Глаза широко открываются с первым вздохом, вырывающимся из груди.
Это привычно — ночные кошмары, отравляющие сознание, с громким криком останавливающиеся на моменте, когда я теряюсь в глубине остывшего ночного леса. Что непривычно — их отсутствие. Отрезвляющая, мирная темнота под веками кажется спасительной, какой-то умиротворяющей, пахнущей свежим ливнем, прибившим слой опавших листьев к самой земле.
Это не совпадение, что несколько суток я избавлена от этих видений. Они оставили меня ночью, почти не давят своим наступлением днём — будто поняли, наконец, что им не рады.
Или, возможно, испугались чьего-то ещё нахождения рядом? Оказались напуганными присутствием грозного человека, к чьей груди я просыпаюсь прижатой? Моя голова только наполовину лежит на подушке, а всё, что ниже уха, приклеено — надеюсь не слюнями — к сгибу его руки. Вторая чужая конечность накрест обхватывает тело через талию, ладонь охватывает нижнюю часть рёбер, колени подпёрты сзади такими же согнутыми ногами. Иллюзия защищённости, комфорта и тепла ещё никогда не была столь реальной.
Я боюсь пошевелиться и разрушить всё это — потревожить сон Люцифера кажется почти дикостью в сложившихся обстоятельствах. Наверняка, он бы уже не спал, если бы ему на телефон поступил звонок о состоянии Лилу из больницы или от полиции, например. По ощущениям сон после ночного подъёма продлился около двух=трёх часов, значит, сейчас около семи утра. Необходимость позвонить папе заставляет поёжиться во всех смыслах этого слова — переживание за его состояние теперь маячит на первом плане. Мои ноги шумно ёрзают по постельному белью, отзеркаливая желание встать с кровати и найти телефон, однако я всё ещё удерживаю тело, не стремясь покинуть согревающие объятия.
Ладонь на моём животе сдвигается под бок, крепче прижимая спину к торсу Люцифера — лонгслив сбился от ворочания во сне, и теперь я ощущаю кожей температуру его тела. Мизинец на его руке странно изгибается, отчего мне ещё труднее сохранять спокойствие — хочется закричать во всё горло о боязни щекотки. Я продолжаю ёрзать, хоть и стараюсь этого не делать, теснее жмусь спиной, желая отодвинуться от этого дурацкого щекотания.
Но в один момент всё прекращается — его рука теперь не на рёбрах, а лежит посередине живота, кончики пальцев проскальзывают под ткань джинсов и… И всё. Рука неподвижна, Люцифер за моей спиной неподвижен, всё вокруг замерло вместе с моим дыханием. Реакция собственного тела на такое прикосновение почти смехотворна — я чувствую напряжение, скованность, но вместе с этим и яркое тепло, разливающееся под ладонью. Это похоже на то снятое в режиме таймлапс видео, где распускается цветок, зеленеют высохшие поля и взрываются фейерверки. И это странно, потому что, чёрт возьми…
— Наконец-то…
Резко нарушающие утреннюю тишину слова заставляют меня руками вцепиться в кисть, так настойчиво успокаивающую и волнующую своим прикосновением к коже. Напряжённые пальцы кажутся чужими, неловко скрюченными и чересчур охолодевшими, хоть и принадлежат несколькими минутами ранее абсолютно умиротворённой мне.
— …ты успокоилась.
Голова дёргается назад, задирается, макушка утыкается в твёрдое место между ключиц, а глаза находят покрытый щетиной подбородок, который немедленно прижимается к основанию шеи и теперь не скрывает обзор на заспанное и очаровательно помятое лицо.
— Ты же успокоилась? — его голос хриплый и мягкий, жёсткий и бархатный одновременно; тепло трансформируется в балансирующий на грани комфорта жар.
Я снова верчу головой в попытке изменить угол зрения, наверняка неприятно давя на затвердевшие бицепсы, и оказываюсь лежащей на левом боку, запоздало осознавая близость и странность этой позы. Зато мне видно его лицо. Однако я по-глупому утыкаюсь взглядом в чёрные разводы, вбитые под кожу на шее иглой. Очертания черепа, затемнённые тенью, обрывки перьев. Они не совсем чёткие, контур слегка расплывшийся, цвет не слишком яркий.
— Когда ты набил первую татуировку?
Вижу, как его грудная клетка приподнимается и опускается, прежде чем ответ выходит на поверхность.
— Наверное, лет в семнадцать, — рука, теперь лежащая на изгибе талии, чуть сжимается; я заглядываю в его лицо, но вижу нахмуренные брови и направленные на грудь глаза. Наугад касаюсь кончиком пальца правой руки к изображению Бафомета, а Люцифер кивает: — Он был первым.
