Хрустальная хрупкость наших душ

Четыре месяца спустя.       — Твой задумчиво-мечтательный вид меня смущает, — Медея поставила скифос с соком на мраморный киликейон, внимательно рассматривая Аполлона. — Ты ничего не хотел бы мне рассказать?       — Вряд ли тебе это будет интересно, — покачал золотыми кудрями Аполлон, отстукивая пальцами незамысловатый ритм.       — Начни рассказывать, а там решу, интересно или нет, — хрипло рассмеялась Медея, вытягивая ноги ближе к очагу.       — Правда, не стоит оно того.       — Как скажешь, — гагатовые глаза колхидской колдуньи чуть сощурились, что-то отмечая для себя во внешности предка. — Но этот интерес тебя вернул к нам, и я не могу не радоваться этому.       — Глупости. Я и сам бы прекрасно вернулся. Но давай мы не будем продолжать этот бесконечный спор, прошу тебя, — Аполлон поднял правую ладонь, прося примирения.       — Как скажешь, — усмехнулась Медея, склоняя голову влево. — Ты теперь будешь жить на Кинтосе или отправишься в Гиперборею?       — Скорее всего останусь здесь. Гелиоса я отпустил, так что теперь он бродит в садах Селены и отдыхает.       — Звучит так, словно он тебе не дядя, а слуга, — соболиная бровь Медеи приподнялась, выражая всю степень своего недоумения. — Я тебе тоже служанка?       — Нет. Ты моя самая любимая внучка.       — Это радует. Но как бы ни было мне приятно быть с тобой, я должна идти обратно.       — Иной раз мне хочется спуститься и серьёзно поговорить с Гекатой о том, что она тебя редко отпускает на поверхность, — шутливо погрозил пальцем Аполлон.       — Не стоит. У нас всего лишь подготовка к свадьбе.       — Свадьбе? — Аполлон поднял бровь.       — Да. Что тебя так удивляет?       — Все достойны счастья, даже дети подземного мира, — передёрнул плечами Аполлон.       — А твой взгляд говорит об обратном.       — Ничего подобного, — чуть резче, чем хотел, возразил Аполлон.       — Я не буду спорить, а просто пойду обратно, — Медея потянулась, разминая затёкшую спину. — Желаю тебе приятного вечера.       — Может, ты останешься? — попытался уговорить внучку Аполлон, поднимая небрежно брошенный на соседний дифрос чёрный гиматий, расшитый серебряными нитями.       — Нет, надо возвращаться. Обещаю, что как только свадьба состоится, то я поселюсь у тебя дней на десять точно, — Медея встала и повернулась спиной, позволяя накинуть покрывало себе на плечи.       — Это будет невиданная щедрость с твоей стороны.       — Если ты будешь хорошо себя вести на свадьбе и никуда не убежишь сразу, то Геката сжалится, и я смогу у тебя погостить подольше, — Медея расправила косы, выпуская их из-под края гиматия.       — Тогда я буду самым покладистым на свете, — пообещал Аполлон, подавая руку Медее и провожая её до колесницы с драконом.       — Приходи послезавтра в Афины, — Медея устроилась в колеснице, чуть натягивая вожжи, чтобы дракон не побежал раньше времени, — внук Тесея Муних женится. Будь почётным гостем, мальчик будет рад увидеть того, кто знал его деда.       — И тебя тоже? — поддел Аполлон, опёршись на край колесницы. — Ты ведь ему будешь родственницей.       — Меня не приглашают, но я и не против. Людская память штука коварная, она готова извратить то, что было, и приписать то, чего не случалось никогда, — Медея скривилась, вспоминая историю. — Не будем о грустном. Приходи, повеселишься, и после прогуляемся в Колхиду, на виноградники Меда. Попробуем молодое вино, съедим ягнёнка.       — Разумеется. Послезавтра, в Афинах?       — Да. Я провожу новобрачную и буду свободна.       — Тогда до встречи, — Аполлон сделал пару шагов назад от колесницы, наблюдая, как дракон, радостно взрывая землю, понёсся вперёд, выпуская струйки дыма из ноздрей.       Дождавшись, когда за горизонтом скроется колесница, Аполлон вернулся обратно в дом.       