Святой Томас

У меня было такое чувство, что поры моей кожи стали крошечными губками, вытянувшимися, чтобы целовать его. (с) Оскар Уайлд, "Телени" В один из дней Дамиано застигает его переодевающимся в каморке на краю прихода. Он почти голый, лишь в чёрных поношенных трусах, которые казались даже ветхими. Томас при этом нагибается наперёд, чтобы продеть ноги в брючины и не сразу реагирует, услышав открывающуюся дверь. Дамиано глотает как пёс, испытывающий сильный голод, и нервно считает на его спине позвонки. — Для чего существуют такие красивые святые отцы, чтобы искушать? Лицо ангела, душа палача. Ненавижу тебя. Лучше бы ты был уродом! Он замахнулся, чтобы кратковременно заглушить все свои муки, но так и не ударил. Его подбородок вздрагивал. Томас спешно натянул рясу, поправил складки, и бросил ему равнодушно, на него не глядя: — Я не стану вас отлучать от прихода, поскольку вы сейчас в состоянии аффекта и одержимы бесом. Но ваша душа болит, и я попробую эти раны исцелить. Святой Томас чувствовал к нему сильную духовную тягу, но при нём казался максимально отстранённым, даже каменным. Он запер в себе всё человеческое на тысячи замков, и оставил только церковные догмы. Он всё ещё поправлял складки рясы, стоя вполоборота к нему: — Поужинайте, почитайте синодальные книги, и отправляйтесь спать. — он выдавил каким-то спотыкающимся речитативом. Он уже удалялся. Дамиано зачем-то подул ему вслед. Тут же на отдалённом окне (показалось ли?) качнулся спатифиллум. В следующий раз Дамиано застигает его в коридоре. Он тянет к нему губы, кривит лицо в гримасе боли, — а целует крест. — Ты не исцеление ран. Ты моя погибель! Он делает несколько шагов. Потом возвращается, перебирает пальцами цепь, на которой висит огромное распятие: — Делаете вид, что ничего не понимаете? — Я... многое о вас понимаю. И сочувствую вам по-христиански. Эти слова прозвучали совсем издевательски и иезуитски в сердце Дамиано, хотя они не имели такого посыла. Он поцеловал его в губы, почти проглатывая его рот и массируя жадными руками его задницу. Не нашёл ничего лучшего, чтобы выместить на нём всю многотонную боль. Томас вырвался не сразу, так как был значительно слабее своего прихожанина. Он смотрел в его глаза широко распахнутыми глазами и ничего не мог сказать, пока тот целовал его. Дамиано пил нежность его губ настолько алчно, что почти жевал их. Он всё так же яростно мял его хлипкую миниатюрную задницу под тёмными штанами. Томас наконец-то вырвался. Одёрнул на себе съехавшие брюки. Посмотрел на него с истинным возмущением и поколебленной гордостью. Его чистый и восхитительный голос почти гремел: — Не приближайтесь ко мне ни на дециметр. Теперь только исповеди через решётку. Или вообще убирайтесь. — Я устал носить в себе этот ад. Поэтому я всё скажу, и навсегда скроюсь с твоих глаз. Надеюсь, ты уже обо всём догадался. — Но это нереализуемо. — ответил он почти жестоко. Дамиано соединяет его руки за спиной, как крылья пойманной диковинной птицы. После недолгой борьбы он всё-таки срывает с него штаны и спускает их ниже колен. Несколько раз сплёвывает ему в щель между ягодиц. Смотрит на него, как на поверженного врага: — Ты почему так долго издевался надо мной? Не отгонял. Но и не подпускал слишком близко. Дамиано входит в его тело сзади. Он, медленно, но твёрдо проталкивается внутрь него, обхватив его поперёк груди одной рукой. Другой рукой он быстро дрочит его член, чтобы унять запретную, стыдную боль своей невольной жертвы. Томас, опустив низко голову, прячет лицо в сгибе локтя. Он сопит, хмурится, загородив волосами лицо. Временами он из стороны в сторону качает головой, будто отрицая происходящее. Потом он неожиданно откидывается на его спину. Его нутро ещё пульсирует и горит, но боль постепенно отступает, уступая место необъяснимому блаженству. Дамиано ненадолго останавливается. Очерчивает пальцами крылышки его ключиц. Дует на его волосы. Пробует ухватить губами его губы. — Я могу прекратить это в любую минуту. — Нет