*
На часах было уже одиннадцать вечера. Сехун с любопытством разглядывал комнату Чонина, в которой тот провел своё детство и юность. И хотя воспитание говорило ему, что так делать нельзя, руки чесались просто до ужаса — открыть ящики и посмотреть, что там сохранилось с того времени, как Чонин начал жить самостоятельно. Но он держал себя в руках, рассматривая всё на расстоянии. В комнате царил идеальный порядок, сразу намекающий на то, что конкретно Чонин не живет тут очень и очень давно. Скорее, эта комната некий мемориал для его матери, чтобы вспомнить то далёкое время, когда вместо этого выросшего хмурого затворника был маленький и весёлый мальчишка, лезущий носом куда только можно. Сехун обходил полки с книгами про фантастику, комиксами, разными статуэтками супер героев, рабочий стол с канцелярскими принадлежностями и одной единственной рамкой с фотографией. Он остановился, беря простую, без изысков, рамку в руки и рассматривая лица двух парней: оба широко улыбались, позади ярко светило солнце, прячась в их поровну взъерошенных волосах. У Чонина была живая, заразительная улыбка совсем юного семнадцатилетнего мальчишки, он будто весь светился, как то самое солнце. А у второго на лице от улыбки сияли очаровательные ямочки, но в глазах была заметна неописуемая глубина, которая впрочем не умаляла впечатления об отличном настроении, во время которого была сделана фотография. Сехун перевернул рамку обратной стороной, замечая, что крышка с подставкой отсутствует, и прочитал позади надпись: «Исин и Чонин — друзья навсегда!». Ладонь, державшая рамку, на секунду дрогнула. Но Сехун справился с собой, разворачивая фотографию обратно к себе и внимательнее присматриваясь к Исину. Но теперь вместо ревности, он испытывал лишь притуплённую боль, с сожалением разглядывая счастливое лицо, которое совсем скоро должно было покинуть мир, не имея за плечами иного выбора. С тяжёлым вздохом, Сехун поставил рамку обратно. И только тут заметил торчащие края оборванной бумаги, заткнутой в книжку по философии, которая лежала на всё том же столе. Не успев даже задуматься о том, что делает, Сехун потянул за края и вытащил два кусочка разорванного по середине изображения. Это было море, сфотографированное с пустынного пасмурного пляжа. Оно пенилось, казалось, бунтовало, но было всё также чарующе-опасным и красивым. На обороте разорванной фотокарточки было написано лишь одно слово: «Прости». — Прости, я задержался, — произнёс Чонин, входя в комнату после душа и недолгого разговора с матерью по поводу завтрака. Сехун резко спрятал фотографию в карманы старой чониновской толстовки, в которую переоделся вечером, устав носить рубашку. Также резко обернулся, натянуто улыбаясь. — Всё в порядке? — спросил Чонин, уже привыкший к резкости Сехуна в то время, когда тот либо нервничает, либо чем-то обеспокоен. — Да, конечно, — мотнув головой, ответил Сехун, грузно садясь на мягкую кровать. — Действительно? — переспросил Чонин, с недоверием разглядывая задумчивое выражение на лице омеги. — Не будешь плакать? — Не буду, — с ноткой обидчивого раздражения буркнул Сехун, отворачиваясь от мужчины, который уже начинал нахально улыбаться, довольного собственным подколом. — Давай спать? — Угу. На самом деле Чонину и самому было как-то странно. Он вновь спит в этой старой комнате, в которой всё будто кричит о далёком беззаботном детстве. Такой портал в потустороннюю вселенную, в которой Чонин был не таким, какой он есть и знает себя. Совершенно другое измерение, в котором однако находится человек, принадлежащий его настоящему, никак не связанный с этим, далеким миром. Две несовместимые абстракции перед глазами в тесном квадрате из стен. Лениво раздевшись, он устало завалился на кровать, не дав Сехуну раздеться вдогонку, захватив его обхватом руки за талию за собой. От горизонтального положения тело почти мгновенно вошло в сонное состояние, однако сон так и не шёл. Сехун же и не пытался вырваться, чтобы раздеться до конца и лечь уже по человечески в