part of me

По утру город окутал плотный слой серо-дымчатого тумана, укрывая привычные улицы с человеческих глаз. Создавалось впечатление, будто идёшь наугад. Сехун несколько растерянно и восхищённо озирался по сторонам, ощущая себя чуть ли не единственным живым человеком, не видя ничего живого вокруг себя. Только поблизости был слышен шорох шин автомобилей, которые изредка выныривали из тумана, проезжая у самой обочины. Сехун сам не знал, с чего его потянуло на улицу с утра пораньше. То ли туман, то ли странное, необъяснимое настроение, то ли желание оказаться подальше от холодной и пустой квартиры. Чонин сегодня снова был у отца на работе, пояснив тем, что необходимо доделать вчерашние незаконченные дела. Сехун не стал спорить, отпуская, а после и сам вышел на улицу. В голове был полный ноль идей, чем заняться. Только что он вышел из своей кофейни, написав для менеджера объяснительную с просьбой выдать недельный отгул по причинам личного характера — так обычно это называлось, когда у омег начиналась течка — и теперь хаотично брёл по улицам, наблюдая за проходящими мимо людьми. Он мог бы заглянуть и к детям-сиротам, которых уже порядком давно не навещал. Но в нынешнем состоянии он вряд ли подарит им много тепла и любви. К тому же, сегодня с ними был Бэкхён, который и предложил Сехуну когда-то попробовать волонтерство в детском доме. С Бэкхёном дети точно не соскучатся. В первый раз в этом месте он был как раз с ним и был до глубины души поражён, каким его товарищ по работе может быть добрым и заботливым, с щемлением в сердце нежным по отношению к маленьким детям. Тот тогда отшучивался, мол, у него просто потрясающая мать, с которой он и берёт пример, и в этом нет ничего особенного. Сехун верил и знал, что мать у Бэкхёна действительно чудесный человек, давший своему сыну всё добро, которое мог. Но также он знал, что причина такой стороны парня кроется не в примере матери, а в чём-то личном. Честно говоря, Сехун не хотел об этом думать, нутром ощущая, что натолкнётся на что-то страшное и болезненное. Так или иначе, если Бэкхён брал пример с собственной матери, то Сехун брал пример с него. Сам он никогда не знал той женщины, которая подарила ему жизнь. Не знал ни материнской любви, ни ласки. Всё, что у него было в детстве — ненависть отца, да поддержка и дружба старшего брата, похожего на него почти как две капли воды. От этого он ощущал некую духовную близость с этими маленькими и слабыми детьми, которые только и мечтают о любящих родителях. Возможно, если бы мама не умерла при родах, отец бы не ненавидел его, относясь как к убийце любимой женщины, и у них была бы счастливая целая семья. Но она погибла, а отец отплёвывался от омег, считая их существование ненормальным, и до рождения Сехуна, как тот узнал, став немного старше, от старшего брата. И когда он, Сехун, омега по природе, своим рождением унёс другую, важную для отца жизнь — ненависть его перешла все границы. Так или иначе, его детство походило на кошмар, от которого его уберегал лишь любящий и взрослый не по годам брат. По пути он наткнулся на раскрытые двери храма, из которого лилась тихая приятная музыка, а хор детских голосов будто притягивал свет и тепло к этому месту. Не задумываясь, Сехун зашёл внутрь, присаживаясь на последний ряд скамей, быстрым взглядом охватывая убранство и небольшое количество прихожан, сидящих впереди. Сехун хотел просто расслабиться и перестать думать о себе, своей жизни или о том, как там сейчас брат, от которого он тоже сбежал. Позволив медленной песне чарующими нотами захватывать его сознание, Сехун покорно прикрыл глаза, отвлекаясь от всего на единственные голоса, звучащие вокруг. Временный покой почти сразу поселился на сердце, расслабляя и тело, и душу. Как будто он шагнул в полный вакуум белого цвета, такой же открытый и пустой. Только в этой пустоте отчетливо можно было прочитать истины, которые, порой, очень настойчиво прятались от сознания, вводя в тупик. В случае Сехуна, этой истиной была любовь, которую он для себя уже открыл. Но вместе с