— Символ мудрости?
— Вряд ли семнадцатилетний я вкладывал в козлиную морду что-то большее, чем есть, — пока мой палец скользит по обводке, губы сами по себе складываются в улыбку; почему-то мне откликается это: его неидеальность. И то, как легко он в ней сознаётся. — Я не очень любил историю в школе, да и все остальные предметы… но всё равно некоторые факты запоминаются. Не подтверждено, но есть догадки, что за поклонение сатанинскому символу на костре сгорели глава и некоторые из членов Ордена Тамплиеров. Мне понравилось думать, что так и было. С именем вяжется.
— У него есть какая-то история?
— Никогда не спрашивал, — по натяжению в волосах понимаю, что пряди перебираются его рукой. — Хочется думать, что отец был слишком пьян, а мать достаточно безрассудна, чтобы согласиться на его предложение. Хотя, возможно, это она придумала.
Хмыкаю себе под нос, продолжая рассматривать рисунки на плечах и предплечьях. Не сказать, что я разочарована, но почему-то хочется, чтобы за таким необычным именем скрывалась какая-то задумка.
— Расстроилась?
— Да нет, — если только совсем чуть-чуть. — Думаю, ты бы не справился с тем, что мама считала тебя принёсшим свет в её жизнь, например. Слишком приторно что ли.
На секунду мне кажется, что я подобрала абсолютно неподходящие слова. Это звучит как-то зло, учитывая мою скудную, но всё же осведомлённость об их семейной истории. Вновь отрывая взгляд от художеств, смотрю вверх и нахожу прищуренные тёмно-карие глаза. Вслед за этим моё тело дёргается оттого, что пальцы Люцифера теперь намеренно начинают двигаться лёгкими пощёлкиваниями по моей голой коже на талии, а после и у рёбер. Я не смеюсь от щекотки, но конвульсивно перебираю руками и ногами в попытке избавиться от рук на теле.
— Пр-рекращай, Люцифер, серьёзн… А-а! — и вот теперь, понимая, что мне никуда не деться, останавливаю сопротивление, сдаваясь накатившему из ниоткуда смеху. Горло почти перехватывает от быстрых вдохов и хрипящих звуков, царапающих слизистую.
Мы боремся целую вечность, солёная жидкость давно образовала ручьи на лице, волосы мелькают повсюду, потому что сложно сохранять спокойствие в ситуации, когда тебе не дают даже спокойно вздохнуть. Я пищу и визжу, забывая о том, что кто-то через стену может быть не очень впечатлён идеей проснуться от чьего-то крика. Пинаясь и брыкаясь, стараюсь не оставаться в долгу и тыкаю пальцами под рёбра, довольствуясь слабыми хрипами Люцифера.
— Пожалуйста, хв-ватит!
Мои руки прижаты к телу по бокам, в уголках глаз скопились слёзы, а рёбра всё ещё неконтролируемо расширяются в такт со сбитым напрочь дыханием. В ходе борьбы я оказалась куда выше, чем лежала раньше — теперь моя голова едва не упирается в деревянное изголовье кровати, а грудь утыкается в воздух перед лицом Люцифера. Он смотрит на меня исподлобья — мальчишеская широкая улыбка, сверкающая и скидывающая лет десять с его возраста, медленно исчезает, искры веселья в глазах перерождаются в пылающий огонь.
Судорожно сглотнуть не выходит — трахея словно пережата и сдавлена, открытое декольте покрывается мурашками под горячим взглядом. Я сжимаю бёдра с желанием хоть как-то снизить напряжение, но идиотский толстый шов джинсов давит между ног с дьявольской точностью, отчего по позвоночнику пробегает яркий электрический разряд.
Это что-то новое и слишком волнующее — понимание упущенного мной вновь врывается в голову и недовольно шипит. Буквально чувствую хмурость собственных бровей, сверлящее желание сделать что-то одномоментно вспыхнувшее на самых задворках сознания продолжает воинственно пробираться на первый план. Люцифер, будто способный считывать мои мысли, отпускает руки, своей ладонью тянется к талии, оборачивает её тёмной от татуировок рукой, окутывая плотной змеёй, стискивает, стаскивает меня чуть ниже. Верхняя часть груди слишком открыта — почти на грани непристойного, — но, когда этой согретой от прилива крови кожи касаются его губы, все сомнения растворяются.
