Иллюзия греха

Она складывает руки на груди и прислоняется к одной из стен в этом душном доме — вся такая надменная и источающая уверенность в собственных действиях по обыкновению, но теперь ощущающая пробитую брешь в самостоятельно выращенной броне. Она оглядывает мальчишку, становление мужчиной которого наблюдала собственными глазами, и чувствует сейчас нестерпимую ярость, струящуюся по венам и бьющую в виски так, что едва удаётся не зажмуриться. Ева стискивает зубы, почти скрипя челюстями. Ей столько всего пришлось пережить для того, чтобы какой-то мелкий засранец едва всё не испортил? — Чем ты думал, Бонт? Она ещё раз осматривает светло-серую льняную рубашку, застёгнутую до самого горла, тёмные брюки, свободно сидящие на бёдрах, а потом возвращает светло-фисташковый взгляд на его лицо. Угловатое и даже несколько грозное — так разительно отличающееся от того, каким было двадцать лет назад, когда они встретились впервые. Она потеряна, зла и несчастна. Теперь далека от своих проблем — так же далека от них, как и от того хорошего, что у неё было. Понемногу её личность тускнела, отдавая все цвета на поддержание внешнего фасада; все внутренности давно омертвели, бескровными и бесполезными органами набито отощавшее тело. Сейчас ей снова хочется выблевать желудок, чтобы избавиться от этого горчащего ощущения в глотке — съеденный в забегаловке бургер явно не помог ситуации. Она плетётся по улице Спокана, подтягивая рюкзак с несколькими вещами, которые успела собрать до того, как чувство вины заставило бы её остаться на месте. Четыреста миль назад всё было иначе, но теперь ей придётся справляться с этим самостоятельно — она и раньше так делала: справлялась самостоятельно, но разница в том, что теперь это её и только её выбор. Недалеко осталось до места прибытия — путь был долог, неприятен и заставил сильно устать; на машине, даже с остановками на ланч она бы добралась часов за семь максимум, однако на то, чтобы добраться к границе штата Вашингтон рейсовыми автобусами, ушло почти двое суток. В голову лезут навязчивые мысли, миллион вопросов и ноль ответов на них. От телефона она избавилась, от всех документов тоже, но, к её сожалению, выгнать из мыслей пока ещё чётко очерченные образы не представляется возможным. Слишком рано, слишком мало времени прошло. Но она справится — уверена в этом, выжжет все травмирующие воспоминания, полностью затмившие собой даже самые яркие из жизненных моментов. В тридцать лет едва ли нужно ставить на себе крест — тысячи раз видела, как из передряг похуже люди выбирались. С помощью и без, выбирались, голыми руками цепляясь за скатывающиеся куски земли на стенах ямы, куда попали из-за своих же действий. Или по случайности, как она. Но полностью снимать с себя ответственность было бы слишком глупо — нет, не все вокруг были ублюдками. Или по крайней мере не всегда. Но дерьмо случается. Поздняя осень в Вашингтоне не радует солнцем — она окутывает ветром, заставляет зубы в неровном ритме постукивать друг о друга, пока ноги с трудом передвигают уставшее тело. Глядя на адрес, написанный ровным почерком с наклоном вправо на чеке из портлендского кафе, она останавливается, чтобы посмотреть по сторонам — сейчас только начало шестого утра, и тишина от отсутствия людей в совокупности с наличием цели становится настоящим лекарством от надоедающих воспоминаний. С каждым шагом, эхом прокатывающимся по кирпичным стенам, одна часть прошлого отпадает сама собой. Попадая в стены приюта, она оглядывается: стены обшарпанные, голые, без штукатурки участки серого цвета пробиваются и портят глянцевую голубую краску, плитка тоже не вся цельная — некоторые углы покоцанные и сломанные — бывали условия и лучше, но в отсутствии выбора… На входе её встречает Джессика — обычная блондинка с пышными изгибами, которыми она сама никогда не могла бы похвастаться, хотя и знает, что некоторым это вполне бы понравилось. Тьфу. Джессика провожает её в общий зал, где проживающие вовсю уже завтракают. — Так рано? — Потом отправляются на подработки, — Джессика такая милая и светлая, будто рекламирует это место; делает это так, словно у кого-то, по доброй воле появляющегося здесь, имеется другой