Чернъ

Руки: Мелек.

Руки сильно мёрзнут. Я засовываю их подмышки, но это не сильно спасает ситуацию. Мороз пробирает до дрожи. У меня не так много одежды, я почти всегда двигаюсь в одном и том же, за исключением тех случаев, когда одежда на мне уже приходит в негодность. Тогда я просто беру первую попавшуюся под руки одежду, не важно чью, главное, чтобы на теле на она ощущалась приятно и не имела сильно выраженного постороннего запаха. Забавно, но ещё никто не осмелился что-то сказать мне на этот счёт. Они наверняка подумывают, что поступают верно, раз молчат. Порой, именно молчание порой встаёт поперёк горла, режет острее ножа. Ведь я знаю, о чём говорит тишина, я чувствую взгляды видящих, направленные в мой невидящий, как содрогается воздух при малейшем колебании, ощущаю, как меняется их запах и рассеивается зыбкими частицами в воздухе страх. Хоть и не горю желанием, но отпечатывается в сознании каждая деталь, выкладываются кусочки мозаики в целостную картину. А для полного её завершения мне не хватает всего одной детали. Чьих рук мне необходимо коснуться, дабы понять всё, что скрыто от меня завесой тьмы. Эти руки порой согревают мои, что всегда мёрзнут, а те безвозмездно делятся своим теплом. Мне не хватает их сейчас, хотелось бы, чтобы мне вновь посчастливилось почувствовать теплоту. Я на мгновение застыл, потирая ладони друг об друга, пытаясь воспроизвести в воспоминаниях, какие они на ощупь. Маленькие ручки, худые, костлявые, с мозолями на подушечках пальцев, с крошечными ногтями овальной формы, с обгрызаными кутикулами подле них и запястьями обмотаными самыми разнообразными браслетами, на верёвках, на резинках, из ленточек или пряжи. Эти руки пахли почти всегда странно пахли, иногда были в чем-то вымазаны и липли к моим. Но сколько не старался, все никак не мог различить из множества ароматов хоть один знакомый. На вкус... Как кошачий корм. Я подолгу стою столбом, стараюсь дышать ровно, но холод не даёт мне расслабиться и по прежнему пробирает до костей. Это быстро начинает выводить меня из себя и мысленно ругаю себя за то, что не позаботился о том, чтобы захватить с собой побольше тёплой одежды и хотя бы немного еды. Понадеялся на свою слабую тушку.       — Проклятье... – тихо ругаюсь я, сильнее сжавшись, стуча зубами. Я простоял на остановочном пункте более часа, наверное, я сбился со счета как только начал чертить круги вокруг старой, полусгнившей скамейки и дорожного знака. Я мог бы ещё подождать, не мне невмоготу терпеть. И торопиться некуда. Здесь никто не торопиться, обшивки зданий и замшелые дороги этого не любят. Наверное, поэтому и автобус тоже не торопиться, на низкой скорости проезжая от одной остановки к другой, подолгу останавливаясь на каждой, впуская в себя сонных неторопливых пассажиров, терпеливых и скучающих как я. Мысль об этом раздражает меня ещё сильнее. Но вместо привычного гнева на меня волной накатывает апатия. Я не помню, когда в последний раз был насколько беспомощным. Ушел слишком далеко от дома. Запахи стали резче, а холод пронизывал всё сильнее. Мне необходимо вернуться домой, но в чем заключается эта нужда? Как сильно я привязан к какому-либо месту и почему? Потому что я чувствую себя хорошо, находясь в том месте, в котором оставил не один год своей жизни, к которому привыкло моё тело, которое привыкло к моему телу. Заточенные от ударов углы, истоптанные дороги, обрывающиеся там же, где начинаются - то, что сделало из меня того, кем я являюсь сегодня и то, что я сделал, становясь мной. В этом месте, мнимое чувство безопасности на время почувствовать контроль. С каждым днём оно всё сильнее разрушается, гниёт, опадает мертвыми остатками и мне становится тесно и душно, а без него мне холодно и больно. Поэтому я стремлюсь туда, где должен быть, хоть и чувствую, знаю, что как прежде уже не будет. Не будет никогда. Место, что связано со мной кровью и потом, порой скучает по моему присутствию, по моему телу и хочет, чтобы я перестал пропадать, оставлять его одного. Его петли сдавливают руки и шею всё сильнее, почти до первой крови, но никогда не заходит слишком далеко, крови боится. А уличный мороз нещадно обволакивает собой, намереваясь навсегда погасить тепло моего ещё живого тела. Мне не хватает его рук. Того, ради которого острые углы были сточены на нет, а хлипкие полы растоптаны безопасной тропой. Кому были подарены все немые стены, чтобы его руками они обрели язык и сказали всё, что так хотели сказать. И от того его руки всегда тёплые, всегда вымазаны в словах, всегда источают запах жизни, а запястья гладкие и мягкие, не тронутые тернистой лозой, тянущейся из под самого фундамента этого старого, полуразрушенного, неприветливого здания, таящего в себе не одно разлагающееся тело. Я ещё не готов признаться себе в том, что не хочу допускать и мысли о возможных изменениях этого привычного устроя. Поменяться может всё, хоть пусть весь мир перевернётся, но те руки не должны остыть. Не должны перестать касаться моих, дарить своё тепло, всё также безвозмездно любя. Ему не нужен голос, вся правда кроется в складках в его ладонях, на мозолистых подушечках, между сгибами пальцев, в выпирающих с тыльной стороны венах, в ногтях овальной формы. В его руках, говорящими со мной на языке, созданном нами лишь для нас. Поэтому я готов прождать сколько угодно, но я дождусь и я вернусь, как того хотело бы то место, моё тело. И своими руками, в мёртвой тишине, я расскажу ему, кто сегодня стал жертвой моих холодных, бесчувственных рук.