Святой Томас

У меня было такое чувство, что поры моей кожи стали крошечными губками, вытянувшимися, чтобы целовать его. (с) Оскар Уайлд, "Телени" Томас находился у образóв, когда услышал его хрусткие, гулкие шаги. Слёзы покрывали его светлое, немного мученическое лицо. Он к нему не оборачивался, но откуда-то знал, что это тот странный прихожанин. — Нашли время исповедоваться? — Как не найти? Вам бы мою беду... Святой Томас отделился от стены, и посмотрел в его глаза своим глубоким, отстранённым взглядом. Прихожанин закрыл лицо руками, сгорбился, съёжился. Он увидел в его глазах слёзы, но не зафиксировал своё внимание на них. В ту секунду они казались ему чем-то естественным, нормальным, компенсирующим его собственные мучения. — Вашими глазами можно делать рентгеновские снимки. — будто возмутился он. Он походил, помолчал, рассматривая завитые на концах светлые локоны его волос. — Должно быть, вы прекрасны во сне. Томас посмотрел на него странно, затем открыл крохотную каморку для прихожан, и сказал: — Проходите. Прихожанин приблизил лицо к деревянной решётке, схватился за неё руками. В это время он смотрел только на него. — Святой отец, я очень сильно влюблён. Это моё проклятие. Я сам себе не принадлежу. Лицо Томаса почему-то просияло. Он смеялся. У него очень ярко заблестели зубы и глаза. — Сядьте. Вы прыгаете по исповедальне как ненормальный. — коротко сказал он. Затем он прыснул от смеха: — Хочу обратить ваше внимание, что вы такой не один. На свете много любящих людей. Но в этом нет никакой проблемы. Любовь — прекрасное чувство. — Понимаете, впрочем, вы не понимаете, объект любви никогда не ответит мне взаимностью? Это невозможно даже в теории. Всё, что мне позволено, — это только пожирать его глазами, и скорбеть. Хищный зверь, который живёт во мне, не находит успокоения. Во мне происходит каждодневная битва между моралью и инстинктом, мораль пока одерживает верх, но я знаю, что настанет день, когда хищный зверь победит. И он постоянно смотрит на свою добычу. Он подскочил, и метался по исповедальной комнате, как по пыточной. — Вы забавны, интересны, по-своему сложны. Разрешаю вам остаться в моём приходе. — Позволите мне здесь есть и спать? — Если это каким-то образом исцелит вашу раненую душу. — сказал святой Томас, будто выпорхнул из кельи, и протянул ему перстень. Дамиано посмотрел на его длинный острый нос, потом спустил взгляд на тонкую линию усов, поднимающуюся короткой щетиной. Он глотнул так, как глотает пёс, испытывающий сильный голод. — Поцелуйте... мой перстень и идите. Он запнулся о край рясы, и чуть не свалился на него. Дамиано взял его руку обеими руками, поцеловал холодное серебро дрожащими губами, уводя глаза в сторону. Вечером, едва дождавшись, когда сгустятся сумерки, Дамиано снова занял его время: — Прогуляетесь со мной? Они вошли в тёмную прохладную беседку, залитую светом луны. — Позволите мне закурить рядом с вами? — Зачем вы спрашиваете? Вы всё равно закурите, так как останавливать вас бесполезно, ибо немыслимо перекрывать движении стихии или любому другому урагану. Итак, кто объект ваших терзаний? Дамиано поднял одно колено на скамью беседки. Жадно вдохнул колючий серебряный дым. Посмотрел на огромную, низкую луну. — У моей страсти невероятно глубокие зелёные глаза, в которых и свет, и глубокие колодцы грусти. Он перевёл взгляд на Томаса, и смотрел только на него. — Есть какие-нибудь видимые недостатки? — волнуясь, через минуту заговорил святой отец. Он отсел от него подальше, хотя между ними и так было приличное расстояние. — Немного сутулится, но на этом, пожалуй, всё. Нет недостатков. — Что вас останавливает? — ещё сильнее волновался Томас, его голос в этот миг звучал быстрее и громче, и только