постель под теплое одеяло. Он только тихо лежал и смотрел в потолок. — О чём думаешь? — полушепотом спросил Чонин, повернув голову набок, чтобы было удобнее следить за выражением лица парня. Сехун долго молчал, будто раздумывая, стоит ли отвечать на такой вроде бы глупый вопрос. Чонин его не торопил, эта тишина сейчас была такой правильной, что ничто её не могло испортить. Она была необходимой, говорящей своим безмолвием о том, что им двоим слова уже вовсе не обязательны, чтобы сказать друг другу что-то. — О смерти, — всё же ответил Сехун, переводя взгляд от потолка к Чонину, цепляя бездну в его чёрных глазах, в которой он неизменно тонул и увязал, не находя спасения. И на вопрос в этих глазах, Сехун указательным пальцем повёл в сторону стола, на котором стояла та самая рамка, повёрнутая к ним лицом. Чонин увидел эту старую фотографию, но только вздохнул, прикрывая глаза ровно на секунду, и тут же вновь посмотрел на Сехуна. — Брось ты это, — тихо ответил он. — Ни к чему тебе о таком думать. — Хорошо, — послушно кивнул Сехун, разворачиваясь набок и пододвигаясь ближе. Руки уже привычно обвились вокруг тела мужчины, лицо спряталось у него на груди; Сехун весь сжался в маленький комок, прижимаясь к своему единственному источнику света и тепла, и тихонько заплакал, позабыв о своем утверждении, что он этого делать не будет. Но и Чонин в этот раз не подтрунивал над ним, обнимая в ответ, прижимая поближе к себе, чтобы тот понял — он здесь не один, и одного его тут никто не оставит. Дыхание опаляло светлую макушку, ладони ритмично гладили по спине, утешая, и Чонин задумался — ожидал ли он сам, что его маленькая ложь, этот небольшой спектакль, задуманный для родителей, обернётся тем, что происходит сейчас? Нет, конечно он не знал. Он даже думать о таком не думал, и предполагать — не предполагал. Это было чем-то за гранью и его понимания, и его представлений о самом себе. Однако вот же — Сехун, такой тёплый и домашний, любящий и щедро дарящий свою любовь, несмотря на все его заскоки, лежит в его объятиях. Вот она та самая любовь, которую он, кажется, сам когда-то испытывал. Чонин уже не уверен, была ли то действительно любовь, а не чувство собственнической привязанности. И чтобы он там не думал раньше, сейчас он понимал — это приятно. Любить и быть любимым, несмотря ни на что, слишком эфемерное и сильное чувство, у которого есть возможность поднимать до небес и также резко спускать на самое дно океана. Несмотря на всё это, это ощущение давало ему уверенность в том, что он не пуст внутри. Что у него в руках есть смысл, тот самый, вечно неуловимый, недостижимый смысл. И хотя бы за одно это, Чонин был в бесконечном долгу перед Сехуном, который научил его под другим углом смотреть на мир.*
На следующее утро последним, кто спустился к завтраку, был Сехун. Ощущения в теле после течки до сих пор терзали мышцы, которые за долгие часы сна успевали вновь одеревенеть, предлагая хозяину лениво поспать ещё часок-другой. Перекусив сдобными тостами и большой кружкой ароматного кофе, Сехун вышел на крыльцо сада, разглядывая зелёное убранство пышущей природы. Мать Чонина очень любила цветы, поэтому лужайки были декоративно оформлены целым узором рано цветущих растений. Но самой примечательной из них была высокая стена из кустов белой розы, раскинувшейся над деревянной скамьей. Не долго думая, Сехун присел на эту скамью, задирая голову наверх и любуясь, как полуденное солнце просачивается сквозь молодые побеги и зелёные листья кустарника. — Нравится? Сехун обернулся чуть в сторону, замечая подошедшую к нему мать Чонина, одетую в этот раз не так шикарно, а более просто и подходяще для работы по дому и саду. Она присела рядышком, тоже любуясь красотой раскинувшегося над головой цветка. Сехун безмолвно поддакнул, соглашаясь с её вопросом. — Ты знаешь, я тут о многом думала. Наверное, тебе будет не очень приятно выслушивать занудные речи старой женщины, но я перед тобой в таком долгу, и настолько благодарна, что мне хочется очень много