Устроившись возле очага, Аполлон подбросил ещё немного дров, чтобы пламя не погасло. Маленькая радость для бессмертного, видевшего слишком многое на протяжении стольких зим и вёсен…       … Слуги и рабы отпущены на несколько дней. Никого. В доме тишина, нарушаемая лишь всхрапами коней, стерегущих солнце в конюшне, да изредка шагами (и те скрадывающиеся толстыми персидскими коврами) самого хозяина, печальной тенью бродящего по комнатам.       Пустая кухня с погасшим очагом, потускневшими медными котлами и керамической посудой, покрытой сеткой трещин. Практически опустевшие кладовые — зачем ему столько еды?..       Закрытые комнаты с мебелью, забранной покрывалами, посеревшими от пыли. Да он и сам посерел от бессонных ночей…       … Огонь, такой живой и яркий, согревает. Аполлон помотал головой, сбрасывая вязкую паутину непрошеных мыслей. О Создатели, неужели эта боль и скорбь будут вечными? Зачем сердце терзается, ища ответы там, где их никогда не будет? О Создатели, пощадите своего сына, дайте ему мира и покоя. Не терзайте измученную душу, не раньте ещё больше сердце! Покой, покой — вот о чём всего лишь он мечтает, и не смеет просить.       Сильный порыв ветра колыхнул занавески, краем ударивших Аполлона по плечу, будто запрещая даже в молитвах обращаться к Создателям с непотребными для бога мыслями. Поёжившись, Аполлон плеснул себе ещё сока из кувшина.       Ничего нельзя. Только смотреть в огонь и ждать утра, чтобы выйти с колесницей и поднять солнце для людей, могущих просить для себя покоя.       Жаль, что он, как Сабазий, не может превращать воду в вино. Возможно, оно опять сможет успокоить его на время?       Не сможет. Какая досада, что богам не положены ни покой, ни мир. Лишь только людям, этим ничтожным букашкам, живущим так мало, и так много успевающим…       Ветер окутал ласковым теплом, принесённым извне вместе с запахом моря и ночной фиалки. Аполлон рвано вздохнул, откидываясь назад на клисмосе. Только ночь и осталась его подругой, приносящей хоть какое-то облегчение.       Спокойствие разливалось по телу. Ещё чуть-чуть, и он провалится в привычную полудрёму. Надо бы подкинуть ещё дров в очаг, но не хочется вставать…       А ветер продолжал укутывать теплом и запахами, дразня и обещая такой желанный покой. Забирался в кудри, лаская их, как умелая любовница, спускался по плечам, забираясь под тунику, чтобы дотронуться лёгкими движениями до сосков, мгновенно затвердевших.       Скифос выпал из расслабленных пальцев, с глухим стуком покатившемся по толстой циновке. Аполлон задышал чуть расслабленее, позволяя теплу проникнуть внутрь тела.       Как же хорошо…       Море уступало фиалкам, вольготно заполнившим своим нежным ароматом дом. Постепенно угасал очаг, так и не получивший дров, чтобы отгонять своим светом страхи и тени, прочно поселившиеся в углах.       Аполлон вздохнул чуть глубже. Сердце, заходящееся в последние месяцы в сумасшедшем ритме, двигалось медленно, настолько, что можно было даже решить, что его и нет. Буквально один удар на счёт тридцать. Значит, он заслужил хотя бы сейчас немного покоя?..       Аромат фиалок становился гуще. К нему начали примешиваться ноты мускуса, руша волшебство спокойствия. Аполлон поморщился. Какая досада. Придётся встать и затворить окна, чтобы запах меньше проникал в дом.       Но он не смог встать с клисмоса. Фиалки сменились резким мускусным запахом роз, таким удушающим, что стало трудно дышать. Аполлон попытался было сделать вдох, но не смог. Сердце бешено забилось, ощущая нехватку воздуха. Как? Что с ним?!       