. — Но я не знаю, что произошло потом. Я никогда не думал о продолжении этой истории, потому что мне казалось, что она завершилась логически без возможности продолжения. — А чем она закончилась? — Тем, что Меркурий, пройдя через череду страшных испытаний, всё-таки смог вернуться домой. И дома его ждали родные, а также нарядная ёлка и подарки в красивой обёрточной бумаге. И все страдания маленькой планеты окупились этим счастьем, хоть он и опоздал к празднику. — Наверное, это была красивая сказка, — улыбнулся самому себе Чонин. — Юджину она очень нравилась. Он до сих пор называет себя Меркурием и говорит, что хочет также пройти через все приключения на чужих орбитах, а потом повернуть вспять и внезапно очутиться дома, где его ждёт семья и праздничная ёлка. Сехуну в этот момент стало горько. — Я не знаю, какое у неё может быть продолжение. — Может быть новые приключения на орбите? Новые друзья, новые враги и испытания. Что-нибудь такое. — Не знаю, — вздохнул Сехун. Спустя минут десять тишины из-под одеяла снова раздалось: — Чонин. — Ммм? — Мне страшно засыпать снова. — Тогда иди сюда. Если почувствуешь, что тьма опять окружила тебя, цепляйся за меня. Я всё равно никуда не денусь. — Правда? — спросил Сехун, вынырнувший из своего кокона и обнявший Чонина за талию, уже заранее зная ответ на свой глупый вопрос. На следующий день Сехун опять поехал к Юджину. Он собирался навещать его каждый день вплоть до выздоровления, выдумывая новые истории по дороге в больницу. Но здоровье мальчика не улучшалось, а от этих посещений сам Сехун делался всё бледнее, на лице его плотно отпечаталось выражение усталости. Чонин был бы рад ездить вместе с ним в качестве утешительного плеча, в которое можно поплакаться, но обязанности навалились на него с завидной жестокостью. Отец обо всей этой ситуации ничего не знал, и внедрять того в подробности Чонину совсем не хотелось, поэтому он лишь смиренно выполнял его поручения и просьбы, оставаясь с Сехуном по вечерам и ночам. Ночные кошмары омегу больше не посещали, что несомненно радовало, но вот его общее состояние заставляло Чонина мысленно содрогаться. Плохое предчувствие крепло с каждым днём, пропорционально этому и росла тихая истерика, забитая глубоко внутри Сехуна. Он старательно её игнорировал, напрочь забывая, что иногда точка кипения доходит до своего предела и взрывается. Шоколадные конфеты, купленные Чонином в первый же день после поездки кончились моментально на следующий день, после чего Сехун не смог себе отказать заедать ими ежевечерние порции алкоголя, а заодно подступающие к горлу слёзы. Из-за этого мусорное ведро уже переполнилось упаковками из-под сладостей, но омега начисто перестал обращать на порядок внимание. Застряв на кухне, он апатично глядел в стену, пребывая в гордом одиночестве. Тишина комнат, казалось, звенела у него в ушах, и, скорее всего, будь сейчас Чонин дома, что-нибудь обязательно бы случилось. А так, пока что всё на миг превратилось в красивую картинку, как кадр из художественного фильма — Сехуну не хватало только шёлкового халата за сумасшедшую кипу денег и мундштука с сигаретой меж губ, чтобы окончательно влиться в образ. Злая самоирония заняла передовое место в его чертах характера, и Сехун ею пользовался вовсю, пока она успешно давила чувство вины и совести. От каждой встречи с Юджином он будто получал очередную оплеуху. А по возвращении домой выплескивал весь собранный за день негатив на уставшего Чонина, который изо дня в день, вымученно терпя всё, говорил такие правильные вещи в поддержку, что Сехун иногда выпадал из реальности, заслушиваясь. Он бы, наивный, думал о мудрости мужчины, почерпнутой из книг, если бы не знал, что вся эта мудрость вылезла из банальнейшего опыта. И сколько бы он не улыбался доброжелательной улыбкой, с интересом слушая, внутри рос противнейший червяк, раскормленный до ожирения сомнениями и бесконечным потоком мыслей об истинном положении вещей. Умом Сехун понимал, что обстановка со стороны только кажется нормальной, но на деле — натянута до предела. Только тронь пальцем струну — она порвется и до крови хлестнёт по коже. Понимал, но продолжал наблюдать со своего наблюдательного пункта, не вмешиваясь в этот ход, будто бы все происходило отнюдь не с ним. Дни шли за днями, а он так и не разобрался в своих чувствах по отношению ко всей истории с прошлым альфы. Юджин каждый раз просил у него продолжение сказки про Меркурия, и каждый раз Сехун придумывал что-то новое, но всячески избегал этой истории. Почему? Он и сам не знал. Он ощущал только, что с каждым днём всё