Горгород

На Горгород опустилась тьма. Сумерки сгущались, и красивые многоэтажки начали блистать мириадой огней в то время, как со стороны фавел дай бог виднелось несколько тусклых фонариков, зажжённых в честь всеобщего праздника: всеми «горячо любимый» мэр переизбирается, празднуя это у Фон Глиена в клубе, громкую музыку из которого Марк отчёливо слышал ещё у входа. Однако переступить порог так и не решался сам и не знал из-за чего, потому что раньше, какими бы не были тусовки элиты общества, он появлялся там регулярно и даже заводил периодически с кем-то беседы, обходясь одним бокалом сильногазированного шампанского. Сегодня же всё иначе: вопреки просьбе литагента, тело отказывалось появляться на такой крупной попойке, где ему очевидно не место, ведь он писатель. Творец. Создатель высшего искусства, которое призвано прорастать прекрасными цветами в сердцах людей, чьи лица искажались до неузнаваемости, как от количества выпитого алкоголя, так и от принятой дозы гора, что в форме таблеток с напечатанной буквой «г» валялся на полу, рядом с тарелкой еды, в стакане с неизвестного цвета жидкостью — во всех уголках помещения, в которое Марк всё же решился зайти, понимая, что так всегда было и будет. Никакая речь фаната не повлияет на его решение вести спокойную и размеренную, без вечного риска, жизнь, а это значит, что улыбка должна поприветствовать мужчину во фраке и цилиндре, особенно выделяющим длинный крючковатый нос:  — О, смотрите-ка, кто пришёл! Это же наш сочинитель! — с яркой экспрессией выкрикивает почти на весь клуб Фон Глиен, после чего притягивает писателя к себе и, как будто они старые друзья, приобнимает за плечи, чуть забрызгивая виски. — Как у тебя дела, дружище?  — Всё прекрасно, — отвечает Марк, впервые за долгое время принимая усилия для того, чтобы не выдать своего притворства.  — Это превосходно! Просто чудесно! Проходи, садись, заказывай любую выпивку и выбирай любую женщину — сегодня гуляем сам знаешь за чей счёт, — на последних словах мужчина ухмыляется и толкает прямо в эпицентр толпы, что в пьяном угаре дрыгалась под какую-то странную и неприятную ушам музыку, которую заказывал никто иной, как сам мэр.  Хотя сам он в пляс не пускался. Наоборот, сидел и наблюдал за всеми с балкона второго этажа, попивая мартини и наслаждаясь красивыми фигурами вьющихся рядом девушек, которые, судя по развязанным движениям, явно была под дозой и не до конца осознавала, что творила, а мэр и не был против такого. И даже более того — каждую кормил таблетками, давая отпить из своего стакана с кучей отпечатков алой помады, так же остающейся на исключительно правильных чертах засчёт того, что ни одна красотка не желала упускать свой шанс. Все хотели быть замеченными, хотели, чтобы холодный и циничный золотой взгляд упал именно на них, добавив следом несколько купюр, которые мэр в этот вечер не стеснялся давать налево и направо всем, кто ему понравится. Ведь сегодня его праздник. Его третье подряд переизбрание на должность главного руководящего Горгородом — домом-капканом, о чём Марк смог забыть только после нескольких выпитых стаканов неизвестно какого коктейля. Да и, впрочем, это было не важно — приятная горечь разливалась по телу, расслабляя мышцы и затуманивая местами голову, из-за чего всё происходящее вокруг отображалось словно обрезки фильма: вот он просит у не менее пьяного бармена ещё один стакан, вот какие-то размытые силуэты подсовывают ему гор, вот музыка уже и не кажется такой противной и руки и ноги сами идут в пляс, забывая обо всём, что было раньше. Включая того фаната, который, безусловно, не прав — Марк не продался. Да, он предал бунтарскую сторону себя, но на была и есть до сих пор веские причины, а остальное — задачи общества, потому что он не сильный мира сего и тем более не политик, да и вообще, говоря объективно, вся эта вечеринка — гнильё.  