Чернъ

Имя несогласия: Стинг

Моё имя говорит. Его голос режет слух, прорезается остриём краёв, а углами цепляется за торчащие нитки и отрывает их от общего смысла. Моё имя не принадлежит мне. Оно никому не принадлежит, никому ничего не должно и никогда не от кого не зависит. Моё имя стыдиться меня и одновременно плюется с высокой башни на то, с кем и чем его произносят. Моё имя не олицетворяет собой меня и мои мысли, действия, прошлое и настоящее. Мы с ним не в ладах и никогда не будем вместе, хоть и двигаемся бок о бок уже который год. Который день встречаем вместе, ловим на себе одни и те же взгляды, чувствуем одну и ту же боль. Одну ужасную боль на двоих. Моё имя не смотрим мне а глаза, а косится исподтишка, злобно щуриться и мне не хочется думать о том, что происходит в его мыслях каждый раз, когда мы пересекаемся. Мне кажется, что моё имя выбрало меня, а не я его. Мне кажется, что моё имя говорит за меня чаще, чем я сам. Мне кажется, что моё имя вовсе не моё. Моё настоящее имя, зарожденное со мной ещё в чреве и погребённое в тот же миг, стоило ему открыть глаза, вспоминает обо мне, но не говорит и не даёт подсказки, чтобы я мог его вспомнить. Моё истинное имя, тихую обиду затаив, замолчало однажды и отныне будет молчать всегда. Я не самый лучший работник, но и далеко не самый проблемный. Не очень хорошо справляюсь со своими обязанностями, но и жаловаться, казалось бы, не на что. Я не горю энтузиазмом, но и смиренно мирюсь со всем, с чем сталкивают меня обстоятельства. Я довольствуюсь тем, что имею и не прошу чего-то большего от тех, кто так или иначе заточён здесь не меньше, чем я сам. Чем кто-либо из них. Я всегда знал, что я был и буду частью чего-то большого и великого, ни никогда не думал, какую роль буду во всём этом играть. Иногда, когда на меня накатывает это тяготеющее чувство неосознанной тревоги и апатии, я фантазирую, кем мог бы стать, сложись события немного иначе. День за днём, ночь за ночью. Пролетают дни, утекают года, а всё никак не могу представить или хотя бы предположить, как бы выглядел другой я, в другом времени, в другом мире. С другим именем. Мне не хватает опыта, у меня недостаточно ума. Не с чём сравнить, не у кого спросить. Наверное поэтому я всё ещё здесь. Поэтому мы все до сих пор находимся в этом месте, выполняем одни и те же действия, совершаем аналогично предыдущим запросы и не жалуемся, не просим, не мечтаем. Мы все знаем, что мы являемся частью чего-то действительно большого и великого. Чего-то, до чего не дотянуться даже сотнями и тысячами наших грязных, костлявых и сожженных мозолями рук. Чего-то, что мы никогда не познаем и не увидим, но ощутим его гнев самыми первыми. То, за что мы стоит горой, с чем срастаемся телом и мыслями, за что отдаём свои жалкие, никчёмные жизни, то и сотрёт на с лица Черни в первую очередь. Иногда, когда на необъяснимая тревога на время отпускает меня, я перестаю думать об этом. Думать о том, что мрачный и безжалостный финал гарантирован для всех и никому не избежать страданий в конце пути. О том, что так было, есть и будет всегда. Поэтому мы молчим. Молчим мы и молчат наши имена. Сегодняшний рабочий день завершён. Я отчитываюсь перед счётчиком; он проводит своим длинным ногтем указательного пальца по сырой бумаге, что-то бормочет сквозь гнилые зубы, поправляет пожелтевшие очки спадывающие на длинный, усыпанный дырами болезни, нос. Я лениво и без интереса наблюдаю за его неторопливыми действиями. Перевожу взгляд и невзначай начинаю оглядываться; вижу удаляющихся со своих рабочих мест трудяг, мельком слышу их бессмысленные разговоры, краем глаза замечаю длинноруких карманников, присваивающих добро счётчика в свои бездонные карманы. Переступаю с ноги на