Солнце: Стинг
Мы люди черни.
Чернее самых тёмных из глубин. Никчёмность впитали ещё в утробе и явились на эту планету лишь для того, чтобы сдохнуть в нищете. Мы разочарование наших предков, мы их совесть и расплата за непотребства и греху угодия. Выйдя из чрева, каждый из нас обречён на голодную гибель, подобно крысам, что ползают в сырых подвалах и канализациях. Мы не живём, мы существуем. Изо дня в день мы стираем наши позвонки в пыль ссутулившись над производственным станком, ломаем пальцы, сгрызаем ногти и губы в кровь, слепнем и медленно гниём источая зловоние, наполняя им наш огромный мир, таких же съеденных гангренами и паразитами как мы сами. Мы падальщики, мы санитары планеты. Мы доедаем объедки, хрустим костями, шуршим пакетами и худые тела наши служат пристанищем для всех видов блох и глистов. Грязные, побитые, мы прячемся в тени, чтобы свет нас, не дай боже, увидел. О нас не принято говорить в приличном обществе, стоя за роскошным фуршетом, поглощая небесные угощения и роняя крошки на пунцовый бархат. Мы подбираем и относим огрызки в свои норы. В свои маленькие, пыльные норки под вашими вельветовыми дворцами. Каждый день обязывает быть идентичным предыдущему. Душная ночь сменяется бронзовым рассветом, а солнца всё не видать, сколько в даль не гляди, сколько по тропинке не иди. Шаг навстречу, а оно всё дальше и дальше. От нас, от чернильцев. От детей изувеченных химическими отходами, прожегших нашу кожу до мяса. От жертв пагубных привычек и слабостей неразборчивых страстей. От безруких, от безногих, от слепых и от немых. От брошенных, сломанных, забытых, ненужных людей. Всё дальше оно уходит, а мы за ним вползь. Добро пожаловать в Чернъ. «Здесь ты родился, здесь ты и умрёшь» – гласят выженные на ржавом металле слова у самого входа в подземелье. Очердная смена подходит к концу. Я складываю обломки запчастей, которые не пригодились в производстве в отдельный пакет и даю посмотреть Счётчику. Он без интереса заглядывает в пакет, но всё равно потом долго записывает результат в свой заляпанный блонкот, шаркая по бумаге шариковой ручкой в длинных, костлявых пальцах с не стриженными ногтями. Его работа такая, что ежедневно его буквально посыпают косыми, хмурыми взглядами и тихими оскорблениями как дарами, так, что он слово «уродец» слышит чаще, чем своё имя. Я поднимаю голову и смотрю на его осунувшееся, длинное лицо с двумя впалыми ямами на месте, где должны были быть глаза и он это чувствует. То, как я смотрю на него, запрокинув голову и мечтательно разинув рот. Он хмурит тонкие брови ниточки и презрительно цокает, обнажая ряд пожелтевших деревянных зубов. Его это раздражает, а я, почему-то, не могу отвести взгляд и мне становится стыдно. Он демонстративно шуршит блокнотом на пружинке и уходит к следующему рабочему, проверять, все ли запчасти на должном месте и не подворовывает ли кто. Он знает, что воруют. Кто ворует, где, что и когда. Знает, так как сам не брезгует тащить со склада так полюбившиеся ему гайки да болты. Потом, наверное, сидит у себя в норе и любуется ими под светом красной лампы, облизывается и пересчитывает награбленное под сотню раз. Это ведь работа Счётчика – бесконечно считать, вести учёт и записывать. Когда я ждал своей очереди в гардеробную, вперёд меня выскочило пара наглецов и из-за них я снова упустил возможность вовремя явиться за положенным пайком. Снова промолчал, наблюдая за тем, последний уносит в зубах двойную порцию и хищно озирается по сторонам, подобно одичавшему грызуну из леса. Второй день подряд я не поспеваю за всеми и остаюсь голодным. Мне вдруг вспоминается детство. То, как маленького меня кормили из ложечки и подтирали слюни салфеткой, так как я ещё долго не мог научиться кушать самостоятельно и старшим постоянно приходилось со мной возиться. Они ворчали, говорили, что я беспомощен как личинка и в жестоком мире мне выжить не удастся. Съедят на живую, костью не подавятся, а кровь вылакают как молоко и след мой простынет быстрее, чем я успею осознать, что больше не существую. От мыслей об этом, мне становится тошно и я только сильнее раздразниваю аппетит себе же на зло. Пытаюсь избавиться от навязчивых мыслей, но кровавая картина с моим участием в главной роли никак не хочет покидать разум. Сдаюсь достаточно быстро, даже не начав противиться. Провожаю взглядом сторожилу и он останавливает меня тихо присвитнув. Я покорно обращаю внимание и подхожу к нему, такому массивному и потному, как морж. Даже усы его напоминали моржиную пасть. Он щурится когда разглядывает мою убогую тощую фигуру и мне становится неловко, так что спешу отвернуть голову. Краем глаза слежу за тем, как он тянется в карман своей потёртой синей куртки