ней было и много других, будто бы связанных с главным чувством. Много того, о чем Сехун никогда не задумывался, а если и задумывался — слабо представлял это рядом с собой. Он поспешно открыл глаза, ощущая, как сердце начало учащённо биться. Убранство и святость места резко стали давить на него, вызывая головную боль, отчего он поспешил вскочить со своего места и уйти. Но у самых дверей чуть не сбил второпях с ног молодого парня, примерно его возраста, может на пару лет постарше, да вот только с маленьким ребенком, который отчаянно цеплялся за его широкую ладонь. Сехун встал как вкопанный, вызывая недоумение у парня. Но, поспешно извинившись, пропустил их внутрь, после тенью выскальзывая из храма. В мыслях вновь воцарилась полная сумятица, пока он спешно шагал по улице, даже не задумываясь о том, куда он идет. Ему вдруг стало отчего-то страшнее, чем было раньше. Как будто какая-то внутренняя интуиция подсказывала, что надо бежать, бежать дальше, не останавливаясь. Мир вокруг будто распахнул перед ним двери, показывая всю суть жизни, с его счастьем и несчастьем, людей вокруг, одиноких или с семьёй. И Сехун испугался этой жизни, с которой и пришло понимание, что в ней по-настоящему его держит одна лишь любовь к Чонину, от которой скорее больше боли, чем всё той же жизни и счастья. Действительно, как птица, которая нашла себе подоконник с кормушкой, Сехун был настолько свободен и не привязан ни к чему, пока сам не привязался. И он уже был не совсем уверен, что незаменимых людей не существует. Если от одной ошибки он потеряет Чонина, потеряет его доверие или разочарует, сделает что-то, чего тот не хочет, то трудно сказать, что будет дальше. Сердце омеги в очередной раз сделало сальто и ухнуло куда-то вниз. Где-то к пяти вечера он всё-таки вернулся в свой новый, если его можно так назвать, дом. Обойдя чуть ли не половину всего города, он столько всего передумал и навоображал, что морально был истощен не хуже физического плана. Ноги устало подкашивались, к телу подступала неизменная слабость, а внутри всё было разбито, словно стеклянный графин, упавший со стола на пол. Дабы не свалиться совсем в отчаяние, он только и держался за одну мысль, что он любит и способен любить, откидывая пинками кед все остальные, тем самым сохраняя холодность разума. Чонин уже был дома, разгребая появившийся за последнюю неделю бардак. Он не сразу заметил, стоящего в лёгком сумраке коридора Сехуна, пока пару раз сновал из кухни обратно в комнату. Но когда заметил, с некоторой настороженностью отметил опустошённое выражение лица явно уставшего человека. — Привет, — начал он с малого, осторожно подбирая следующие слова. Но Сехун даже не дал ему продолжить, не здороваясь, а с ходу говоря то, что и держало его на ногах все последние часы. Он даже уже не пытался хватать руками эту мысль, эти слова, дабы они не срывались с его языка. Потому что собственное молчание начинало медленно убивать. — Я люблю тебя. Чонин поражённо замер на месте, так и не сделав до конца свой шаг в сторону кухни, держа в руках ворох грязной одежды для стирки. Внутри у него всё не вовремя погрузилось в туман, аналогичный утреннему. Казалось вместе с его шагом, замерло и сердце, будто предчувствуя нависшее угрозой извержение вулкана. Он чуял давление, нисходящее на него отовсюду, готовый уже, как рыба, молча глотать воздух, понимая, что если ответить Сехуну тем же — он будет не до конца откровенен ни с ним, ни с собой. Но Сехун, казалось, и не обращал внимания вовсе, не желая слышать ответа. — И если однажды ты меня бросишь или исчезнешь на пороге также, как я исчез из своей семьи, или как Исин исчез из твоей жизни, то я уже не знаю, окажусь ли я способным это пережить. «Так, не время для паники», — подумал Чонин, прикусывая нижнюю губу. Загнанное в угол состояние Сехуна, как паразит, видимо, передавалось и ему. Но он быстро взял себя в руки, швырнув кучу перемешавшейся друг с другом одежды на пол и за пару шагов преодолевая расстояние между ними. — Сехун, — просто сказал он, не зная или не желая говорить