Это даже поцелуями не назвать — лёгкие, жалящие укусы чувствительной плоти, вызывающие под прикрытыми веками всполохи угасающих звёзд. Напряжённые соски трутся о тонкую ткань лонга — это и приятно, и странно, всё вместе и сразу. Перекидываю ногу через бедро Люцифера, он несколько двигается вперёд, и я даже через плотную ткань джинсов ощущаю твёрдость члена, упёршегося в мягкую плоть. Пальцы рук прячу в разметавшихся после сна коротких, чуть жестковатых прядях; кажется, мягко оттягиваю, но вызываю этим ещё более яростное сжатие зубов на коже. Люцифер перекатывается на спину, не забывая утянуть меня за собой. Наши торсы прибиты друг к другу, вполне возможно, что локтями я отдавливаю ему все кости и мышцы, но мне сложно оторвать ладони от его лица.
Я не слепая — и раньше видела, какой он привлекательный. Острые грани скул переплетаются, как-то совершенно естественно контрастируют с плавной линией губ, устойчивая складка морщины между бровей вовсе не портит, а придаёт перманентной серьёзности лицу; и щетина не слишком колючая, лишь слегка жёсткие волоски прокатываются по ладони приятным трением. Он весь сколочен из разногласий и противоположностей. Холодная чернота волос, обжигающие кофейные капли в радужках. Гранитная твёрдость мышц и бушующее теплокровие. Он пахнет обычным хвойным мылом и самим собой — по какой-то причине именно такое сочетание до ужаса крепко оседает в лёгких.
Не мягкий характер за каменным фасадом, нет — просто одно противоречие за другим.
— Ты довольно жутко выглядишь, когда вот так пялишься, детка.
Мне снова хочется расхохотаться — зудящий смех клокочет в горле, улыбка угрожает своим появлением.
Нужно совсем немного наклониться, чтобы соединить свои губы с его.
И я это делаю. Просто потому, что хочу.
Кажется, говорят «живи яростно и без сожалений»? Это не обо мне, я никогда не позволяла себе такого.
Когда его губы скользят по моим, это чувствуется сладко и медленно, но едва ли ласково. Его ладонь согревает тыльную сторону шеи, длинные пальцы чертят короткие линии по волосам на загривке; он давит, вжимает запечатывает наше соединение намертво. Языки встречаются, сплетаются друг с другом, цепляют зубы, втираясь глубже. Его нижняя губа приманивает мягкой полнотой — прохожусь по глади, мягко прикусываю, подразнивая.
Чувствительность превышает все допустимые пределы, сердце заходится неровным стуком. Какая-то глупая, в первый раз ощущаемая ситуативная аритмия. От этого почти больно — больно, что первый за двадцать шесть лет жизни поцелуй, который я запомню навсегда, случается только сейчас. Больно, что он оказался не первым в целом — тогда бы не было так до жути обидно.
Но я не знала, что это бывает
так.
Так страстно, так внезапно, так просто.
Потому что если бы знала, то явно не стала бы совершать кучу — грёбаную кучу ошибок.
Он отпускает мои губы, медленно захватывает челюсть, прикусывает. Проходится языком по шее и снова кусает тонкую кожу, заставляя меня вздрогнуть, как от ледяного душа. Я и сама прижимаюсь к его рту нещадно, толкаю вперёд грудь, тяну подбородок вверх, массируя кожу головы пальцами, просто чтобы хоть за что-то зацепиться. Одна его ладонь жёстко разминает мою ягодицу, вторая медленно приподнимает, скатывает тонкую ткань кофты вверх — моё хладнокровие взрывается, весь здравый смысл утекает через приоткрытую дверь между стенами продуманности.
Тихое грудное мычание заставляет меня посмотреть вниз — тёмная макушка почти закрывает обзор, но я немедленно чувствую прикосновение мокрого языка к сморщенной ареоле. Лёгкое облизывание по кругу, смыкание губ на соске, тугое втягивание. Мне нравилась его рука на заднице, но теперь она поднимается ко второму соску, кончики пальцев сжимают заострённую вершинку.
И это, мать твою, ещё лучше.
Не помню, чтобы это было любимым видом стимуляции, но, судя по всему, многое зависит от того, чьи руки — и губы — этим занимаются. Я дрожу и всхлипываю, упираюсь одной рукой в деревянную горизонтальную балку изголовья кровати, абсолютно бесстыдно потираюсь о твёрдый пресс, желая унять тупую пульсацию между ног, прижимаю его голову ещё ближе к себе так, будто это вообще возможно. Так жалко, правда?
Сейчас мне плевать. Ещё чуть-чуть, и я взорвусь со стопроцентной вероятностью. Растекающееся топливо и открытый огонь, не боящийся приближаться.