ночная тень скрывала его сложные, неизъяснимые тревоги. — Это ангельское создание. Впервые в жизни я испытываю такое благоговение, такое колоссальное количество уважения, что не решаюсь посягнуть... Если тронуть крыло бабочки, на нём сотрётся пыльца... — Эти плечи — изящны? — неуверенно спросил Томас. — Изящны. — Эта талия узка? — Фантасмагорично, эфемерно узка. Дамиано хотел сказать что-то о светлых волосах, в которых запутался ветер, но не посмел. В этот момент луна вышла из-за редких облаков, и осветила их полностью. Как бледный прожектор. Они чётче видели выражение глаз и лиц друг друга. — Ваша пассия, должно быть, прекрасное создание. — с небольшой грустью отозвался Томас. — Моя пассия чем-то похожа на вас. Он встал, посмотрел на Томаса, и оставил его в полной темноте. Томас поддался чарам ночи, все звуки полностью утихли, и он слушал только мерное пение цикад. Он покинул беседку, и зачем-то обнял дерево. Его кора была приятной, тёплой, и в то же время прохладной. Ему нравилось обнимать дерево, ему не приходилось подбирать слова, ему вообще не приходилось что-то вербально выражать, он ощущал себя необременённым и свободным. В те же секунды он почувствовал, как по его руке скользнул плющ, он казался живым. Томас ещё сильнее прижался к дереву. Подул ветер, и в то же мгновение мягкие, но упругие лианы плюща обвили его стан, даря ему покой и успокоение. Когда он стоя почти уснул, он отправился к своей постели, и провалился в глубокий исцеляющий сон без сновидений. Днём они старались не показываться друг другу на глаза, Томас будто бы из гордости, Дамиано из чистого упрямства. Этим вечером Томас также обнимал дерево. Ему понравился этот странный околонаучный опыт. Он прижался к нему весь, и просто молчал. За этим занятием его застал Дамиано, подобравшись к нему со спины. Ветер гладил и ворошил ангельские волосы Томаса, которые в темноте казались ещё более лёгкими. Мольберт ночи раскрыл над ними мириады поблёскивающих, переливающихся звёзд. Всё вокруг казалось иллюзорным, неживым — или наоборот слишком Живым, которое пытается на тысячи голосов заговорить с ними. — Вы не думали, зачем вы обнимаете дерево? — Я всегда чувствовал мощную тягу к силам природы. — ответил святой отец, и слегка дрогнул. — Быть может потому, что вам захотелось настоящей любви? — Вы говорите глупости. Я всегда больше думал о Боге, чем о своей плоти. — Похоже, это вам, а не мне, надо исповедоваться. Они снова не виделись день или два. В следующий раз святой отец застал его у образóв, стоящим на коленях в каком-то оцепенелом состоянии. На его лице отразилась мука. Было в его позе и его выражении лица что-то болезненное и ломкое, от чего сжималось сердце. — Пойдёмте на исповедь. — он мягко взял его за плечо. Эти слова прозвучали в сердце Дамиано как «пойдёмте в хирургический кабинет, я буду резать вас скальпелем». Святой отец чувствовал сильную духовную тягу к этому несчастному, но основательно помочь ему ничем не мог. Или пугался новых граней своего милосердия, о которых он действительно боялся даже подумать. Рядом с ним он становился загипнотизированным, безвольным, пластичным. Этот человек будто бы перелицовывал его нутро. — Вам следовало бы открыться объекту любви, чтобы так не мучиться. — Открыться? Но я люблю мужчину. Святой Томас подавился словом, покинул исповедальню, и оказался рядом с ним. — Это усложняет ситуацию. Дамиано целовал его перстень, потом руки: вывернутые ладони, кончики пальцев, тронул губами острый выступ локтя. — О, вы даже не представляете, насколько моя ситуация сложна. — Дамиано ощерился, лизнул его мизинец. Святой Томас наморщил лоб, выдернул из его рук свои руки, и скрылся за дверью. Несколько дней они не виделись совсем.