что-то ещё. Ему казалось, что все слова, которые он может сказать будут какой-то фальшью, даже если будут крайне искренними. Руки сомкнулись вокруг Сехуна, прижимая дрожащую от усталости фигурку к себе. И это объятие послужило толчком для так и не пророненных за два дня слёз. Чонин повёл несопротивляющегося парня в комнату, высвобождая его из промокшей толстовки и укутывая в плед, валявшийся под рукой в кресле. Видимо Сехун попал под дождь, не захватив с собой зонтика, а от этого и дрожал от холода. Немного растерев руки, чтобы тот немного согрелся, Чонин опустился напротив на корточки, вновь смотря в заплаканное бледное лицо снизу вверх. — Послушай меня. Да, я пока не могу сказать тебе тех же слов, потому что я хочу быть с тобой искренним, — начал он спокойным и глубоким голосом, который, как одеяло, поверх пледа укутывал Сехуна, заставляя притихнуть и смотреть глаза в глаза Чонину. — Но дай мне ещё немного времени с тобой рядом, я точно уверен, что полюблю тебя так сильно, как не любил никогда. А знаешь почему? Потому что в этот раз мои чувства будут взаимны, а это уже несколько другая сфера любви, которая более сильная, чем односторонняя, понимаешь? Уже сейчас ты нравишься мне, как никто. Ты мне веришь? — Верю, — хлюпая носом, как маленький ребенок, пробубнил Сехун. Он соскользнул с кровати, оказываясь тоже на полу, и уже сам, по своей воле, уткнулся носом к мужчине в грудь, обхватывая его талию руками, отчего плед немного съехал с плеч. Уже без шуток казалось, что только в этих объятиях он может найти настоящее спокойствие и жизнь. — Прости, — просипел он в ответ. — Я веду себя который день как незнамо кто, вечно плачу, заставляю тебя нервничать по пустякам и вообще у меня течка, и всё очень плохо. — Ну и вовсе не по пустякам, — начал было Чонин, но осёкся. — Погоди. У тебя течка? — Ну, думаю, завтра с утра начнётся точно, — смутившись, ответил Сехун, пряча лицо в тёмную ткань майки Чонина. — И? — настороженно продолжил Чонин, перестав на минуту поглаживать омегу по спине. — Что «и»? — не понял Сехун, отрываясь от Чонина и поднимая голову, но до него быстро дошло, что именно подразумевал тот. — А. Если ты об этом, то я не против, — устало пожал плечами он. — В данном случае решает не разум, а тело. Но даже если решал бы и разум, то думаю мой ответ остался бы тем же. Я люблю тебя, — повторил Сехун свои слова серьезным и несколько печальным голосом. — Я хочу, чтобы ты был со мной. Мне противна одна только мысль, что тебя не будет, или у меня не будет возможности видеть тебя рядом. Поэтому не стоит волноваться о такой теме, как течка. Для меня это стало теперь естественным. Чонин ощущал себя настолько же опустошённым. Будто бы ему прострелили голову, и его отшвырнуло куда-то в сторону, где не было ни окон, ни дверей — вообще ничего. Вакуум ничего не существования. К нему неосторожно прилетело воспоминание с чего всё начиналось: родители требовали от него семьи и внуков, собираясь женить насильно, а он попросил первого подвернувшегося омегу подыграть ему. Во что теперь эта игра превратилась, Чонин не хотел даже задумываться. Это было единственной правдой и с ней теперь надо было жить. Кстати, о родителях. — Знаешь, — задумчиво начал он, когда все страсти поутихли, и Сехун мирно лежал у него на груди, закутавшись в одеяло. — Мои родители живут на окраине города в просторном коттедже на два этажа. У мамы имеется небольшой, но очень уютный садик. Думаю, сейчас там уже зацвели белые розы, которые она высадила над скамьёй, когда сама была молодой. Там очень спокойно. Мои родители давно зовут нас, а я подумал, что тебе там понравится. Особенно в отцовской библиотеке. Я не рассказывал же, что он работает директором в издательской фирме? И заядлый книгоман. Если ты хочешь, то мы можем к ним на пару деньков съездить, когда… — тут Чонин запнулся, внезапно вспомнив, что на некоторое время они вообще будут недоступны для всего мира. — Хочу, — с ноткой детской капризности прошептал Сехун, не раскрывая глаз и мысленно представляя дом родителей