сильнее портится. И к чему эта испорченность приведёт — один чёрт ведает. В голове назойливо крутилась мысль, что он становится противен Чонину. Ходит разбитый, как последняя плакса, у него перед носом. Опустошает дорогие запасы алкоголя, хотя до этого никогда не пил. И упрямо молчит. Будь он Чонином — разозлился бы на себя, наорал, поставил бы на место. Но Чонин был спокоен, как удав. И только это его хмурое лицо с морщинкой между бровей неизменно оставалось на месте, напоминая, что всё действительно не в порядке. Иногда он задавался вопросом, каков предел терпения альфы? Один раз он его уже вывел, но это было спонтанно и вызвано беспокойством, так как все были на нервах. А если теперь? Что если довести Чонина просто своим поведением? Станет ли он также бессердечно и холодно смотреть на Сехуна, как он смотрит на умершего омегу в его воображении? Надоест он ему, и Чонин также вычеркнет его из списка, наплевав, будет он там прыгать с крыши или нет? Самоирония жалила по больным местам, но Сехун не мог перестать давить на болезненные точки, прокручивая эти сценарии раз за разом, и напрочь забывая значимые слова Чанёля о том, что Чонин не так прост, когда дело касается выкидывания людей из собственных жизней. — Доиграешься, — прошептал он сам себе. Он всегда считал себя нормальным, может даже чрезмерно добродушным парнем, но никогда не подозревал в себе какой-то неизвестно откуда взявшейся тяги к ипохондрии со всеми вытекающими из неё вредными привычками. Проходя мимо зеркала каждый раз он всё меньше узнавал в отражении самого себя. Это уже был кто-то другой. Похожий на него, носящий тоже имя, но уже не тот он, которого всегда знал, с которым привык жить. И Сехун не понимал откуда эти изменения взялись, не мог разобраться с ними, отчего ощущение, будто у него всё вываливается из рук увеличивалось в геометрической прогрессии. — Ты тут? — раздался голос из-за спины, заставивший омегу вздрогнуть от неожиданности. Нервозность и невнимательность тоже проявились за последние дни — он уже не в первый раз пропускал мимо ушей, как Чонин возвращался домой. И его голос, внезапное появление в дверях вызывало приступ сильного испуга, который тут же сходил на нет, но оставлял после себя неприятное ощущение. — Сехун, — позвал Чонин, заходя в кухню и садясь на противоположный табурет. — Говоря совсем честно, ты напоминаешь мне сейчас меня самого в прошлом. — Правда? — Сехуну показалось, что он даже удивился понарошку. У него было стойкое ощущение за последние несколько часов, что он вообще всё делает понарошку. В том числе и живет. — Да. И это хреново, знаешь ли, — хмыкнул Чонин, растягивая губы в ничего хорошего не предвещающей ухмылке. — Что происходит? Юджину лучше, он пошел на поправку, а ты как будто только сильнее сходишь с ума. — Тебе кажется, — Сехун попробовал кинуть наживку, впрочем прекрасно понимая, что это не сработает, потому что от проницательного Чонина так просто ничего не скроешь. — Всё равно это скоро пройдет. Летняя хандра. Чонин вопросительно выгнул бровь, не удовлетворённый этим ответом. Когда дело Юджина пошло к выписке из больницы, все они вздохнули с облегчением. Но состояние Сехуна от этого ни капельки не улучшилось, что вновь вызвало подозрения у Чонина, который не мог взять в толк, что происходит с омегой. Он будто нырнул в пруд собственных мыслей, что-то тщательно там обдумывая, и никак не мог выплыть. Что можно было обдумывать столько времени, не желая при этом ни словом обмолвиться с ним, как-то обсудить, что Сехун всегда делал, когда о чём-то думал, он тоже не знал. — Слушай, — нарушил тишину Сехун, уже давно ощущающий потребность поговорить с Чонином кое о чём. — Я знаю, что уже бояться нечего. Но вопрос до сих пор висит в воздухе. — Хорошо, задавай, — согласился Чонин, внезапно ощутивший просветление в ситуации. — Не то, чтобы я не знал, что это такое. Но просто хотелось бы послушать твой ответ на один вопрос. Что такое смерть? Чонин замер. Слишком уж часто для одной жизни дорогие его сердцу люди задавали этот вопрос, который никогда ничем хорошим не заканчивался. Копошащиеся мелкими зёрнами подозрения внезапно набухли и пустили корни, приводя альфу к некоторым догадкам, но он послушно взял себя в руки, ничем не выдавая своего удивления. — С чего вдруг ты им задался? Вроде повода серьёзного не было. — А как же Юджин? — Но он не умирает, ведь так? Чунмён сказал, что послезавтра его выписывают. Так что жизнь налаживается, возвращает былые краски. С чего бы этому вопросу теперь её омрачать, тем более, если ты знаешь ответ? — Знаешь в моих