Ещё-ещё-ещё чуть-чуть!
Всё прерывается на самом интересном месте, я не стесняюсь выразить своё недовольство громогласным «Эй!». Люцифер усмехается, отталкивает меня от себя — представляю, что он видит, моё отражение ярким огоньком отражается в его зрачках. Вся покрасневшая, с припухшими губами и розовощёкая, с задёрнутой до самого подбородка футболкой, которую я даже не стараюсь опустить на место.
— Так не терпится, детка?
Я почти стираю зубы в крошку, но явно не прикусываю язык:
— Получается, так и есть, а ты…
— Что я?
— Зря остановился, — во мне всё ещё пылает огонь; магма, заменяющая кровь, пульсирует по венам, трещит фонтанами в висках. Это было слишком давно, чтобы вот так играть с моим нуждающимся организмом.
— М-м, ты чувствительная девочка, — его голос как-то странно занижается, превращается почти в мурчание; рука теперь дёргает за пуговицу джинсов, вторая тянет вниз молнию.
Я напрягаюсь, но лишь на самую короткую секунду, — Люцифер опрокидывает меня на противоположную сторону той, где лежит моя подушка. Его подушка, на которой я спала, неважно. Он снова прижимает меня спиной к себе — почти становится горячо от контакта с его кожей напрямую, без всяких там тряпок. Левая рука продолжает массировать грудь — то левую, то правую, — останавливается на сосках, покручивает и сжимает между пальцев; правая настойчиво преодолевает остаток границы, мягко минует резинку белья, скользит по лобку и ниже. Очередное лишение потока воздуха, снова абсолютная застопоренность. Над ухом звучит напряжённое: «Дай мне свой рот», и я поворачиваю шею для того, чтобы мои губы снова оказались под его воздействием.
Тело разрывается от такого количества стимулов, теряется в атмосфере. Его пальцы между моих бёдер ныряют глубже, обнаруживая ненормальное количество выделившейся влаги.
— Такая мокрая, — шёпот едва слышен, почти совсем неосязаем.
Смазанная подушечка мягкими поглаживаниями дразнит опухший клитор, описывает круги, не касаясь самой точки. Давление на сосок усиливается до щемящей боли, и мне хватает одного-единственного выверенного, жёсткого касания, чтобы собственноручно стереть в пыль любой, самый маленький остаток терпения. Возбуждение слишком яркое, слишком долгое, и без того вовсе не свойственное мне.
Расщепление — с фейерверками и парадом звёзд перед глазами — происходит одномоментно, я чувствую дрожь во всех конечностях, буквально всей поверхностью кожи ощущаю, как преодолеваю вакуумный купол, в который погружаюсь.
Сквозь приглушающую все звуки пелену в заложенные от происходящего уши врывается телефонная трель.
Этот противный звук чересчур походит на звон будильника, так не вовремя заигравший, разбивающий приятное сновидение.
— Твой.
Люцифер передаёт мне смартфон; с трудом контролируя руки, зажимая кнопку, я отвечаю на звонок:
— Да?
— Дочь, ты всё ещё в компаунде?
— Как раз собиралась домой, — буквально чувствую после произнесённых слов прожигающий взгляд спиной. — Надо куда-то заехать?
— Нет, я хочу, чтобы ты попросила Люцифера присоединиться. Нам нужно поговорить, это важно, — папин голос кажется тусклым, уставшим; сердце сжимается, и я корю себя за то, что не была дома с готовым завтраком, когда он вернулся с длинной внеочередной смены в участке. — И попроси его найти чёртов телефон.
— Ладно, скоро будем.
Я сажусь на край кровати, пытаясь отдышаться. Спускаю задранную кофточку вниз, едва не шипя от трения ткани — это уже перебор, — застёгиваю джинсы. На коже, чуть выше соска правой груди замечаю красноватые следы, почти розоватые — их немного, полностью исчезнут максимум через двадцать минут. Они совсем не похожи на фиолетово-бордовые пятна, вид которых вызывал во мне одну только струяющуюся по горлу тошноту.
— Папа не мог тебе дозвониться, — сообщаю, оглядываясь через плечо. — Он сказал, разговор срочный. Возможно, про Лилу?
Он резко переключается — говорю же, одни противоречия, — встаёт с кровати и отправляется в ванную. Я прочёсываю волосы пальцами, складываю их в узел у вершины шеи, нещадно ломая суховатые после моря окрашиваний локоны. Нахожу валяющиеся у изножья кровати ботинки — не помню, чтобы снимала их сама, кстати, — натягиваю их. Пальто, если правильно помню, я кинула где-то в общей гостиной. Решая не терять время, покидаю комнату, спускаюсь вниз по лестнице. В коридоре на удивление тихо — вероятно, слишком рано, чтобы все обитатели уже готовы были начать новый день.