Чонина. — А твоя мама вкусно готовит? — Просто объедение, — улыбнулся Чонин сам себе, вспоминая, с каким всегда удовольствием садился за родительский стол. — Вот здорово, — улыбнулся Сехун. — Всегда хотел попробовать еду, приготовленную руками матери. У меня ведь нет мамы. Чонин замер. — Нет? — Она умерла при родах. У меня есть старший брат, он говорил мне, что у неё было очень слабое здоровье. Они с отцом не планировали второго ребенка, так что, можно сказать, я был случайностью. Ошибкой, как потом говорил мне отец. Чонин не знал, что ответить. — Извини, если затронул… — Да нет, не извиняйся, — Сехун приподнял голову, цепляя в вечерней темноте комнаты поблескивающие глаза Чонина. — Мне и самому не мешало бы быть чуточку более искренним и открытым. Он улёгся обратно, обнимая Чонина чуть крепче, чем секундами ранее, и продолжил рассказ. — Отец очень любил мать. И очень ненавидел меня. Очень ненавидел — нормально звучит или как-то надо перефразировать? — спросил он будто сам себя. — Я плохо помню детство. Всё, что сохранилось в памяти, это тень брата, который защищал меня от его нападок и ненависти. К тому же он так ненавидел омег. Когда мы спускались к столу, он всегда вслух высказывался о них, будто не обращая внимания, что я тоже из их числа, и говорил столько мерзостей, что я мог только плакать, и у меня пропадал аппетит. Он буквально заставил меня влачить на своих плечах груз вины из-за того, что я убил мать. Она ведь была обычной бетой со слабым здоровьем. И все члены нашей семьи были обычными людьми. Но тут появляюсь я, омега, отбираю в утробе все силы из-за своего усовершенствованного организма, и мать погибает, отдавая это всё мне. — Это ты сейчас отца процитировал? — перебил Чонин, ощущая вскипающую злость поровну с нежеланием слушать дальше. — Как ты догадался? — рассмеялся Сехун. На удивление, смех его не был натянутым. Он был предельно искренним и легким. — Не злись, — улыбнулся он, буквально кожей ощущая гнев Чонина, который вдруг заставил его почувствовать себя самым счастливым человеком. — Я уже давно отпустил всё это. Это прошлое, и оно исчезло, когда я сделал первый шаг к своему побегу. * На следующее утро, как и было предсказано, началась течка, и всем резко стало не до проблем. Весь мир ушёл на самый дальний план ровно на четыре дня, которые незаметно сменяли друг друга, пока в один момент Сехун не проснулся и не понял, что он пресыщен настолько сильно, что его сейчас стошнит. На самом деле чувство тошноты спустя пару минут прошло, зато переполненности — никуда не делось. Тело совершенно не слушалось, впервые столкнувшись с такой перегрузкой, хотя само того же и требовало. Желудок надоедливо урчал от голода, голова побаливала тупой болью в висках, а общее состояние требовало продолжение сна ещё так дня на два. Но так сделать было нельзя, потому что отгул Сехуна продолжится ещё три дня, а они хотели ещё пожить у родителей Чонина. Поэтому у него есть только один день, чтобы прийти в себя. «Такое вообще возможно?», — с досадой подумал Сехун, не способный даже рукой подвигать. Новые ощущения заполняли его полностью, как старую моль выбивая все его переживания вон из полотна сознания. Чонин спал подле, повернувшись к нему спиной, но Сехун нутром чуял, что тот вымотан настолько же сильно, насколько и он сам. Ну что ж, зато теперь они точно могут назвать себя парой. Сехун прыснул от глупости своих мыслей и ещё большей глупости своих переживаний. Отчего-то он уже знал, что лучше сейчас не ложиться спать обратно, раз уж проснулся. Переборов боль одеревенелых мышц, он заставил себя приподняться с кровати, свесив одну ногу на пол. Тело мгновенно отозвалось лютой болью, отчего Сехун не сдержал сдавленного стона. Поддерживая себя за поясницу, он кое-как приподнялся и захромал по направлению к ванной, желая сейчас только свежего душа. Казалось, с его тела сошло семь потов, отчего оно ощущалось мерзопакостно негигиеничным, и это учитывая, что все четыре дня Сехун умудрялся находить в себе силы на душ. Открыв дверь, он ощутил прилив краски к