ногу и случайно натыкаюсь на какой-то объект под ногами. По началу я долго не решаюсь даже взглянуть вниз, опасаясь угрюмого счётчика и его не стриженных когтей, однако со временем понимаю, что внимание его уже давно занятно далеко не мной. Тогда, все же нехотя, опускаю взгляд и, к собственному удивлению понимаю, что задел ботинком чей-то бейдж. Ржавый кусочек металла тускло переливается от холодного света лампы и мне трудно разобрать имя на нём. Снова перевожу взгляд на счётчика; он отвернулся и что-то ищет в ящике с запчастями. Тогда я, сглотнув и судорожно вздохнув, резким и немного неуклюжим движением хватаю бейдж и сую в рукав, попутно сделав вид, что завязываю шнурки. Счётчик поворачивается и смеряет меня испытывающим взглядом. Смотрит непривычно долго и до жути осознанно, словно сам этои бейдж мне и подсунул и сейчас ждёт, когда я сам сознаюсь в своем преступлении сам же наказание себе и устрою. Но этого не происходит. Я молчу, молчит и он. И с минуту мы стоим в тишине, пока угрюмому счётчику не надоедает меня тупая физиономия и он не отпускает меня. И я с тяжёлым сердцем удаляюсь. Мне кажется, что я совершил ужасное преступление и меня мучает удушающее чувство вины, что словно гадюки сдавливают шею все сильнее, сжимаясь в склизкое кольцо, не давая вдохнуть. Реальность ускользает и я изо всех сил держусь за последний её край, боясь оступиться и упасть замертво. От страха, от стыха и от ужасающего любопытства, разрывающего меня всего на мелкие куски, на осколки. Я бегу прочь. Мои руки дрожат и до крови в ладони сжимаю ржавый бейдж, по лицу стекает холодный пот и жаркий, душный ветер обдувает запотевшее тело, просачивается между слоями одежды, заползает пол дырявые тряпки. Я всё чаще совершаю рисковые и абсолютно бессмысленные вещи. Совсем скоро я и за этот поступок получу должное наказание, оно будет страшным и полным моих мучений, боли и отчаяния, которыми пропитан каждый миг оставленный далеко позади. Моё имя выдаст меня, оно играет против меня и только и ждёт, когда же я оступлюсь и вновь рухну, так и не узнав цену своего проступка. Медленно и осторожно, словно вор, я пробираюсь в жищиле, в котором годы свои проводил. Здесь довольно тихо и совсем безлюдно, что не могло не напрягать меня. В это время, как это было принято, здесь ошивались мелкие столпотворения местных и не только и я привык проползать мимо них невзрачной тенью к себе в обители. Но не сегодня, ведь с течением времени я все реже встречаю кого-либо здесь. Все куда-то пропали, исчезли, ушли или просто затаились. Это снова происходит. Проходя, я не поднимаю голову и смотрю сторого под ноги. Рисунки и надписи на стенах меня не интересуют, также, как и пробирающие до дрожи скрежет дверей и хищного дыхания их темноты. Мной движет лишь одно и я пришёл сюда, чтобы познать вкус несогласия. Вкус запекшейся крови, уличной грязи, ржавого металла и сточной воды. Вхожу в комнату и тут же запираюсь на щеколду. И с минуты стою, также притаившись у двери, оглядывая безлюдную комнату. Здесь я один. Взгляд падает на прихожую; обуви нет, нет и верхней одежды на одиноких крючках. Не видно соломенное гнездо, украшенное бисером и косичками, больших серых глаз, измотанных недосыпом и звенящих камушек в крошечных ладошках. Не было здесь и свисающей белоснежной руки, покрытой шрамами, свисающей с верхней полки и тихого сопения. Как и не слышно было струн гитары и запаха дешёвого одеколона на отсыревших одеждах. Здесь их нет. Но остались лишь имена. Скромно молчащие в сторонке имена. Я немного разжал ладонь и наконец посмотрел на то, ради чего был затеян весь этот спектакль. На ладони, изрезав её металлическими краями, лежала маленькая, ржавая бирка с именем. «Брутус Стинг»