Розы давили, не давая сделать ни вздоха, ни шага. Проклятый аромат Афродиты, пахнущей так после совокупления с Аресом — тяжело, давяще, резко. И снова морщится Гера, с бессильной яростью сжимает пудовые кулаки Гефест, похотливо смотрит Зевс…       Он смог сделать вздох, чтобы тут же согнуться напополам от тяжёлого воздуха, что проник в лёгкие. Создатели, как же он ненавидит розы!       Наконец, аромат стал уступать место фиалке. Дышать стало легче. Аполлон смог выпрямиться, судорожно сжав края туники. Резко, со свистом, как конь после хорошего забега, но он смог дышать. «Ещё надо и пройтись, продышаться, чтобы не отправиться за Лету», — усмехнулся невесёлому сравнению Аполлон, встав всё же и подойдя к окну.       Розы обрушились резко, не предупреждая снова о своём приходе. Но сейчас он мог дышать, пусть и с трудом.       Розы сводили с ума, показывая то, чего не может быть в его саду, полном лишь лавра и мирта.       Здесь не может быть Ламии. Не может.       Но она здесь. Извивается в похотливых объятиях Ареса, радостно разматывающего гиматий, под которым нет ничего, кроме тела зрелой матроны — пышных груди, зада, крутых бёдер, округлой талии. Кольца чёрных локонов рассыпаны по спине, жадно и торопливо ощупываемой Аресом. Женщина выгибается, бесстыдно раздвигая ноги, позволяя грубым смуглым рукам шарить по нежной белой коже. Арес разворачивает любовницу, позволяя видеть картину спереди — как она закидывает руки за шею, чуть подгибаясь в коленях, разведённых в сторону. Как пальцы Ареса грубо мнут грудь, теребят соски, в неровном свете угасающих чаш выглядящих чёрными. Как они легко спускаются к средоточию удовольствия, нарочито медленно, чтобы продлить муку сладострастия и муку наблюдающего.       Нет!       Достаточно с него. Хватит и того, что этот похотливый сатир вытворяет на пирах со своей шлюхой. Так теперь ещё и в его саду?!       Аполлон легко перемахнул через низкий подоконник и стремительными шагами, почти бегом, направился к паре, что уже упала на землю, предаваясь пороку.       Его терпению пришёл конец.

***

      — Он такой забавный, — Фобос наблюдал за метаниями Аполлона в саду, безуспешно ищущего что-то с кинжалом в руках. — Толстячок, скажи, сколько ты планируешь его ещё мучить? Может, просто прирежем Феба как барашка, и свободны?       — Тебе бы только резать, — с ленивой привычностью ответил Эрос, вяло жующий какую-то травинку, — а родителям что скажем? Что опять всё испортил Фобос, торопящийся как на марафон?       — Я не вижу, что ты ему показываешь с помощью матушкиных снадобий, но мне жаль его как воина и мужчину, — резко ответил Фобос, скривив губы при виде ужаса на лице Аполлона, стоящего на коленях и рвущего на себе кудри. Оружие было брошено рядом. — Не мучай. Давай добьём, и дело с концом. Уж я-то отобьюсь от владыки Зевса и этой недотроги Артемиды.       — Да, ты отобьёшься. Как и отец. А матушка? Думаешь, её пощадят Гера, Медея и Лето? Нет, они просто сотрут её с лица земли, — покачал головой Эрос, понимая, что в чём-то младший брат прав, и так издеваться он бы точно не стал над противником, в отличии от матушки, предпочитавшей более изощрённые методы борьбы. — Подумай лучше о том, что сошедшего с ума Аполлона просто убьют из жалости свои же. И на нас никто не подумает.       — Ладно, я не лезу в ваши игры, но прошу только не переусердствовать. Иначе он опять нашлёт на всех мор, — Фобос вынужден был согласиться со старшим братом. — Кажется, Феб убегает. Догнать?       — Не стоит. Аромат его ещё долго будет преследовать, как и видения. Так что задание матушки выполнено. Пойдём, покажешь мне этих гурий, — Эрос встал, потягиваясь и разминаясь после долго сидения на земле. — Или ты их уже всех оприходовал?       — Нет, там есть парочка, специально для тебя, как ты любишь, — захохотал Фобос, вставая вслед за братом. — Пухленькие, что твои куропатки.       — Тогда тем более надо поспешить, пока их не забрали.