щекам. До него только что снизошло озарение, что сейчас он пережил свою первую течку не в одиночестве. И пока его разум был в настоящей отключке, он не отдавал себе отчёта в том, что происходит. Но как только состояние перевозбуждения сошло с него, как выпущенный гелий из воздушного шарика, отданный отчёт сразу предстал перед глазами. Ванная была в достаточно разгромленном состоянии. Сехун от смущения аж закрыл руками глаза, отчётливо ясно вспоминая, что тут происходило. Впору было заподозрить раздвоение личности у него в моменты обычной жизни, и в моменты течки — два совершенно разных человека. «Как мне теперь в глаза Чонину смотреть?», — сокрушался он, вставая под целительные капли прохладной воды. В отличие от него, который как только переступил порог обычного состояния в крайне возбужденное и уже не следил вообще ни за чем, Чонин в это время оставался самим собой. Интересно, какая у него была реакция? Сехун с несчастным видом стукнул головой о кафель душевой кабинки. Но Чонин, кажется, отреагировал нормально. Мало того, он сам нещадно клевал носом и спал на ходу, не забывая уже чисто по инерции, видимо, ещё не до конца проснувшись и не поняв, что бешеная гонка кончилась, лапать Сехуна за талию или ягодицы. — Мы не встанем завтра, — простонал Сехун, когда вновь оказался в объятиях Чонина, лежавшего поперёк кровати. В голове пронеслась мысль на тему, а не повторить ли им ещё один заход, которая, видимо, ещё осталась на приливных, но отступающих волнах течки. Сехун тут же от неё открестился, тяжело вздыхая. — Не встанем, — согласился Чонин. — Но придётся. Они ждут нас к полудню. Весь оставшийся день они продремали, лежа на кровати. Только ближе к ночи на Сехуна вновь напала какая-то дикая охота до поцелуев, которые он тут же и получил сполна. Однако на этот раз им услужливо предоставили педаль тормоза, и, устав от безделья, они оба провалились в короткий, но крепкий сон, восполняя запасы сил. На следующее утро Сехуну не стало лучше. Но краснеть перед чужими родителями ему отчаянно не хотелось, поэтому он, сжав губы в тонкую полоску, мучительно игнорировал боль и нытье мышц по всему телу, стараясь ходить, как нормальный человек, а не раненная антилопа по нагорью камней. Чонин его потуги со смешком оценил и успокоил, что мать вообще ничего не заметит, а отец — человек юморной, но всё-таки очень тактичный, сделает вид, что ничего не замечает. Пока они собирались, Сехун с удивлением отметил, что после пережитых четырёх дней практически безостановочно связанными друг с другом, Чонин будто бы спустил все тормоза, отчего у него как-то непривычно развязались руки. Как будто бы стена между ними, которая диктовала правила, когда и как можно и надо прикасаться друг к другу, что делать или чего не делать, в одночасье рухнула. И от этого чувствительный Сехун немного сходил с ума, получая от Чонина прикосновений в двойном объёме от предыдущей версии жизни, которая, казалось теперь, происходила вообще в параллельной вселенной. Доведённый до крайности от смущения, он уже хотел было прикрикнуть на Чонина: «Хватит!» — но вовремя заметил хитрющий оскал, который якобы должен был быть пошловатой ухмылкой, и заткнулся, проглотив так и не высказанное слово. Оскал у Чонина и впрямь был какой-то опасно хищный, но что самое печальное — Сехуна это заводило. Как-то не вовремя так заводило, пока мужчина нарочито скучающим голосом заказывал такси. — От меня поди воняет на милю вперед, — досадливо прошипел он на ухо Чонину, предпринимая последнюю попытку отказаться от поездки, пока они спускались на лифте вниз. — Ничего, — хохотнул тот, насильно вытягивая упирающуюся омегу из маленькой металлической кабинки по направлению к входной двери. Оказавшись на заднем сидении, Сехун буквально сдулся, уменьшившись на два размера. Его уже брала паранойя, что таксист понимающе и с усмешкой поглядывает на него через зеркало заднего вида, когда как на самом деле таксист и вовсе не обращал на странную парочку внимания. Перед тем, как поехать к родителям, Чонин попросил подвезти их к