Я стараюсь идти как можно тише на дрожащих ногах, не тревожить скрипящие доски; из большого окна в гостиной пробивается солнце — под лучами становятся видны танцующие в душных стенах пылинки. Чёрную ткань пальто я замечаю на огромном кресле, двигаясь к нему, вижу спящего на диване Дога. Вот уж по-настоящему неприхотливый человек: он одет в ту же одежду, в какой был на вчерашнем барбекю, под головой сложенная вдвое кожаная куртка — не самая мягкая подушка в мире, — он обнимает бутылку виски, прижимая стекло крепко к себе.
Неужели у него нет комнаты в доме?
Пожимая плечами в ответ на свой же вопрос, хватаю со спинки кресла пальто и натягиваю его, ёжась от прохлады подкладочной ткани. Когда делаю несколько шагов назад, прислушиваюсь — ни хлопанья дверей, ни шагов.
Значит, есть время на сигарету.
𓆩♡𓆪 𓆩♡𓆪 𓆩♡𓆪
Люцифер наскоро вытирает лицо полотенцем, смывая остатки мятной пены с краёв рта. В зеркальном отражении он замечает только усталый вид, залитые кровяными сосудами белки глаз и растрёпанные во все стороны волосы.
Не самый лучший вид.
Да ему всё равно — дел слишком много, душ сейчас был роскошью — пусть и холодный, пусть и не просто так принятый, а с целью избавить себя от лишней напряжённости.
«Чёрт бы побрал эту девчонку», — усмехается своей мысли. Она ровно настолько горяча, насколько ему это виделось при рассмотрении этих огненного цвета волос — до этого слоя было нетрудно добраться, пусть и ненадолго. Увиденное ему понравилось, даже слишком. Люцифера раздражало, как много она думала, но, выходит, некоторые мысли приводят к неожиданностям. Ему до сих пор не понятно, с чего вдруг это случилось, но он и не собирается копать глубже. До тех пор, пока не захочется повторения.
Что-то стучит в его голову и подсказывает громким шёпотом, что это может случиться совсем скоро.
Плевать, он подумает об этом позже. Сейчас в его мыслях краснота женской кожи, её сладкий вкус и звучные стоны удовольствия. Большего пока не требуется.
Он вылетает из ванной — видит, что Вики отсутствует, и его почти передёргивает от мысли, что она могла выйти за пределы двора одна и пойти на блядскую парковку.
Так к нему возвращается ощущение реальности, пробуждаются все воспоминания, глубокий серый цвет затуманенных радужек смешивается с кровью и темнотой — такой привычной, но всё же до одури надоевшей.
Люцифер бросается к шкафу и находит в нём ещё одну чёрно-серую пару джинсов, натягивает последнюю чистую хенли — понимает, что ему стоит собрать одежду и постирать дома. Не здесь — в своём доме. Последняя ночёвка там была так давно, что сразу и не вспомнить; кажется, это было до всего. До возвращения в город Вики, до всех этой хреноты с загадочными письмами, до сожжения семейного дома, до возвращения Ади.
Прошла всего неделя, а изменилась вся жизнь. Нарушился привычный строй, сместилась тектоническая плита, и теперь всё с годами выстроенное на крепком фундаменте из чужих костей едет прямиком в Ад на скрипучих колёсах.
Ему нужно поговорить с отцом, но сначала — с Винсом. Нужно узнать у Геральда, что он там нарыл, построить планы, возможно, быть готовым к небольшому — или большому — пробегу. Нужно убедиться, что Ади пристроен и ему есть где работать.
Так охуенно легко было сделать при пробуждении вид, что ни черта не происходит: что самая большая проблема — не желающий его покидать стояк.
Он забыл, что такие неприятности существуют — снять зуд есть возможность всегда. Другое дело, что в последнее время этот зуд не был столь настойчив. Или был, но не в тех обстоятельствах, к которым Люцифер привык. Его куда больше заботило состояние Вики, ему хотелось подцепить и снять с неё этот толстенный пласт, под которым она скрывалась. Когда он засыпал, то сомневался, что у него вообще выйдет отдохнуть, но сейчас… Это утро не могло начаться лучше.
Любое утро, наверное.