уж. Завершайте то, что начали. Дамиано задвигался дальше. Ему было легко и свободно, больше ничто не стесняло его движений. Полное наслаждение пришло к ним очень быстро. Когда Томас кончал, он опустился перед ним на пол, и стал улавливать ртом сияющий золотистый жемчуг: крохотные губки закрывались и раскрывались. Дамиано с ликованием на лице впитывал губами искрящуюся росу. Он ловил её, пока не иссяк этот студенистый водопад. Когда последние капли были выпиты, Дамиано ответственно заявил: — Я сделаю это в вас. — Делайте. Ниже мне уже просто некуда падать. Дамиано поставил его руки на стол, почти лёг на него сверху, и сделал своё дело. Он долго в него кончал. Ему нравился этот почти беззвучный диалог двух частей плоти, которые, казалось, не были приспособлены друг для друга. Он опускал глаза вниз, смотрел на его раскрытый, поруганный цветок ануса, — и кончал ещё сильнее. Часть спермы всё ещё оставалась на члене Томаса. Во время пары приятных манипуляций Дамиано собрал её рукой. Томас нерешительно на него обернулся. Дамиано, щедро улыбаясь, в это время слизывал со своей руки его горькие и такие драгоценные капли. Потом он посмотрел на него серьёзно. — Идём в туалет, выпустим из тебя это всё. Это может пролиться на церковный пол. Томас на заплетающихся длинных ногах пробрался к унитазу. Он сел, и постепенно выдавил из себя сок его любви. Он закрыл лицо обеими руками. — Какой стыд, Боже, какой стыд. Дамиано ничего не говорил, только молча целовал его подрагивающие ладони. — Теперь тебя следует помыть. И меня заодно. Может ванну? — Я не могу здесь развалиться в ванне. Дамиано включил душ, и особо тщательно мыл его задницу. — Что мне с этим делать? Наложить на себя руки? Самое ужасное, что в определённый момент я сам этого захотел. Дамиано целовал его губы, потом лицо, лоб, как священный фиал. И снова, снова возвращался к губам. Дамиано продолжил его мыть. Потом он прижался лбом к его бедру, и обнял его за колено: — Уйти из прихода, так будет честнее. — сказал он, не поднимая глаз. — И попросить прощения у Бога. — Я осквернён. Какой мне теперь Бог? — Носи в себе свой единственный грех. Это не сделает тебя полностью грешным. Дамиано несколько секунд постоял под душем, и бросился к нему. Он торопливо опустился на пол, обнял его за колено, глаз он так и не поднимал. Потом он подскочил, и сам одел его в рясу. Он повертел между пальцами цепь, на которой висел массивный крест, затем прикоснулся к нему губами. — Ты — грязное и похотливое и фетишистское животное. Тебе просто захотелось трахнуть священника, — колотя худыми руками в его крепкую грудь, почти кричал Томас, а сам всё жарче подставлял под его поцелуи губы. — Это я на твоём фоне грязь... А тебя ничто не испортит. Томас отшатнулся. Вырвал из плена его рта свои губы. Накануне Дамиано целовал их так жадно, что почти жевал. — Ты хочешь уберечь меня от волнений. Между тем, ты снимаешь с меня ответственность. Я сам в определённый момент этого захотел. Томас упал в кресло. Дамиано снова целовал его лицо, лоб, губы, как священный фиал. Он трогал его член: его опорожнённые, расслабленные яйца повисли мягкими мешочками. Дамиано просиял, оторвавшись от его губ. Он был счастлив почувствовать себя причастным к его состоявшемуся наслаждению. Дамиано, насильно раздвинув его ноги, умостился между его колен, и горячо его целовал. Томас сначала отвечал на поцелуи. Потом он переменился, нахмурился. Он смотрел в его лицо с молчаливой добродетелью и укором: — Ты бросил к своим ногам мою невинность — и растоптал. — Этот грех лежит на мне. А ты всё такой же непорочный и чистый. Ибо нельзя испачкать грязью солнечный свет. — Ты пытаешься усыпить мою совесть. Томас сидел в кресле. Дамиано, взяв его ногу в руку, гладил его ступню. — Нельзя гнуть мораль, приспосабливая её под каждого. Она должна быть общей для всех. Томас сказал это, и встрепенул светлыми волосами, будто всё ещё отрицая происходящее. Вечерняя тень наползла на предметы, пока полностью не проглотила их.