и выуживает оттуда шуршащий пакетик с орешками. Улыбчивый маскот светит своим очарованием с поверхности упаковки и мой желудок истошно журчит. Я с трудом заставляю себя перевести внимание на глухое бормотание моржа с яркого орешка на пакетике, которым он трясёт перед моим кривым носом. Поднимаю голову и, наверное в моём умоляющем лице было что-то забавное, раз он вдруг хрипло рассмеялся. Пальцами-клешнями он всучил мне заветную пачку с орешками по доброму улыбаясь, смешно шевеля седыми моржьими усами, что мне тоже становится весело я криво улыбаюсь вместе с ним. У меня это получается не очень хорошо, к сожалению, ведь я редко улыбаюсь. — С-спасиб-бо... – противно заикаясь, пытаюсь поблагодарить его. Этот дефект речи сильно ограничивает мой, и без того, худой словарный запас. Поэтому я стараюсь говорить реже, чтобы не позориться. На самом деле мне в это поверить трудно, но я уговариваю себя принять подарок от сторожа. Любезно киваю, ещё раз говорю «спасибо» и уже собираюсь уходить. Невероятно радуюсь, что сегодня наконец-то вкусно поем. Ещё и ребят по комнате угощу и мы хорошо проведём этот вечер. Однако, не успел я сделать и шагу, как двухпалая клешня схватила меня за шиворот кожанки, оттягивая назад, да так усердно, что я почти повалился с ног. От части из-за истощения, от части из-за неожиданности. Я вопросительно посмотрел на сторожилу, но вопросы мои разрешились как-то сами собой в момент, когда я заметил его взгляд. Хищный, голодный взгляд пожирающий целиком и полностью. Липкий как смола, такой же вязкий и пахучий, от которого после невозможно отмыться. — За еду надо платить, – хрипит он и смеётся, уже не так по доброму. Скорее мерзко, булькающе, как чавкающий морж, пожирающий тушку и кишки тюленя. Я опускаю голову и сдаюсь, даже не начав противиться. В руках у меня по прежнему шуршит аппетитный пакетик орешков, за которые, оказывается, тоже нужно заплатить. Я знал, но снова забылся. Замечтался, загляделся, зазевался и остался. Домой возвращаюсь медленно. По пути натягиваю обратно брюки, застёгиваю пряжку ремня и не могу справиться с замком из-за дрожащих рук. Поправляю свитер, следом сильнее кутаюсь в кожанку. Сплевываю в угол мерзость и подтираю рот. А в кармане нащупываю пакетик орешков. Голодный, грязный и униженный я ковыляю до своей маленькой норки, где спрячусь, свернусь в комок и буду тихо поскуливать от боли, подобно маленькой псинке. Я хотел забыть обо всём, уйти отсюда далеко и навсегда забыть о страхе. Чтобы больше не бояться, не думать, не делать и не жалеть. Но как, зачем, куда? Я хотел к солнцу, греться в его лучах, но оно уходило всё дальше и дальше. А я остался здесь и никуда отсюда не уйду. Оказываюсь в родном дворе. Мимо пробегает стая диких кошек, злобно шипя на меня и вставая на дыбы. Прохожу мимо и скрываюсь во тьме коридора. Попутно меня провожают исписанные самыми разными каракулями и словами стены, они то кричат о чём-то, то шепчутся и надменно хихикают в спину, то просто молчат, но молчат громко и красноречиво. Замедляю шаг как только в поле зрения оказывается дверь в нашу комнату, где ночевал я и мои сожители и мне снова становится плохо. Я сильно переживаю, начинаю накручивать себя, пугать страшными мыслями о крови и боли и от этого схватывает в районе живота. Я корчусь от боли, которую сам же для себя и создал на ровном месте. Мне страшно, потому что знаю, что меня ждёт, как только я ступлю за порог дома и окажусь внутри. Мне хотелось спрятаться, забиться в угол как испуганный таракан и просто исчезнуть раз и навсегда. Размеренно дышу и пытаюсь восстановиться, но руки по прежнему предательски дрожат, так, что даже дверь открыть не получается. На двери я снова вижу росписи Сони, кривые и цветастые они выцарапаны на дереве его маленьким лезвием, новые поверх старых, а под ними ещё более древние. И ни один из этих эпиграфов я разгадать так и не смог, за всё время, сколько жил с ним в одной комнате. Я делаю вдох. Выдыхаю. Снова вдох и снова выдох. Собираюсь духом. Толкаю дверь и прохожу внутрь комнаты. Голову держу опущенной и сильно сутулюсь, как провинившийся двоечник. Закрываю за собой дверь на щеколду и принимаюсь развязывать шнурки ботинок. Внутри, почему-то, тихо. Это странно и от того внутри всё сжимается от напряжения. В обычные дни, вечером здесь играет музыка или шумит телевизор. В отдельных случаях можно услышать как с верхней полки потрунивает гитарой Джаз. Но никаких звуков не воспроизводилось, от слова, совсем. Как будто я специально зашёл в звукоизоляционную комнату. Я сглотнул. Не к добру это. Хотя, обитая здесь, не стоит ждать никакого добра в принципе. Я повесил свою кожанку на крючок и застыл на месте. Со