Он часто перебирает ногами по тревожно стонущей лестнице, не переживая о том, что может кого-нибудь разбудить — Ости с Геральдом и Кристи должны были уехать домой ещё ранним утром, а остальные вполне могут справиться с небольшим шумом.
Люцифер открывает дверь, продолжая двигаться прямо, но почти у самого подножья лестницы замечает две горящих ярким цветом головы.
— Ты не сказала, что выйдешь, — его тон наполнен незаслуженной грубостью, но после вчерашнего это не кажется глупым выбором.
Ади и Вики синхронно поворачиваются к нему — у Ади нахмуренное лицо и зажатая между губ сигарета, а Вики же выглядит почти сияющей под рассветным солнцем. У неё ясный и только на него направленный взгляд, стремительно набирающие красноту скулы, закушенная верхними зубами розовая плоть. Он не заслуживает её такого внимания к себе, особенно сейчас. Сам ещё сильнее сводит к переносице брови, вспоминая, когда его в последний раз, блядь, волновало чьё-то мнение о тоне голоса.
— Меня бы не выпустили за пределы, — она указывает на друга, чьё лицо теперь принимает более расслабленное выражение. — Мы едем на машине?
Он не сомневается, когда отвечает:
— Ты — да, я за тобой.
Спускается по ступеням, хватает руку Вики и бросает через плечо просьбу-распоряжение Ади смениться с Дино, чтобы отдохнуть несколько часов.
— Я в состоянии идти, Люци, — доносится справа; он слышит и знает, но руку её выпускать не собирается.
— Мы доросли до сокращений, вот это мне нравится.
Вики фыркает, расслабляясь, смиряясь со своей участью. Ей хочется чуть замедлить время, совсем каплю растянуть это мгновение — просто потому, что утро выглядит до рези в глазах привлекательно; потому, что воздух среди деревьев настолько свежий и бодрящий, что кажется необходимым насытиться им прямо сейчас. Потому, что впервые за долгое время в её мыслях появляются чёткие планы на ближайшее время; потому, что в её телефон забит новый номер Ади, сообщение от которого с приглашением на прогулку она увидит в ближайшее время на экране. Потому, что все потрясения, через которые Вики уже прошла, понемногу начинают освобождать свободное место для новых открытий. Потому, что нахождение здесь всё меньше ощущается отягощающим грузом.
Потому, что ослепляющие солнечные просветы всё же заставляют ужасы, уплотнёнными тенями маячащие за спиной, на секунду стать прозрачнее.
𓆩♡𓆪 𓆩♡𓆪 𓆩♡𓆪
Дино вперивается в монитор взглядом — сверлит старательно, щурит глаза, протирает сухой рукой, пытаясь согнать иссушающую пелену, образовавшуюся на слизистой из-за бессонницы. Пару секунд думает, глядя на проматывающуюся запись в кабинете Цербера с камер видеонаблюдения рядом с парковкой — конечно, по иронии судьбы камера, установленная снаружи, не захватывала саму дверь у бара, это было бы слишком просто. Она включает в угол обзора лишь часть стоянки для авто и байков и небольшой участок дороги.
Дино вошёл в кабинет ровно тогда, когда Люцифер старался выискать хоть что-то подозрительное. И он решил начать, как только вернулся в компаунд из дома шефа — по кусочку, на быстрой скорости всматриваясь в экран, хотя полиция ещё не предоставила официальный запрос к материалам, но Винс посоветовал приготовить всё заранее, чтобы потом не тратить время. Чувство ответственности выкручено на максимум, оттого желание ускорить процесс едва позволило уснуть на пару часов и получить необходимую дозу расслабления.
Они оба не видят ничего, что могло бы помочь — пустой асфальт, отсутствие движения, тихое место. Люцифер проматывает к самому началу дня, запись быстро показывает въезжающую машину Винса — он уже знает, что фургон стоял в правом углу парковки и оттуда вышли Ости и Вики с продуктами для барбекю. Несколько часов парковка простаивала; мигающие цифры на мониторе будто ловят движение солнца — время идёт, ничего не меняется, — а потом на стоянку приезжает шеф полиции на буксире с таинственным соседом Вики.
На мониторе тот выглядит ещё более подозрительным, чем вживую — не стремится казаться невидимым, но Люциферу кажется, будто это самое сокровенное желание Маля. Винс был озадачен точно так же, как и Вики удивилась его появлению — выходит, его приезд не планировался. Сосед исчезает из поля охвата камеры, и Люцифер готовится отбросить это дело — подготовить видео, скопировать на носитель, чтобы передать Винсу, — но вдруг Дино грубым движением тянет ноутбук к себе и отматывает картинку назад, останавливая воспроизведение. Снова трёт глаза, опять вглядывается в каждый пиксель, словно пытается найти что-то ещё. Указывает на экран, поворачивается к Люциферу и дёргает подбородком вверх. Люцифер уже знает, Дино хочет спросить: «Кто он?».