для тебя сделать. — Что вы, я не стою того, чтобы… — Да нет, как раз таки стоишь, — перебила его женщина, мягко улыбаясь, и лёгким движением руки убрала мешающуюся светлую чёлку омеги за ухо, любуясь красивым и безмятежно-умиротворенным лицом. — Даже чудо, что такой человек, как Чонин умудрился встретить тебя. Таких как ты осталось немного: добрых и открытых, способных подарить счастье и любовь. Сехун смутился от её слов. Честно говоря, он никогда не считал себя каким-то особенным, необычным или чудесным, как его обычно называли все, с кем он имел удовольствие познакомиться, как только сбежал из дому. — Я попросила, даже не так, я настоятельно потребовала у Чонина беречь тебя как зеницу ока. А теперь и тебя попрошу также беречь и этого глупого, несносного оборванца. Я очень надеюсь, что вы пойдете в жизнь дальше всё также вместе, потому что для меня ты кажешься именно тем, чего он всегда искал у жизни. Я не могу похвастаться тем, что хорошо знаю своего сына, но некоторые вещи я чувствую очень хорошо. — Вы благословляете нас? — не подумав, ляпнул Сехун, тут же смутившись, что это прозвучало несколько грубо и не тактично. — Именно, мой мальчик, — кивнула женщина, раскрывая руки для объятия. Сехун даже не стал думать, а сразу прильнул, вдыхая аромат лёгких цветочных духов, в котором читалась та неопределимая нотка, наверное, присущая всем матерям. — Как и мой муж, я тоже работаю в издательстве. Только выпускаю свой собственный журнал. И мне бы было очень приятно, если бы у меня появился в штате новый личный помощник. Я знаю, что у тебя уже есть работа. Но подумай над моим предложением. Мне бы хотелось побольше проводить с тобой времени, получше тебя узнать. Да и к тому же, если вы поженитесь, всё это издательство вместе с журналом перейдёт в ваши руки, а тут опыт окажется просто незаменимым, — в конце она хитро рассмеялась, довольная собственной мыслью о таком будущем. Сехуна и самого рассмешила эта картина, и он обещал подумать. — А что это вы тут делаете? — спросил Чонин, выйдя на балкон из библиотеки, который как раз выходил внутрь садика к скамье с кустами разросшейся розы. — Тебя обсуждаем, — заигрывающего ответила ему мать. — Не лезь в чужие разговоры. — Больно надо было, — фыркнул тот в ответ, но заговорщически подмигнул Сехуну, с улыбкой отметив насколько блаженным от счастья у того было лицо. Что ни говори, а для него общение с его матерью шло только на пользу — он будто весь начинал светиться, как маленький ребёнок, который наконец дорвался до желанной игрушки. Хотя это, конечно, было чем-то грустным, но Чонин не позволял себе сейчас этих мыслей, находя во всем только хорошее. А то, что Сехун, наконец, познает, что такое это понятие «мать», определённо было чем-то хорошим. Время за общением с родителями пролетело незаметно как для Сехуна, так и для Чонина. И как бы первому не хотелось с ними расставаться, шестой час вечера говорил о своём, напоминая об обязанностях. Они довольно быстро собрались, слёзно распрощались, пока родители усаживали своих уже двоих детей в такси, провожая в обратный путь, который остался вообще незамеченным. Очутившись вновь в этой холодной и угрюмой квартире, Сехун поёжился. Насколько отличался уютный двухэтажный домик родителей, весь такой словно пряничный, от этого царства ледяного минимализма и одиночества. Наспех стянув дорогие вещи и переодевшись в привычные майку и тряпичные бриджи, Сехун молчаливо сновал за Чонином собачкой из комнаты в комнату. — Ну что такое? — спросил Чонин, подустав от этой игры с поводком. — Я люблю тебя, — выдохнул Сехун, грустно поджимая губы и опускаясь подбородком на плечо Чонину. — Я знаю, — вздохнул тот, всё ещё испытывая ту тяжесть от признаний, на которое он пока не мог ответить тем же с предельной искренностью и верой в собственные слова. — Не могу молчать, — объяснил своё поведение Сехун, вновь повисая на Чонине, как гирлянда на рождественской ёлке. — А ещё я хочу бросить работу. — Серьёзно? — удивился Чонин, не ожидавший такого