***

      Он бежал, не в силах вынести тяжесть от совершённого деяния. Босые ноги кололи стебли осоки вперемешку с галькой и осколками ракушек, а по лицу хлестали ветви гибких фриганов и кипарисов с олеандрами, будто стараясь задержать и не дать излить свою печаль.       Что же он наделал? Как он мог опуститься до уровня Ареса, убивающего каждую свою любовницу в угоду Афродите? Как он посмел поднять руку на ту, что не причинила ему никакого вреда?       С размаху Аполлон вбежал в воды моря. Солёная вода слёз Эгея, что тот пролил, ожидая Тесея и всех детей Афин, обожгла израненные ноги и руки, чуть отрезвляя.       Плевать на боль. Плевать.       Аполлон нырнул, позволяя воде очистить одежду и тело от крови и этого удушающего аромата роз и фиалок. Он нырял до тех пор, пока вода не унесла всю кровь как можно дальше от него.       Постепенно боль притуплялась, позволяя чуть более связно мыслить.       Перевернувшись на спину, Аполлон позволил воде мерно покачивать тело. Тонкий луч нарастающего полумесяца не давал никакого света, как и звёзды, что равнодушно смотрели на бога, совершившего очередную ошибку.       Сколько их уже было? И не сосчитать. И не хочется вспоминать. Но как назло вспоминаются и Кассандра, и Марпесса, Мелия, Кипарис, Гиацинт.       Как теперь объясняться с Аидом? Какую треву потребует владыка за смерть своей жрицы? Аполлон не знал, но понимал, что надо вернуться назад и привести тело в порядок, прежде чем нести к вратам подземного царства.       Волна чуть сильнее качнула, будто поторапливая действовать. Аполлон вздохнул, смотря на равнодушное небо, затянувшееся облаками, чтобы не оскорбляться под взглядом заблудшего.       Ветер принёс новые запахи, на сей раз ночного жасмина, свежести кедра, созревающих яблок, дамасской вишни, терпкости дыни и чуть горьковатого миндаля. Аполлон вдохнул сладость, мгновенно заполнившую лёгкие. Ламия, кажется, пахла так же.       Нет, иначе. Наверное, она подбирала аромат в цвет своих глаз. Не самый сладкий, но и не самый терпкий. Что-то среднее. Но дыня, кажется, была, как и кедр. Запах созревшего плода, что так и манит впиться зубами в сочную мякоть, утирать текущий по подбородку сладкий сок, чуть мычать от нежного вкуса…       «И ты убил её», — безжалостно оборвал воспоминания внутренний голос.       — Да, я убил её, — прошептал Аполлон, вздрогнув. — И мне нет прощения.       Ласковость воды сменилась на резкий холод и ярость, выталкивающие, требующие, чтобы Феб вышел на берег. Ничего не оставалось, как подчиниться и не давая себе времени даже обсохнуть, с тяжёлым сердцем возвратиться обратно.       Сад был тих и пуст. Чуть светилось в темноте окно дома. Аполлон застыл, в ужасе рассматривая место, где, как он думал, лежала мёртвая Ламия. Тела не было. Как и крови. Лишь светлячки сидели на пунцовых розах Афродиты, подсвечивая цветы.       Рядом лежал кинжал. Чистый, без малейших следов, указывающих хоть как-то на произошедшее несколько часов назад.       — Суки, — выдохнул Аполлон, резко спускающийся на землю на враз обмякших ногах. — Суки-и-и, — простонал он, обхватывая голову руками.       Проклятье. Ламию забрали, и где теперь она, никто не знает. Возможно, что Афродита обратила тело в цветы, а может, и Арес забрал её, и теперь готовится подкинуть наиболее эффектно тело.       «Но, может, она осталась жива? И её забрали лечить?» — попытался воззвать к здравому смыслу внутренний голос.       Нет, вряд ли. Аполлон бил чётко в несколько мест, чтобы смерть наступила сразу, и не было мучений — печень, почки, ярёмная впадина. Может, тело подкинули ему в дом?       С трудом встав, Аполлон вернулся в жилище, исследуя каждый уголок. Ничего. И никого.       Очаг практически потух.       Аполлон сел на клисмос, раздумывая, что делать дальше. Значит, стоит ждать чего-то эффектного от Ареса и Афродиты. Вот только предугадать всю степень их коварства не дано никому. Даже пифиям.       Как же глупо он поддался на их провокацию. Но что теперь себя жалеть? Надо думать, как быть дальше. Принять наказание он и так готов, но куда делось тело Ламии?       Ветер зашевелил листья в саду, снова принося аромат фиалок и этих треклятых роз. Аполлон согнулся, стараясь не дышать этим запахом.       Бежать. Только бежать — стучали в висках кровь и сердце.       Как можно дальше — набатом прозвучало требование при попытке сделать осторожный вдох.       «Если суждено понести наказание, то там, где я хочу, — Аполлон с трудом выпрямился, представляя перед собой воды Коринфского залива. — И пусть будет, что будет».       Шаг в пустоту — и вода принимает его снова, позволяя очиститься.       Создатели, дайте сил вынести это испытание с достоинством.