кошмарах я слышал крики. Среди этих криков один голос настойчиво повторял «что есть смерть?». Каждые минут пять. В холодном поту я просыпался именно из-за этого голоса. С тех пор я думаю, что будет, если кто-то из нас умрет? Насколько сильна в эмоциональном плане эта самая смерть? Сехун хотел ещё добавить «Будет ли тебе больно также, если я умру, как тот омега?», но он вовремя прикусил язык. Чонин хмуро смотрел на него, но Сехун знал — чуть что, это лицо исказит полная горечи ухмылка, которая всегда наводила на него какой-то немой страх. Хмурый тяжёлый взгляд вкупе с оскалом больше напоминали какие-то бандитские черты человека, которому ничего не стоит убить, уже не говоря про избить или сломать. А эту силу он в Чонине ощущал, после раскрытия тайны, очень чутко. — Ты заморачиваешься, — ответил Чонин, ускользая от ответов на поставленные вопросы. — Смерть в любом случае неизбежна, а то, что нам больно — данность, идущая от привязанности и привычки. В конце концов, это всё переживается и остается осадком во времени. Неприятным, но вполне игнорируемым. — Возможно, ты прав, — осторожно ответил Сехун. — Но всё равно, весть о смерти всегда приходится больным ударом. — Не спорю. Однако, надеюсь, тебе эти удары светят ещё очень не скоро. А то ты у нас уже совсем расклеился, что тебя не узнать. — Возможно, мне просто надо прогуляться, купить какие-то новые вещи и пойти на работу. Хандру как рукой снимет, это уж точно. Чонин в ответ рассмеялся. Своя доля правды в его словах была. Чонин и сам сначала таким был. Ходил как призрак, полностью погружённый в собственную рефлексию, и ничего перед собой не замечал, расклеившись от тоски и скуки. Возможно, Сехуну требуется положительная эмоциональная встряска. Больше движений, дел и по минимуму лежания на ровном месте. Но всё это было второстепенно. — Ты боишься услышать, что кто-то умер? — Если честно, — Сехун затих на несколько минут, не поднимая глаз на альфу, — то да. Очень боюсь. Чонин умело скрывал свою собственную тревогу за красивыми ухмылками и улыбками. Сехун развалился на части — это было видно искушенному глазу, но незаметно на первый взгляд. Чонин размышлял над тем, что стоит предпринять в этом случае, чтобы не дать парню провалиться в ту же яму, в какую он угодил сам, но с отвращением понимал, что сам не знает выхода из сложившейся ситуации. Его самого ничего не спасло в своё время, а теперь уже было поздно спасать — глаза навсегда покрылись пеленой циничного скепсиса, разочарованием хороня все надежды и мечты. С Сехуном же было всё по-другому. Чонин ощущал, как стальной каркас его воли трещит по швам, хотя Сехун держался вполне ещё сносно. Скорее всего потому, что сам предпочитал врать себе, будто ничего не происходит. Так проще — наблюдать со стороны, не обращая внимания на тот факт, что ты наблюдаешь за самим собой. Сехуну хватило бы и одного сильного удара, чтобы согнуть этот каркас, а последствия были бы непредсказуемы. Конечно, его можно было отгородить от всех проблем, запереть, как птицу в клетке, и беречь как зеницу ока, но тогда он зачахнет ещё быстрее. А если по-другому, то он встретит этот удар за первым же поворотом, потому что мир вокруг жестокая и несправедливая штука, от которой постоянно жди подлянки. Остаётся только, стиснув зубы, бороться и выживать. — Кажется телефон звонит, — проронил Сехун, не дождавшись ответа, и лениво встал с табурета. Телефон находился в комнате. Вся спесь после разговора с альфой сошла с него, как грязь с тела под тёплым душем. Чонин тоже не стал задерживаться на кухне, тем более, что остался он там только ради разговора с омегой, который вышел каким-то скомканным и странным, и последовал за ним в комнату. Телефон со вчерашнего вечера, когда они вдвоем с Чонином говорили с его матерью, оставался в режиме громкой связи, поэтому Сехун, не думая, просто нажал кнопку вызова, отвечая на звонок. — Привет, Сехун, Чонин, — раздался в трубке голос Чунмёна, прекрасно слышимый по всему пространству комнаты. Сехун рефлекторно поднес телефон поближе, надеясь услышать от того хорошие новости о Юджине. Но вот только у Чонина отчего-то ёкнуло сердце. В прошлый раз звонок Чунмёна кончился тем, что сейчас у Сехуна катастрофа в отношениях с самим собой. И хотя после этого Чунмён звонил ещё много раз, сейчас почему-то Чонин страстно желал выхватить трубку из рук омеги и швырнуть его в стену, чтобы тот разбился намертво. Но Чонину не нужно было этого делать. Потому что телефон сам выпал из рук Сехуна, с грохотом и треском разбиваясь об пол. — У меня плохие новости. Снова. Юджин умер.