оборота. — Да, — смутившись ответил тот. — Если честно, я стал слишком рассеянным, начал всё путать, ломать, да и просто устал. Хочу отдохнуть немного, а потом… — он умолк, впервые задумавшись о том, что понятия не имеет, как Чонин отнесётся к тому, что он хочет поработать вместе с его матерью. — Потом? — уточнил Чонин, ожидая продолжения. — Твоя мама предложила мне поработать вместе с ней, — полушепотом признался Сехун, отстраняясь от мужчины на шаг. — Опа, — удивился Чонин, озадаченно выгибая бровь. — И ты хочешь с ней работать? Хотя можешь не отвечать. Вижу же, что хочешь, — усмехнулся Чонин. — Ладно. Если ты так хочешь, то волен и поступать так, как велит душа. — Ты не против? — Ни капельки. В конце концов, эта женщина наконец переключила всё внимание с меня, а это уже достижение всей жизни, — рассмеялся Чонин, довольно улыбаясь. — Не любишь ты свою мать, — досадливо вздохнул Сехун, заползая на кровать и хлопая по заправленному одеялу, приглашая Чонина сесть рядом. — Кто сказал? Наоборот, очень люблю. Просто иногда она раздражает своим настойчивым вниманием. Чонин послушно присел рядом, готовый продолжить разговор о его матери, но с полной для себя неожиданностью тут же был уложен на лопатки и атакован целой чередой коротких, ничему не обязывающих поцелуев. От такой игривой нежности он рассмеялся, слегка озадаченный непривычным для него поведением Сехуна, но своё упускать не стал. Крепкими руками обхватил за тонкую талию омегу, прижимая к себе и прочно фиксируя без возможности вырваться или сбежать. Он чувствовал невиданную для себя лёгкость, когда мог вот так просто лежать на своей кровати, ни о чем не беспокоясь, и ощущать тяжесть тела Сехуна на себе, который, как кот, балдел в его объятиях, чуть ли не мурлыча. Чонин поймал взглядом выразительные и неописуемо красивые глаза омеги, он был готов смотреть в них вечность напролёт, считывая все эмоции, не скрываемые от него ни под какой завесой дымки. Но Сехун и в этот раз, смутившись и слегка покраснев, опустил взгляд вниз. — Почему ты всегда опускаешь или отводишь взгляд, если я смотрю на тебя? — спросил Чонин, тёплыми пальцами оглаживая нежную кожу щёк и скул парня, заставляя того вновь поднять на него взгляд. — Потому что смотреть тебе в глаза действительно трудно, — признался он. — Они у тебя такие тёмные, и чернота в них такая густая, будто в ней прячется какой-то демон, готовый утащить в безвыходную бездну, сломать и поработить, если задержать в них взгляд чуть дольше нескольких секунд. Конечно, я всё это сейчас придумываю, но у тебя правда такой тяжёлый взгляд, и я в нём пропадаю. Сехун вздохнул, бросив секундный взгляд в эти глаза, и опустил голову на грудь мужчине, устраиваясь на нём поудобнее, позабыв на время о своих беспокойствах на тему, не тяжело ли Чонину так лежать. — Ясно, — просто ответил Чонин, вздыхая следом. В комнате надолго воцарилась тишина. Чонин всё также лежал, обнимая Сехуна, дремавшего на нём, и слушал стук собственного сердца в сочетании с чужим: через какое-то время они синхронизировались и стучали в унисон, отбивая убаюкивающий ритм. Но прежде чем уснуть, Чонин до конца вертел на языке одно предложение, отчаянно желающее сорваться с его уст. В конце концов он перестал сдерживать сам себя, позволяя этим словам прозвучать в густой тишине квартиры, спрятавшейся среди сотни панельных домов многомиллионного города, полностью уверенный, что Сехун его слышит. — Иногда, теперь уже всё чаще и чаще, я испытываю необъяснимую боль в грудной клетке от того, насколько я счастлив, что ты есть у меня. От того, насколько сильно ты мне нравишься во всём, чтобы ты ни делал. Просто вот сам по себе, такой, какой есть. Человек опасно привязался к этой птичке, которая случайно опустилась на его подоконник. От того и тепло, и страшно одновременно. Ты же не улетишь? — Не улечу, — спустя пару секунд тишины, совсем тихо прошептал Сехун упавшим голосом, сжимая в кулак свободную футболку Чонина в попытке сдержать себя от крика, рвущегося из груди.