***

      Ветер принёс запахи со стороны города — скотобоен, кожевенных мастерских, очагов углежогов, мерзкой жареной рыбы и тяжёлого, почти невыносимого, потного запаха людей вперемешку с помойкой.       Ламия нырнула в очередной раз в воды залива, чтобы ощутить хоть немного свежести на коже. Она не представляла себе, как сможет жить среди людей, пахнущих потом и помоями, что они гордо зовут духами? Но противиться матушке бессмысленно. Приготовления завершены, и скоро она войдёт в новый дом, что бы пережить и мужа, и детей.       Не помогло. Раздражающий запах преследовал даже под водой, не давая ни капли успокоения. Ламия вынырнула, отфыркиваясь от воды, попавшей в нос. Неужели так важно, чтобы она жила на поверхности? Ах, если бы мужа можно было просто забрать в Аид! Но люди слабые, и не могут там находиться, как и не все боги с героями. А она должна покинуть родной дом ради того, чтобы продолжить род. Как несправедливо!       Ламия вздохнула, утешая себя, что может, муж будет хотя бы изредка с ней разговаривать, и может, они смогут уехать подальше от города. Может, всё не так страшно, как она себе думает?       Лечь на воду, сделать один замах рукой, второй, третий. Проплыть вдоль береговой линии, позволяя воде охладить тело, успокоить хоть немного мысли и душу…       Врёт. Она врёт даже сама себе. Он не придёт. Ни сегодня, ни завтра. Никогда больше. Он просто показал ей красивое место в надежде отвлечь от неудачного праздника, а она понадеялась, что он и правда приходит сюда.       Не пришёл.       И не придёт.       Жгучие слёзы начали снова скапливаться в уголках глаз. Что же, это лишь её проблема, что она влюбилась. Хоть хватило ума никому не говорить, что у неё на сердце, и не писать ничего.       Ещё пара замахов, и она перевернулась на спину, вглядываясь в ночное небо, усеянное рассыпанными мириадами звёзд.       Всё к лучшему. Послезавтра она выйдет замуж, и как тысячи женщин до неё, забудет свои чувства. Всё к лучшему. Но почему так больно сердцу?..       Волна качнула сильнее, будто требуя уже определиться, чего она хочет. «Что же, пора», — Ламия глубоко вздохнула, успокаиваясь. Перевернуться, и в несколько взмахов добраться до берега, где оставлены египетская туника и гиматий. Сполоснув в последний раз лицо от дорожки слёз, Ламия вышла на берег, позволяя стечь воде с короткого хитона.       — Ты жива? — сердце бешено забилось при звуках его голоса, такого удивлённого и радостного одновременно.       — Вы пришли, — Ламия мгновенно развернулась, вглядываясь в тёмные глаза.       — Ты жива, — Аполлон, тяжело дыша, преодолел те несколько шагов, что их разделяли, и прижал к себе Ламию. — Жива.       — Да, жива, — Ламия осторожно обхватила руками талию мужчины, мокрого с головы до пят. Хотя бы так. О, глупая, на что она надеется?       — Жива, — простонал Аполлон, покрывая неистовыми поцелуями шею и плечи женщины.       Это лишь сон. Но какой же приятный… Ламия задохнулась, когда Аполлон коснулся её губ. В животе стало резко тяжело и жарко. В Тартар всё!       Неумело, не зная как лучше, Ламия ответила на поцелуй. Осторожно коснувшись губ, она замерла, испугавшись, что сейчас Аполлон её оттолкнёт.       Не оттолкнул. Лишь сильнее прижал к себе, зарываясь в спутанную от плавания косу пальцами и, чуть надавливая на затылок, принялся более жадно целовать.       В животе начал разгораться пожар, переходящий на всё тело. Создатели, что же она делает?..       — Останови, если хочешь, — прохрипел Аполлон, касаясь языком её уха. Горячая дрожь прошла волной до самых пяток.       — Не хочу, — слова вырвались сами. Сколько она ждала его? Почти два года? Пусть лишь ночь из милости или жалости, но это её ночь.       — Иди со мной, — пожар превратился в пылающее пламя Тартара, сжигающее всё внутри. Создатели, как же хорошо…       — Да, — всё, на что её хватает. Больше нет сил ждать. Разум уступил место чувствам.       Ноги подкашивались от поцелуев, от пальцев, жадно ищущих что-то на спине поверх хитона. Как же жарко!       Ламия осторожно запустила пальцы в волосы Аполлона, привстав на цыпочки, и наслаждаясь невиданными для себя ощущениями. Замирая, и боясь сделать лишнее движение.       