— Понятия не имею, — пожимает плечами, откидывается на кресло. — Сосед Вики из Нью-Йорка, был проездом.
Люцифер уже задумывался над тем, мог ли этот Маль быть каким-то образом причастным к произошедшему, но сильно засомневался — он уехал слишком рано; проверить будет не лишним, но чутьё подсказывает, что это окажется бесполезной растратой времени. Дело даже не в том, что это абсолютно нелепая догадка, но их явно пытается достать тот, кто близко знаком с действиями клуба. Люцифер так глубоко погружается в мысли, что не замечает застывшего у стола Дино.
Ему это новое место не нравится — здесь всё незнакомое и далёкое, хоть и комната теперь больше, и игрушек уместилось бы много. Отец говорит, что переезд был необходим, но Дино не понимает причин, не видит их своими глазами. Быть пастором в церкви — нелёгкая работа, многие дети из старой школы никогда не бывают в офисах, увлекаемые туда родителями — Дино же всегда обязан быть рядом с отцом. На воскресных службах и между ними, каждый день — раздавать приглашения, помогать накрывать на столы, работать на выдаче продуктов нуждающимся. Он делает посильную работу, соответствующую его возрасту, пока мама занимается бухгалтерией и сбором пожертвований, а отец закрывается в кабинете и пишет речи.
Дино никогда не скажет, что это ему не по душе — во-первых, никого не волнует; во-вторых, от него ждут другого. Женщины из паствы треплют его за щёку, когда покидают церковь и прощаются с Фенцио, мило улыбаются и говорят, какой он хороший мальчик и как сильно похож на отца. Дино не хочет быть похожим на него — он вечно хмурится, когда никто не видит, и всегда выглядит так, словно к спине прикован десятитонный груз, словно вся тяжесть мира давит сверху, прислоняя к полу.
Он сидит в постели, одетый в бледно-голубую рубашку и светлые брюки, его волосы зачёсаны вбок и приглажены смоченной водой ладонью мамы. Сидит и глядит на деревянную тумбу рядом с кроватью, на яркое изображение внутренних составляющих автомобильного двигателя — обложку книги, подарка на день рождения от тёти, который вынудили защищать: отцу бы пришлась бы по вкусу очередной экземпляр Библии, которую Дино и так знает от первой страницы до последней. Дверь комнаты приоткрывается, и сквозь щель проскальзывает голос:
— Сынок, нам пора.
Он встаёт, поправляя за собой смятое покрывало, и идёт прочь. Шаги чуть громче обычных, градус настроения ниже — сегодня солнце грело сквозь стекло так крепко и ярко, почти уговаривало сменить выглаженный наряд на футболку с шортами и выйти на улицу не чтобы дойти до машины и отправиться на службу, а для прогулки. Но ему такое не светит. И от этого на языке появляется противная горечь.
Холод сиденья просачивается сквозь ткань, гадко морозит кожу — всё потому, что машина простояла в гараже, — а Дино хочется больше тепла. В Астории солнце редко показывалось на небе, а оттого побуждало ценить каждый такой день и не просиживать его в серых стенах.
Сегодня выбора ему тоже не дали.
— Вы оба знаете, что сегодня к нам прибывают гости, — голубые глаза отца сверлят его через зеркало заднего вида, пока не улавливают подтверждающий кивок. — Это важно, сын. Нужно произвести хорошее впечатление, не разочаруй меня.
Поездка проходит быстро — скорость скрадывает не предвещающее ничего хорошего молчание пассажиров машины. Натяжение витает в воздухе, плотно опутывает сетями Дино, его позвоночник сам по себе выпрямляется, а колени прижимаются друг к другу — репетиция его роли на сегодня: сидеть смирно, молчать, всегда быть готовым метнуться на зов отца или матери.
Обычно, слушая проповедь, он разрешает себе отвлечься на мысли о недавнем прошлом — Дино представляет игры на стадионе, шумные всплески толпы, когда их команда регбистов выигрывает какой-то серьёзный матч. Вместо громких слов пастора Фенцио — выкрики и свист зрителей, вместо поблёскивающего креста — растянутые плакаты с разноцветными вырвиглазными надписями.
Сегодня такой вольности себе позволить нельзя. Они с матерью следуют за отцом — чуть поодаль, но по-прежнему слишком близко. В приготовлениях время до общего собрания пролетает молниеносно — в тесном здании постепенно перестаёт хватать воздуха.