известному дорогому ателье. Сехун не понимал, что им там могло понадобиться, но Чонин в упёртую отмалчивался, не желая ничего комментировать. И только когда Сехун очутился в буквально кричащим изо всех углов своей дороговизной и стилем здании, он внезапно понял, почему Чонин сказал ему не заморачиваться с одеждой, когда как сам надел одну из лучших своих чёрных рубашек и стильных, явно недешёвых брюк, зауженных к низу. На ногах у него были обуты блестящие чёрной кожей полуботинки на шнуровке. — Ну нет, — запротестовал Сехун, но спрашивать его никто не стал. Наоборот, работник ателье поклонился Чонину, явно уже с ним знакомый, а затем отвесил тот же поклон Сехуну, приглашая его проследовать за ним. Выбора не оставалось, и, метнув злой взгляд на Чонина, который предупредил парнишку не сообщать этой склочной «даме» ценники вещей, он ушёл в сторону вешалок и примерочной. В итоге вышел он к Чонину в элегантной белой рубашке, в простых, но стильных брюках по щиколотку и… Тут Чонин недовольно поднял взгляд на Сехуна. Тот был обут в свои привычные и любимые чёрные кеды, в которых сюда и приехал. — Даже не надейся, я свои кеды не сниму. Поспорив для приличия, они вернулись в такси. Дорога заняла у них от силы минут сорок. Выехав из основной городской черты, жёлтая машина стремительно понеслась по пустому шоссе в сторону небольшого участка земли, где обычно строили свои дома богатые семьи. Сехун чувствовал себя не в своей тарелке. Изменения, который грудой кирпичей свалились ему на голову, не шибко то ему нравились. Хотя он сам ныл недавно, как он любит, и страдает, и хочет, чтобы они были настоящей встречающейся парой не просто любовников, и этих изменений следовало ожидать. Но такой властный, расслабленный и одновременно сильный Чонин представлялся ему совершенно другим человеком. Это нисколько не умаляло его любви к нему, но сильно озадачивало Сехуна, который всегда был простаком и к изменениям долго не мог привыкнуть. — Да не трясись ты, — сказал Чонин, подталкивая Сехуна к калитке дома. — С моей мамой ты уже виделся. Представь, что отец такой же и вперёд. — А если… — начал Сехун, но наткнулся на проницательный взгляд чёрных глаз и быстро забрал все слова обратно, прерывая речь на своем излюбленном «если». Калитка со скрипом отворилась, пропуская двух гостей на узкую тропинку из плиток к массивной входной двери. И как по заказу, та резко распахнулась, выпуская наружу высокую и красивую женщину — мать Чонина — в длинном бежевом платье, подчеркивающим её стройную фигуру, которую она сохранила, несмотря на уже немолодой возраст. — Чонин, Сехун! — воскликнула она, торопясь к ним и обнимая каждого по отдельности. — Как же я рада, что вы наконец-то приехали. Сехун густо покраснел, не зная, что ему делать и говорить. Вся его уверенность, которая жила в нем по крайней мере ещё месяц назад, улетучилась пеплом по ветру. И одновременно со смущением, он с готовностью и любопытством впитывал все эмоции, которые ему дарила эта женщина, с такой теплотой в глазах улыбаясь ему, будто воспринимая за ещё одного сына. Это было в новинку, и от этого в душе теплилась трепетная радость. Но вслед за ней из дома вышел такой же высокий и статный мужчина, по-строгому красивый и притягивающий восхищённый взгляд. Руки его были спрятаны в карманах брюк, лицо не выражало ни единой эмоции, сохраняя свою привычную суровость, и тот новый Чонин, которого Сехун отмечал сегодня был очень похожим на него. По крайней мере что-то встало на свои места. У Сехуна испуганно ёкнуло сердце. Он понимал, что так не везде, но столкнувшись с собственным печальным опытом, он подсознательно боялся всех отцов и тянулся к матерям. Затаив дыхание, он не отрывал взгляда от постаревшего, но не утратившего былых величия и притягательности мужчину, будто выжидая его вердикта. Казалось, ситуация сейчас затрещит молниями от напряжения, но отец Чонина вдруг широко улыбнулся, резко сделавшись приветливым и добродушным, и пробасил: — Иди же ко мне, чудо вселенной по имени Сехун, которое смогло сделать из этого