выбор. — Тебе ведь Отис всё объяснил? Отис — тот, кто курирует приют. К нему обращаются, когда хотят найти убежище, когда изо всех сил стараются спрятаться так, чтобы никто не нашёл. Он рассказал ей правила пребывания, когда они встретились в Портленде вчерашним днём, и даже выдал новые документы. Имя в них дурацкое «Ева» — оно ей вовсе не нравится, но и отказываться не приходится. Зато теперь её не найти, даже если сильно захотеть; даже если кажется, будто у него есть всё могущество мира, он не сможет к ней приблизиться. Для того, чтобы пойти по пятам человека, нужно хорошо его знать, нужно уметь предсказывать и догадываться — разделять образ мышления или хотя бы делать вид, что разделяешь. А с этим покончено слишком давно. Власть, деньги и связи решают многое, но далеко не всё. Спрятаться поблизости, почти перед самыми глазами, раствориться на поверхности чистого листа — лучшее решение. Поэтому она сейчас прямо здесь — на границе Вашингтона и Айдахо, совсем недалеко от Канады. «Ева, Ева, Ева», — повторяет про себя так часто, что от сочетания букв уже начинает болеть голова, и в них теряется любой смысл. Она знакома со значением этого имени слишком хорошо, вот только не ощущает себя сейчас «дающей жизнь». В ней нет ни капли подвижности и яркости — раньше, возможно, но с недавних пор её по частичке отобрали, оторвали с мясом от костей. Отис дал понять, что это место — кемпинг, база отдыха, предоставляющая нуждающимся крышу над головой и немного времени для передышки. Находясь здесь, ты не сможешь прохлаждаться, отдыхая и пьянствуя — ты помогаешь на кухне, участвуешь в уборке здания и приходишь на помощь там, куда тебя направят. Ева согласилась по большей части из-за отсутствия вариантов, но всё же была другая причина: сбить всех, кто может её искать, со следа. Когда она задумывается о том самом, что ей точно не следовало складывать в свою сумку, лямка начинает врезаться с куда большей силой — она тянет и тянет упасть вслед за ношей, почти до кости протирает плечо. Джессика оставляет её в общей столовой, а сама возвращается ко входу, чтобы снова спрятаться за импровизированной стойкой администратора.

𓆩♡𓆪 𓆩♡𓆪 𓆩♡𓆪

Месяц пролетает невероятно быстро. Ева всё ещё не чувствует себя способной продвинуться куда-то дальше: у неё не остаётся сил на то, чтобы придумать план. Она даже не знает, чего ей хочется: отомстить или попросту оставить всё болезненно напоминающее о себе за спиной, зарыть в землю на глубину шесть футов, чтобы не беспокоило? Ева — к своему имени она, кстати, почти привыкла — ушла определённо за вторым, но иногда, в редкие моменты, когда, проснувшись утром с новыми силами, она чувствует зудящий шрам, то внезапно голос ярости в сознании пытается повлиять на это решение. Но она выдохлась и признаёт это — любое поползновение не станет победным и ничего, кроме боли, не принесёт. Зато злость на мужа почти иссякла — не испарилась в одночасье, а медленно потеряла интенсивность, от неоново-красного перешла в едва отличимый от белого светло-розовый оттенок. Боль всё ещё напоминает о себе, стресс по-прежнему угадывается во впалых щеках и излишней худобе, тень предательства застилает светлые глаза — она слишком долго искала оправдания, и вот теперь решает больше не перекатывать их в голове бесполезным мотком из сожалений и горя. «Когда-нибудь все будут наказаны за всё, что совершили, ведь так?» Ей хочется так думать — хочется верить в справедливость, но как можно убедить в этом себя, если последние десять лет с изысканнейшим талантом игнорировала происходящее вокруг? Она была близка с такими же жестокими людьми, игнорировала проблемы, умалчивала о деталях преступлений, известных ей. Она верила в любовь и в то, что люди становятся лучше с её появлением в жизни. Ева нуждалась в такой бескомпромиссной и чистой любви, сама её отдавала без малейшего остатка — в итоге получила лишь обвинения и неверие. «К чёрту всё это!» Она моет посуду, стоя на кухне — привычное почти действие; тишина разбавляется плеском воды и ударяющимися о мойку треснутыми гранями тарелок. Когда ей дали это задание впервые, то Ева недоумевала: почему бы не использовать одноразовую посуду? По опыту знает: накормить такое количество людей значит обречь себя на страдания, связанные с уборкой. Конечно, здесь это по большей части вопрос экономии средств, а ещё прекрасная возможность занять постояльцев и их детей, приучить к труду и бытовому самообслуживанию. Резиновые двери противно схлопываются, впуская шум в помещение — Ева заглядывает через плечо, отмечая только в бешеном темпе передвигающиеся фигуры: она привыкла к присутствию детей, они её не тяготят, если самой стараться не обращать внимания. Но местные дети не такие, как эти — мальчишки, если судить по коротким стрижкам и длинным конечностям, активные, громкие. Другие малыши здесь не шумят — знают, как может быть плохо, если разозлить злого взрослого, который любит распустить свои руки. А эти мальчики — нет, они настоящие дети. Их не волнует сейчас ничего, кроме собственного удовольствия — им безразлична обстановка, они не помнят правил. В тот момент, когда Ева решает отвернуться и продолжить заниматься своим делом, дверь снова открывается, впуская женщину. — Так! — тонкий, но громкий голос почти эхом отражается от металлических поверхностей и стенок посуды, висящей над большим мебельным островом. — Мальчики, — скрип скользящей обуви по плитке звучит вынужденной остановкой, — мы с вами договорились. Вы можете делать что угодно, но не стоит мешать другим, ясно? Женщина отворачивается от детей и находит Еву взглядом. — Прости, если они отвлекли, — снова обращается к мальчикам. — Маль, Бонт? Парни переглядываются, всё ещё не выражая ни капли раскаяния своими улыбающимися лицами. Еве почти хочется рассмеяться — она всматривается в их идентичные черты лица и абсолютно зеркальные ухмылки. Свет и Тьма, Ангел и Демон — они удивительны. Слишком разные и одинаковые одновременно — первым на неё взгляд переводит светленький мальчик; он поджимает губы и заводит до того болтающиеся по бокам руки за спину: — Простите, мэ-э-эм, — вот теперь выражение лица больше походит на что-то виноватое. — Надеюсь, я не слишком помешал. Ева готовится уже принять извинения, но хмурится, когда слышит это его «я». Слово звучит странно одиноко и несколько эгоистично — целую долю секунды она осуждает стоящую за их спинами мать, прежде чем останавливает себя — ей ли рассуждать о правильном воспитании? И с другой стороны, наверное, правильно, что каждый должен говорить за себя… Мальчик острым локтем толкает в рёбра брата, побуждая повторить его слова. И вот когда он бросает на Еву взгляд тёмных глаз, её прибивает к полу. Его лицо пустое теперь, что без ухмылки выглядит далеко не столь хорошо. Почему-то, когда вдоль её роста скользит этот мрачный взгляд, ей хочется поёжиться — тёмные прямые волосы и отсутствие эмоций в совокупности дают что-то странное. — Извините. Она лишь тянет уголки губ вверх и кивает, только потом понимая: он — это отражение самого большого её страха. Светленький мальчик один такой, никого не напоминает, а вот этот… Нет, никакого сходства — этот более долговязый, форма лица разве что чуть… а ещё темные волосы. Но больше всего ей ненавистно это отсутствие мимики — полная незаинтересованность, игнорирование, пустота в зрачках цвета бездны. Он выглядит холодным. Ева боится холода — поэтому предпочитает не думать о том, что оставила после себя. Она ушла, убежала, зная, что если когда-нибудь и посмотрит вновь в глаза своего ребёнка, то увидит там одну бездонную яму, прячущую… Что это будет? Ярость? Обида? Что скажет ему отец, когда сын поймёт, что мамы больше нет рядом? Она и её муж — старая история, не будет у них уже никакого счастливого финала. Он ни за что не признает, что был в чём-то неправ, а теперь и ни за что не простит её отъезд, ведь для него семья — это самое важное в жизни. За исключением другого рода семьи. Она даже восхищалась этим когда-то — преданностью, единством. До тех пор, пока всё это не обернулось против неё. Она не забрала сына потому, что не способна обеспечить ему безбедное существование. Сэм не отпустил бы её просто так, а продолжать каждый день просыпаться только для того, чтобы выплакать очередной галлон слёз — это жалко. Муж злился, не желая с этим ничего делать и обращать внимания на очевидные проблемы, сын