— Почему так много людей, мам? — Дино наполовину ворчит, наполовину шепчет.
Она оборачивается и шикает, побуждая сделать голос совсем тихим — им нельзя быть заметными, нельзя выделяться. Семья пастора — всегда чуть меньше, чем остальные прихожане церкви.
— Отец ведь сказал, у нас гости.
«У нас, — ему хочется фыркнуть. — Это у него гости. Мы здесь только для декорации и в качестве помощников». Дино так только думает — на деле же занимает место в первом ряду, как и было сказано матерью.
Он давно привык к тяжёлому запаху смолы, витающему среди деревянных стен. Привык, свыкся — тот давно пророс в лёгких, и даже дом для него теперь пахнет ладаном, расплавленным воском и деревом. Не самый худший аромат — только очень уж застаревший. Поэтому он так много времени старается проводить на улице — снаружи дышать легко так же, как ходить.
Дино сидит на скамье с закрытыми глазами и прямой спиной, не шевелится, когда чувствует чьё-то приближение.
— Привет.
Два голоса резонируют в тишине его окружения; один бодрый и певучий, второй — тихий, но твёрдый. Глаза открываются, перед ним стоит тот, который бодрый — у него жуткие полупрозрачные глаза и светлые-светлые волосы. Чуть дальше тот, тихий — он полная противоположность. Хотя Дино и он кажется жутким. Он уже видел близнецов раньше — в его старой школе, в Астории, на год старше учились девочки Миллер. Но они были абсолютно одинаковые, а эти другие. Однозначно.
— Наш отец сегодня сменит твоего у трибуны.
— Это называется кафедрой, — отвечает он, не сумев промолчать.
Жуткие глаза переливаются — наверное, это был солнечный луч, но Дино всё равно немного отодвигается вбок и назад, чтобы проверить, не показалось ли.
— У тебя длинный язык, знаешь?
Грозным голосом отца проносится в памяти: «Не разочаруй меня, сын».
Теперь он знает. Излишне сказанные несколько слов вполне могут испортить всё и даже больше. А ещё знает, насколько сильно отличается значение этой фразы в его понимании и в понимании его отца.
«Не разочаровывать» — это значит не ныть о своих проблемах занятым благополучием других людей родителям. «Не разочаровывать» — это быть удобным, тихим и незаметным, но при этом быть всегда готовым к тому, чтобы услышать, как тебя зовут. Сам Дино давно ни в чём не разочаровывается. Так просто не строить ложных надежд и ожиданий — гораздо легче, чем восстанавливаться после их крушения. У него есть короткий список планов на жизнь: купить дом и продолжать работать в мастерской, откладывая деньги на пенсию, время от времени помогая местной пожарной станции. Сэм часто говорит, что у него куда больше амбиций, что у него талант, что его руки оценили бы по достоинству где-то ещё. Но Дино всё устраивает. На Сэма работать несложно — ему доверяют, над душой никто не стоит, не высматривает недочётов и недостатков. Поменять такой вид свободы на что-то более высокооплачиваемое Дино считает написанным собственной рукой заявлением о признании вины. Дальше только пресная еда по расписанию, стальные прутья клетки и сжимающие запястья, втирающиеся в кожу наручники. А ещё мигающая красным камера в верхнем углу комнаты.
— Что-то увидел?
Люцифер смотрит на него внимательно; Дино мало что выводит из зоны комфорта — по большей части оттого, что он не позволяет этому случиться, — но такой пронизывающий взгляд ему не нравится. Никто не знает, что с ним произошло. Почти никто. Но раньше никому до этого и дела не было — братья могут сколько угодно сплетничать и строить догадки, ему остаётся лишь игнорировать. Но сейчас он сам себя выдал повышенным интересом — так просто не получится замять. Не в этой ситуации: не с Лилу, до сих пор не пришедшей в себя; не с клубом, куда одна за одной поступают угрозы.
Дино коротко мотает головой в разные стороны.
— Сейчас не время для твоей скрытности, — твёрдо уверяет Люцифер; ноты забытой, откинутой на второй план власти непрозрачно наполняют его голос. — Мы хватаемся за любую возможность.
Он это понимает, но даже сейчас, глядя на статичную картинку с изображением гостя из Нью-Йорка, не уверен в том, что это не глупые игры памяти. Хмурится, перекатывает мысли в голове из одного покрытого многолетней пылью угла в другой, кивает самому себе и произносит:
— Выясни на всякий случай, кто этот хрен.