оболтуса мужчину и человека! — отец раскинул руки в приглашающем объятии, направляясь к выпавшему в осадок Сехуну, в то время как Чонин страдальчески закатил глаза. Объятия у него были такие же тёплые и крепкие, как и у сына. И к Сехуну вдруг пришла волнующая мысль, что эти люди для него теперь, как новая семья. Те самые родители, о которых он мечтал всё детство. Вот они стоят перед ним, красивые и улыбчивые, добрые и заботливые к нему. На глазах у Сехуна заблестели первые признаки непрошеных слез. Вовремя заметивший это Чонин поспешил отвлечь родителей, давая Сехуну минутку, чтобы прийти в себя. — Мам, ты приготовила то, что я попросил? — А, конечно. Только вот ты никогда не заказывал чего-то определённого у меня, так что в этот раз удивил, — озадаченно ответила она. — Ну в этот раз особый случай. Сехун очень хотел попробовать твоей стряпни, — улыбнулся Чонин и тут же понял, что допустил оплошность, поймав тяжёлый взгляд Сехуна, который явно был против разглашения государственных тайн. Но женщина, услышав эти слова, всплеснула руками и вновь обняла Сехуна. Она сама даже удивлялась откуда в ней столько трепетной любви к этому мальчику, который так внезапно оказался в жизни её сына. И отпустив его, её внимательный взгляд тут же заметил тщательно скрываемые слёзы на глазах у Сехуна. — Милый, почему ты плачешь? — взволнованно спросила она, тем самым и привлекая внимание мужа. Чонин обречённо вздохнул, прикрывая глаза ладонью и переводя дух, дабы не начать при Сехуне, как обычно, распинаться с родителями на тему почему и в чём они конкретно не правы. — А давайте не будем стоять на пороге? — спросил он, решив начать с малого и первым заходя в дом. Будто очнувшись, родители ввели Сехуна следом, усадив на мягкий и широкий диван в гостиной. Тут же оказался поднос с чайником и печеньками в вазочке. Сехун удивлённо проводил взглядом служанку, которая была очень похожа на серую неприметную мышь, а затем перевёл его на поднос. — Так что тебя расстроило? — встревоженно спросила женщина. — Нет, вы не подумайте, — начал Сехун, впервые за всё время встречи подавая немного севший голос. — Я нисколечко не расстроен. Наоборот, счастлив так, как никогда. Вот и слёзы набежали. Сехун тепло улыбнулся, утирая противную слезу с глаза пальцами, не смея отвести взгляда ни с отца, ни с матери. Те были явно озадачены. Видимо, не ожидали, что встреча с ними для омеги станет самым счастливым моментом. — Сехун? — вопросительно позвал Чонин, и Сехун, поняв всё молча, что тот у него спрашивал, утвердительно кивнул. — Зная вас, лучше говорить сразу, — вздохнул Чонин, откидываясь на спинку кресла, стоящего напротив дивана, на котором сидели Сехун с его матерью. — Сехун сирота. Они заранее решили с Чонином, что его родителям лучше не знать о том, что отец Сехуна тоже достаточно видный человек, и что его семья была в таком плачевном состоянии, и придумали версию о том, что у него вообще не было родителей. Хотя это и так было недалеко от правды. Утончённая рука мамы Чонина прикрыла рот, в глазах появилась та необъяснимая грусть, которую Сехун почти всегда замечал в глазах людей, которые приходили в приют. Она вновь его обняла, но в этот раз особенно крепко — и сердце у Сехуна забилось сильнее. Он впервые ощущал, что такое забота и объятия матери. А то, что эта красивая и утончённая женщина ему уже как настоящая мать, читалось между строк, повиснув невысказанными словами в воздухе. Он перевёл взгляд к тепло улыбающемуся Чонину, в глазах которого отчётливо читалось, насколько ему нравится эта возвышенная картина его матери, прильнувшей в истинно материнском объятии к Сехуну. Его Сехуну. Сехун одними губами прошептал ему: «Спасибо», — зная, что Чонин прочтёт и поймёт. Чонин в ответ легонько, почти незаметно кивнул, случайно переводя взгляд на отца. С удивлением он заметил, что тот смотрит на него с теплой улыбкой. Он понял, что тот тоже прочёл и видимо понял за что это «спасибо» было сказано. Чонин впервые увидел отца таким умиротворённым, одновременно довольным и гордым за него.