стороны кроватей послышался скрип пружинок матраса, как будто на нём кто-то медленно перевернулся. Кто-то сверху. Я не смел шевелиться, спрятавшись за своей кожанкой в прихожей, стоя в самом крайнем углу. Скрип лестницы, скрип паркета. Всё в этой комнате жалобно скрипит, но не от чистоты, а от старости. Топ-топ. Кто-то босиком идёт сюда, шаркая сухими пятками всё ближе и ближе. А я как солнце, всё дальше и дальше. Хочу развернуться и убежать прочь, хоть босиком, хоть голышом, но внезапно задеваю своим крюко-носом белоснежную физиономию с навечно застывшим выражением отчуждения и безразличия. Я испугался и отшатнулся, чуть не упав на чьи-то кроссовки. Попятился назад и забился в угол. Мелек стоял неподвижно как мраморная статуя. Белая, каменная фигура без намёка на жизнь в пустых глазах. Впрочем, не глаза его пугали так сильно, что можно было запросто схватить инфаркт, а как раз таки его флегматичность и до ужаса тяжелые руки. Мелек некоторое время не делал ничего, видимо ждал, когда я первый что-то скажу. В своё оправдание. Я медленно повернул голову и заметил, что на своих койках сидели и выжидающе смотрели Соня и Джаз. Своими жаждущими зрелища глазами они выжидали от нас, пока я выжидал от Мелека, пока он выжидал от меня. В конечном счёте Мелек не выдержал и процедил, отчеканив каждое своё слово, с такой четкостью, что я бы умер от зависти. — Где, чёрт тебя подери, моё мыло? Естественно он знал, что это я его просрал вчера ночью, пытаясь отмыть коврик, на котором он сейчас стоит. Он уже всем успел устроить подобный допрос, в то время как я на рабочем месте занимался проституцией за пачку орешков. — И-извин-ни... – с трудом отвечаю, если это можно назвать ответом, а потом решаю ещё добавить, чтобы уже в конец опозориться, – Я х-хотел п-пом-мыть ко-ов-вер... Мелек терпеливо ждёт пока я сформирую целостное предложение из своих огрызков от слов. Я смотрю на него, а он смотрит в своё слепое никуда. У него раскосые глаза, красные радужки, немного замыленные и не имеющие цвета зрачки из-за чего взгляд его всегда был затуманенным под короткими седыми ресницами. А из-за таких же бесцветных волос на макушке, стриженных под ёжика, он был схож со слепой белой крысой переростком, только без хвоста и больших передних резцов. Возможно, он прочитал мои мысли, раз уж вдруг решил зловеще улыбнуться, от чего я сильнее вдавил себя в угол. Он резко схватил меня за воротник свитера и вытащил меня из моего укрытия и с силой повалил на пол. Непонятно откуда в его руке вдруг появился раскладной нож, который в следующее мгновение очутился у моего горла. Он зачем-то держал меня за оба запястья, в одной его ладони они оба отлично умещались, хотя я в принципе не собирался сопротивляться. И он это знал даже лучше, чем я сам. Наверное, ему просто хотелось знать, где сейчас мои руки и контролировать их. Так ему было спокойнее. Я судорожно сглотнул и рвано задышал. Мне снова страшно. Мне всегда страшно. А ему это нравится и он продолжает надменно ухмыляться, получая нескончаемое удовольствие от моего безграничного страха. — Если ты ещё раз притронешься к моему мылу, следующее будет сделано из тебя. Ты понял? Я закивал. — Я п-понял... Но он продолжал держать меня и вдавливать лезвие ножа всё глубже, пока мне не приходится задержать дыхание. Острием он надавливает чуть сильнее и на шее начинает вырисовываться тонкая ровная линия красного цвета. — Нахера ты вообще мыл ковёр? Издевается. Знает, что я не смогу сказать, но специально продолжает выжидать и резать мне глотку своим проклятыми ножом, которое я с не меньшим удовольствием сейчас бы выхватил из его рук и вонзил ему в грудь пару сотен раз. Но я слишком слаб, никчёмен, беспомощен как личинка и ни на что не годен, даже на элементарное убийство. Я всего-то зашуганный заика с кривым, уродливым носом. А он, белобрысый слепой псих помешанный на мыле. Он отпустил меня также резко и без лишних движений, как и схватив повалил. Я судорожно задышал, болезненно потирая шею. Посмотрел. Всё же в кровь. Поднял голову и увидел лишь пол его тела взбирающееся на верхнюю полку, а после только белую макушку у края постели. Так быстро и бесшумно он вернулся на своё прежнее место, как будто ничего не произошло. Соня и Джаз какое-то время наблюдали за мной, но потом также скоро потеряли интерес и продолжили заниматься своими делами. Соня продевал на ниточку бусины и всякий мусор, в виде осколков битого стекла и прочего. Джаз стругал какую-то мелодию на своей акустике. А я остался сидеть на полу в прихожей. Униженный, забитый, никому не нужный, никем не любимый маленький урод. Вдруг вспомнил про орешки в кармане, но есть уже совсем не хотелось. Не хотелось и жить.