перманентно переживал за неё, вдыхал сигаретный дым, вваливаясь в ночи в спальню, Очухивается Ева, когда двери снова хлопают. Она часто-часто моргает, пытаясь унять режущую глазные яблоки сухость, и отворачивается к мойке вновь. Трёт кастрюлю, пока сжимающие губку пальцы не начинают болеть от напряжения, пока подошедшая к ней женщина не начинает разговор: — Эти мальчишки — настоящее наказание, — говорит, не скрывая гордую нежность в своём голосе. — Надеюсь, они не сильно потревожили тебя. Ева кидает взгляд на стоящую рядом женщину и лишь качает головой — не хочется ей болтать просто так с этой странной особой. Она вся какая-то бледная и прозрачная, словно и не существует вовсе — на ней светло-серое бесформенное платье, открывающие лишь несколько дюймов тонких бледных лодыжек, и какие-то кожаные тонкие туфли без каблука. Волосы светлые, длинные и заплетены в косу, собранную на затылке в увесистый пучок — она будто сбежала из церкви. И ей такие люди не слишком нравятся — все, с кем довелось общаться, были насквозь лживыми созданиями, прикрывающими своё лицемерие и ханжество священными писаниями и длинноволосым мужиком с бородой. Ева не считает себя верующей даже сейчас, когда, казалось бы, верить больше совсем не во что. Она верит, что люди — самые страшные и опасные чудовища, которые могут обитать на земле. — Меня зовут Анабель, — продолжает та, словно не улавливая недружелюбный настрой. — Джессика сказала, ты Ева. Ева теперь кивает, по-прежнему не отрываясь от своего занятия — она трёт и трёт высохшую на стенках пасту, костяшки бьются о дно посудины. Волосы, потерявшие объём в два раза и яркость цвета, падают на лицо — она вытаскивает руку из мыльной воды и запястьем убирает их, проводя по виску за ухо. — Я сделал то, что должен был, — Бонт ухмыляется; в нём, как и тогда, двадцать лет назад, ни капли раскаяния; вот только сейчас и шалости другие. — Ты как раз не должен был, — выдыхает она, усаживаясь на стул, сохраняя ровную осанку. — Совсем скоро Слияние, и тебе необходимо быть готовым, дорогой. Бонт подходит к ней и целует в лоб — прикосновение столь же холодное, как и переливы серебра в радужках. Когда-то давно она выбрала именно его из близнецов — причины были слишком очевидны, а в отданном предпочтении её никто не обвинял, — отдавала всю себя, разговаривала с ним куда чаще и в целом уделяла больше внимания; он казался довольным, а после смерти Анабель скорбел не так долго, как его брат. Потому что у него была Ева — Ева, которая едва могла смотреть на собственную дочь, зато с удовольствием занималась его воспитанием. Они играли, вместе молились и учились новому. С Малем ей до сих пор некомфортно: он смотрит пронзительно, будто в самую душу — или что там от неё осталось — заглядывает, никогда не выказывает ни привязанности, ни отторжения. Будто просто безмолвно осуждает. Он нелюдимый, с громким, тяжёлым скрипом поддерживает разговор, чаще замыкается в себе и варится в собственных мыслях. Что у него в голове? Никто не знает, да и никому уже не интересно. Конечно, именно поэтому, как только выдалась возможность, ему поручили важное дело подальше отсюда. Еве тяжело его разгадать, в отличие от Бонта — у того каждая эмоция на поверхности. Хотя сейчас и в этом она сомневается. Им предстоит выбрать во время Слияния нового лидера — и им станет Бонт. Он инициативный, в нём горит огонь; он не страшится технологий, как это бездумно делал его отец, а затем и Кроули. Он точно создаст что-то куда более завораживающее, возможно, избавит Изгнанных от глупых обрядов. Ева погружена в это девятнадцать лет, но до сих пор не думает, что прониклась идеей — после пребывания в приюте она довольно быстро нашла путь, став отчего-то для Анабель кем-то вроде подруги. И о причинах этой симпатии тоже до сих пор не догадывается. Якоб — отец мальчишек — был не слишком рад прибытию Евы в свою общину, однако не стал спорить тогда с женой, чему обе женщины были откровенно рады. Ева нуждалась в новом смысле для своего существования, а Анабель была счастлива помочь ей и эту возможность предоставить. А ещё воодушевилась идеей помочь ей с беременностью, обнаруженной абсолютно несвоевременно. Мало того, что