Ведь тогда всё закончится, и он скажет, что это ошибка.       Нет.       Не закончилось. Кажется, Аполлон сделал шаг вперёд, и они оба начали падать. Но вместо песка под собой Ламия ощутила мягкий тюфяк, пахнущий чабёром, лавандой, шалфеем, можжевельником и янтарём.       С глухим звуком лопнул тонкий тканый пояс на талии. Ламия замерла, почувствовав ладонь мужчины на своей груди.       — Не бойся, — прошептал на ухо Аполлон, убирая руку. — Я не обижу тебя.       — Я знаю, — сдавленно ответила Ламия, позволяя разорвать на себе хитон.       Сердце гулко стучало, отдаваясь тяжёлыми ударами где-то в висках и кончиках пальцев, отчего глаза закрывались сами собой. Тело жило какой-то своей жизнью, замирая в сладостной неге от прикосновения губ и языка к груди и животу.       Она выгнулась, когда Аполлон нащупал языком какое-то совсем чувствительное место около пупка, и чуть прикусил.       Даже кончики пальцев на ногах поджались, так сладко и жарко стало от этих ласк.       Воздуха перестало хватать в лёгких. Ламия задышала часто, как после долгого бега, жадно хватая губами эфир, но вместо этого ощутила снова поцелуй Аполлона.       Руки сами собой взлетели, обхватывая шею возлюбленного. Вышивка туники кололась, конец ремня с накладкой впивался в живот, но было плевать. Она не может позволить себе лежать покорно. Пусть он считает сегодня её порнаей или гетерой, но она должна взять своё.       Медленно и осторожно Ламия принялась изучать лицо Аполлона, покрывая его поцелуями, впитывая его запах — янтарь, соль и драгоценный красный перец. Создатели, какая же она развратная. Но, кажется, ему нравится?       С полустоном Аполлон рывком перевернулся на спину и усадил Ламию на бёдра, привстав сам. От удивления её глаза открылись. Разве так можно?       Похоже, что да, раз его руки стягивают остатки хитона с плеч и отбрасывают куда-то в сторону.       — Распусти косу, — тихо попросил Аполлон, проводя рукой вдоль позвоночника.       — Сейчас, — Ламия перебросила вперёд спутанную косу, негнущимися пальцами стягивая ленту и расплетая волосы.       Получилось. Аполлон принялся перебирать пряди, пропуская их сквозь пальцы. Ей никогда не нравились её волосы — жёсткие, чёрные, кудрявые, как у матушки. Их никогда нельзя было уложить в красивую причёску или даже просто распустить. Она всегда была похожа на одну из безумных старух, что поклонялись матушке, прося о силе.       Но сегодня она не гелла, а просто женщина, тающая под ласками возлюбленного.       Непослушными пальцами Ламия принялась расстёгивать ремень на талии Аполлона, целующего её плечо. Ещё чуть-чуть, и надо будет помочь снять тунику. Сердце, бьющееся без остановки, грозилось вот-вот разорвать грудную клетку, пока она стягивала одежду.       Создатели, как же страшно касаться обнажённой груди, зарываться пальцами в золотистую поросль, страшно ласкать.       Медленно, нежно, словно прикасаясь к драгоценному сосуду из эфира и солнца. Слушать, как и его сердце бьётся под руками, жадно впитывать и вдыхать его стоны и крики. Коснуться, наконец, естества, не сдерживаемого больше ничем. Твёрдого, горячего, пульсирующего под дрожащими пальцами.       Аполлон застонал от этого прикосновения. Неужели не нравится?       — Всё хорошо, моя жадная красавица, — он легко перекинул её на спину, устраиваясь между ног. — Всё хорошо.       Создатели, она произнесла вопрос вслух? Как же стыдно!       Ламия закрыла глаза, стыдясь смотреть в лицо Аполлону. Сейчас он уйдёт, и всё закончится.       — Не бойся, — такой тихий и проникновенный шёпот с многообещающими ласками.       — Не боюсь, — всё, на что её хватает.       Фаллос упирается в её естество, такое маленькое и узкое по сравнению с ним. Вот и всё. Последний рубеж.       Сердце прекратило биться.       Замерло, не в силах сделать и удара.       Пора.       Он касается её губ, не давая ни капли воздуха. Входит, отчего становится больно, и она кричит.       Поцелуи заглушают крики, раз за разом выходящие из её горла, пока Аполлон двигается в ней. И чего больше, не разобрать — боли или удовольствия — в этих звуках.       Стонущая, умирающая, плавящаяся и возрождающаяся как феникс. Отдающая всю себя на милость возлюбленному.       Гелла.       Гетера.       Женщина.