не вовремя, так ещё и совершенно не к месту. Ева хотела этого ребёнка так же сильно, как выжечь слизистую во рту раскалённым лезвием — однако её не спросили, прежде чем поместить плод внутрь. Прерывание беременности вопреки всему даже не рассматривалось — Анабель, узнав историю Евы, настояла, что это может стать способом искупления, очищением её души. Это сейчас Ева куда более скептично смотрит на мир — скептично и строго, не появился в её жизни никакой Бог, и до сих пор она не верит ни во что, чего нельзя потрогать руками. Однако знает точно: чем больше людей вокруг, тем ты сильнее; чужие руки могут стать хорошим оружием в твоей битве, если грамотно сделать вид, что ты целиком и полностью поддерживаешь сообщество. Впрочем, этим вещам она научилась давно, только была тогда на другой стороне — она была той, кто слепо следовал глупым правилам и жила по чужой указке. Сейчас она — та, кто указывает. А вот вседозволенность и нарушение договорённостей её раздражают, заставляют покрываться чешущимися воспалениями. Если всё пойдёт прахом, то отвечать придётся слишком большому количеству людей. Этого ни в коем случае нельзя допустить — ей приходится контролировать всех и следить за каждым шагом, за каждым произнесённым словом в стенах домов, потому что те имеют способность проникать сквозь самые узкие щели и становиться чересчур громкими. — Твой отец не должен узнать, что ты выезжал отсюда, — говорит она, поднимая голову и заглядывая в светло-серые глаза; они похожи немного на те, что у её дочери, только не раздражают так сильно. — Отец еле дышит, Ева, — недовольный голос, обретший силу, заставляет кости в позвоночнике заморозиться. — Следи за Кроули, пусть не болтает зря. Как будто она этого не делает. У неё зубы сводит от этого психопата — у старика по-настоящему снесло крышу, и уже очень давно. Его она держит поблизости, чтобы тот не вносил смятение в разум людей. Он проводит службы, читает проповеди — делает это со всей отдачей, веря в сказанное до самой точки, до тишины между словами, — и большей власти ему давать явно не стоит. Однако Кроули — один из немногих, кого Якоб подпускает к себе. Якоб слишком волнуется, и этот стресс всё быстрее приближает его к концу существования. — Как там Эсмеральда? — интересуется Бонт. — Слышал, она опять была наказана. Она мнётся, не желая отвечать — сама не понимает, что в последнее время происходит с дочерью. Та все девятнадцать лет была кроткой, мягкой и послушной — из неё слова лишнего было вытянуть тяжело; воспитывалась со всеми остальными детьми своего возраста женщиной из общины. Её непослушание — странность, которую Ева объяснить не может. — Да, была, — она складывает руки в замок, чтобы не начать мять ткань платья. — Она провела всю ночь… — Знаю, где, — Бонт перекрещивает на груди руки. — Может, стоит мне с ней побеседовать? — Может, и стоит, — глубоко вздыхает, поднимаясь с места. — Лишним это определённо не будет. Она скоро должна прийти, у вас двоих состоится разговор с Кроули, ты ведь помнишь? Бонт кривится, не впечатлённый перспективой. И Ева в этом его не винит. Выслушивать несколько часов о святости обряда и его важности, о всех приготовлениях к нему и всему, что за этим последует — то ещё развлечение. Ей даже немного жаль дочь — ещё помнит, как страдала Анабель, выполняя все прихоти мужа; как сильно она плакала своей невозможности подарить Якобу ещё больше детей, как часто была недовольна собой. Иногда Еве кажется, что Анабель была слепой курицей, не замечавшей того, что у неё было — а у Евы никогда: преданности. Такой, какой должна быть привязанность к жене и матери твоих детей. Якоб так и не оправился после смерти супруги, а она загнала себя в гроб осознанно в попытке быть идеальной, хотя этого от неё никто не требовал. Из-за помешательства вдовца теперь могут пострадать все — его помешательства и длинного языка Евы, старающейся выслужиться перед лидером. Еве до ужаса осточертела эта серость сковывающих её стен — кажется, она десятилетиями живёт в пещере, куда даже солнечный свет не протиснется. Она добилась на этом месте всего, чего могла, но всё ещё не чувствует себя довольной. Ей не нравится дом, не нравится спальня, не нравятся посещения города — такие редкие, что легко забыть, как изменился мир за время её нахождения здесь, — ей не нравятся окружающие за редкими исключениями. В эту секунду — вот прямо сейчас — она признаёт, что жизнь ни черта не стала лучше. Она всё ещё состоит в какой-то нелепой группе, всё ещё восторгается единством, но не разделяет его; всё ещё хранит в себе злость на весь мир, всё ещё не является хорошей матерью. У Изгнанных скоро наступит новая глава существования, и она поможет им её перевернуть, но роли для неё в этом писании не отведено. Она всё ещё смертельно — дико, до воя, застрявшего в горле — одинока. И сейчас впору поставить на себе крест. Стук в дверь нарушает тишину аскетичной гостиной и будто портит спокойствие, приносит хаос, который здесь точно не приветствуется. Эсмеральда тихо распахивает дверь, стараясь не сильно махать руками, чтобы не тянуть разорванную кожу спины; сразу обращает внимание на фигуру матери, вытянувшуюся у окна. Ева выглядит слишком недовольной — её сжатые в узкую полоску губы и пустой взгляд, не скрывающий на глубине радужек ни осуждения, ни сожаления. И если раньше Эсмеральда довольно часто ловила хотя бы первое, то отображения второго уже даже не помнит — в её памяти не осталось ни самой маленькой части, которое показывало бы хоть что-то, отдалённо напоминающее тёплые чувства Евы к собственному ребёнку. Эсмеральда знает другое: требовательность к покорности и послушанию, зыбучие пески злости, не дарующие пощады ни для кого. Сейчас светло-фисташковые глаза матери предвещают беду. Опять. — Почему твои волосы в беспорядке, Эсмеральда? — шипит Ева; она указывает на стул, стоящий перед ней. — Немедленно садись. Она кивает и проходит в комнату; тихо занимает указанное место, аккуратно приподнимая подол серого свободного платья. Она не спорит, не рассказывает правду, заключающуюся в том, что ей вовсе не сообщили ни о какой встрече: под утро, вернув её из холодной комнаты домика, утопающего в зелени леса, её тело кинули на кровать, где она моментально уснула, согревшись в тепле мягкой ткани. Её не предупредили, не дали времени на сборы — Лора, которую послали её привести, выглядела жутко довольной её разбитым видом. Она успела лишь быстро облиться прохладной водой и накинуть свежее платье, впитывающее сейчас сочащуюся из ран кровь и лимфу. Она дышит одним животом, не двигает плечами, чтобы прямо здесь не пустить слезу. И только подняв глаза, замечает присутствие третьего человека. Дёргается не столько от неожиданности, сколько от страха. Она его знает — сын Якоба. Один из двоих. Он смотрит не на неё — на Еву, что возвращается от своего стола с деревянным гребнем; при первом движении гребня через сбитые клоки волос, Эсмеральда шипит, привлекая к себе взгляд. И ей он не нравится. Цепкий и липкий, скатывающийся по очертаниям тела, которых даже не видно за мешковатым силуэтом одежды. Она видела этих близнецов лишь однажды — давно, она была совсем маленькой восьмилетней девочкой, но на ту службу в доме с высокой крышей, увенчанной крестом, прибыли все. Было людно и душно, самая середина лета, все окна и двери впускали жару через распахнутые створы. Она сама едва не свалилась в обморок, но её плохое состояние заметил кто-то стоящий на возвышении рядом с Якобом и старым Кроули. Потом мать её отругала за то, что та посмела выделиться, стоя на коленях в первом ряду, и заставила сына Якоба отвлечься от его дел. Но это не тот сын. Их было двое — светлый, как пушистые облака на небе, и тёмный, как самый заброшенный угол в её темнице. Тогда она впервые осознала, что далеко не всё такое, каким кажется на первый взгляд. А сейчас история повторяется: она точно способна отличить приятного ей человека от того, чьей компании не хочется желать. И вот с ним ей не нравится даже дышать одним воздухом. — Здравствуй, Эсмеральда, — произносит он, улыбаясь. Ей его улыбка кажется натянутой, и своя ответная тоже — отличие только в том, что за его спиной не стоит Ева, стягивающая волосы в тугую косу. У него пряди тонкие, светлые, собранные сзади; цвет кожи сливается с одеждой, будто он сам нездоров. Пока она занята тем, что осматривает гостя, выражение его лица приобретает жёсткость, выражающуюся в нахмуренных бровях и сомкнутых челюстях, отчего острые черты становятся смертельными. Он встаёт с дивана, на прямых ногах движется к ней — Эсмеральда отвлекается на хлопнувшую дверь, понимает, что Ева снова молча покинула её, но ничего почувствовать в связи с этим не успевает: её подбородок зажимается между холодными пальцами — нажатие сильное и болезненное, давящее на кость. Она вся скукоживается, слыша вскрытие ран на коже от резких движений. — Мне хотелось узнать, отчего моя будущая жена доставляет проблемы учителям, — откидывает её лицо в сторону. — Сейчас я вижу, что тебя даже здороваться правильно не научили. Это так? Её бьёт дрожь, крепкая и противная, оставляющая слезающий по лбу пот. Она не может вздохнуть, не может проглотить ком, застрявший в середине горла — никогда не нуждалась в помощи матери, но теперь хочет её присутствия, мечтает, чтобы существовала какая-то крепкая стена, имеющая возможность защитить её от этого человека. — Я попрошу передать Кроули, что ты не готова к беседе, — он отходит на несколько шагов назад и оглядывает её снова. — У нас осталось мало времени до Слияния, ты же знаешь? Понимая, что молчание может стать проблемой, отвечает тихим: «Да», — а у самой сводит ноги от желания сбежать как можно дальше. Ей не называли имя будущего мужа: выбор супруга — таинство, случайный выбор, определяющий дальнейшую судьбу. — Я-я… не знала, что… Следующий звук в тишине — хлёсткий удар по щеке. Он не чувствуется привычным жаром на коже, будто сам по себе действует средством для разрушения ощущений. Ей остаётся только моргать сухими глазами, не задерживаясь в темноте слипающихся ресниц, осторожно поджать губы и аккуратно соединить зубы. Так она научилась делать — следующий хлёсткий выпад не будет столь отвратительным. Однако его она не ощущает, а потому приоткрывает глаза, смотря вниз. — Стойкость — отличное качество, милая, — произносится тихо и спокойно где-то сверху. — Наверное, ещё не всё потеряно. Она поднимает взгляд по светлым брюкам, замечает, что он тянет руку к бугру за тканью, хмурит в непонимании брови, боясь даже смотреть на его лицо, словно там вместо человека может оказаться образ чудовища и самого жуткого демона. — Я найду способ раскрыть твоё горло, чтобы было легче в следующий раз отвечать на мои вопросы, ясно? — пальцы поднимаются к петле и пуговице. — Если никто здесь не способен научи… Открывающаяся дверь до самой стены, хлопающая ручкой о дерево, звучит для неё оглушительно, и отчего-то ей хочется радоваться этому шуму — ей нравится громкий звук, заставляющий его резко отдёрнуть руку от ткани и развернуться, закрывая её своим телом. — Здравствуй, брат, — голос громыхающий, вибрирующий в застывшей пустоте тела. — Давно не виделись, брат. Она слышит ехидство в тоне — оно такое же противное, как и всё остальное в нём. — Ну, не скажи, — приближающиеся шаги стучат тяжело и размеренно. — Я не берусь судить о своём зрении, но, кажется, ещё вчера видел тебя в городе прямо через дорогу. Отец знает, чем ты занимаешься в свободное время? — Закрой свой рот, Маль, — теперь в дрожащем голосе проскакивают ярость и обида. — Возможно, он меня и послал приглядывать за тобой, не считаешь? Может, он не верит, что ты способен выполнить свою работу правильно? Ты давно мог притащить девчонку сюда, а теперь что, позволил ей вернуться под надзор папаши? — Конечно, ты прав, — отвечает ровно. — Это я виноват, потому что ведь самолично пустил пулю… В её поле зрения попадает вторая пара ног, и вот по ней она, словно лишившись одномоментно страха, чертит линию вверх глазами, встречая тёмную одежду — тоже брюки и рубашку, — на более крепком теле, шире подбородок без какой-либо растительности, прямой нос и острые скулы. Чёрные неподвижные воды ей кажутся спокойнее, чем переливы грозы в сером небе. Их лица одинаковы. На этом сходства заканчиваются. Легко угадывающаяся злость против каменной неподвижности, беззвёздная ночь, соперничающая с солнечным днём. С недавних пор ей сильно нравится ночь. Это время, когда о ней забывают. Когда она забывается, находясь с минуты знакомства с Сэми в этой тесной холодной комнате. Ночь — спасение.