Кто-то перепил и блюёт, и, кажется, Марка самого вот-вот стошнит, почему на невесомых ногах он выходит из клуба на площадь, где снова сотня ослепительных огней, где-то ревут машины, одна из которых готова принять пьяного писателя и довести его до дома. Однако не успевают губы сомкнуться для произнесения адреса, как внезапно глаза видят её, и уплотнившийся воздух стал вязким, окунув разум будто в чан с кипятком, причём в космических масштабах, отчего ум мгновенно трезвеет. И плевать уже на мэра, холостую свистопляску, Фон Глиена и остальных — при виде изящной девушки с необычайно зелёными глазами, пшеничными прядями, обрамляющими тонкие черты лица, и губами кораллового цвета, он забыл о их существовании не только из-за перехватившей дыхание красоты, но и из-за осознания, что, кем бы ни была эта особа, она — его космос. Она предначертана ему судьбой, создана для него, и он ждёт её уже давно — всю жизнь в этом зиккурате пролитых слёзы, в Вавилонской башне мёртвых идей, от которых череда одних чёрных полос.  Хотя очевидно: Марк — дитя бетонной коробки с лифтом, где нужно тянуться до кнопки, в то время, как незнакомка уверенно ходит по его солнечному сплетению лунной походкой, будто вообще не с лестничной клетки, и не потому что иногородняя одежда, а потому что окружающие не годятся в подмётки, позволяя на своём фоне ещё лучше разглядеть то, что она — другая. Не похожая на всё вокруг, из чего следует несколько вполне логичных вопросов, на которые Марк пока не в состоянии найти ответы из-за того, что фигура незаметно сократила дистанцию, и всё мироздание погасло с еле слышным:  — Привет.  — Здравствуй.  — Собирался уйти с вечеринки у Фон Глиена? — зелёная пара глаз стрельнула в сторону клуба, о котором писатель так же напрочь позабыл и, признаться честно, не хотел вспоминать, чтобы как можно дольше оставаться разумом с новой знакомой. — Там нет абсолютно ничего интересно, поэтому не вижу смысла задерживаться, — Марку, кажется, что его ответ занимает неприлично долгое время, хотя на деле не прошло и лишней секунды. — А вы... только собирались туда пойти?  — Ни в коем случае. И, к слову, можно на ты, — тихонько смеётся та и протягивает ладонь для рукопожатия: — Меня зовут Алиса.  — Марк, — писатель с аккуратностью, будто боясь навредить, делает то же самое и еле заметно вздрагивает при соприкосновении с нежной оливковой кожей. — Очень приятно познакомиться, — улыбается она, явно не боясь показаться искренней, что так же не было свойственно жителям этого Колизея нереализованных грёз, и только потом обращает внимание на стоящую до сих пор рядом машину, водитель которой стучал пальцами по рулю в такт счётчику суммы за якобы начавшуюся поездку. — Ой... кажется, я тебя задерживаю. — Ничего, всё нормально, — тут же принялся опровергать Марк, невольно сделав маленький шаг вперёд, ближе к живому воплощению Афродиты. — Я могу отменить поездку или, может, вас... тебя куда-нибудь подвезти? А то довольно-таки поздно, и кто знает, что поджидает за соседним переулком. — В этом ты абсолютно прав: Горгород не самое безопасное место. Особенно в такой праздничный день, когда мэр позволяет всем делать всё, что душе угодно, — невзирая на присутствие печальной нотки в словах, Алиса всё равно продолжает выглядеть беззаботно при взгляде на голубоглазого брюнета, кажется, вмиг протрезвевшего, поскольку ватность ног прошла, движения стали более контролируемыми. Он больше не стремился упасть от бессилия и ощущение тошноты исчезло так же внезапно, как появилось, позволив, подобно истинному джентльмену, открыть пассажирскую дверь чёрного такси и назвать адрес своего дома, в который девушка, нежно переплетя их пальцы, сама предложила поехать, а разум не смел отказаться. По причине как появившегося спустя долгое время приятного ощущения внизу живота, так и понимания, что представший перед ним образ — то, что он устал ждать и наконец-то нашёл. И всё равно, что, по-хорошему, такие из тех, кто смертельно опасны и оставляют в сердце больше борозд, чем от оспы из-за камня, где обычно орган с аортой, так как стоит губам слиться в сладком поцелуе — Марк понимает, что фатально потерян. Эта ночь — роковая, и всё же его пальцы скользят по чужому затылку и путаются в медовых прядях, пока язык медленно проводил по шее, заставляя чувствительную кожу гореть ещё сильнее от желания, сдерживать которое невозможно. Да и не нужно, что особенно становится понятно, когда от переизбытка эмоций Алиса начинает шептать бессвязный поток слов прямо на ухо писателю, что смотрит на её полуобнажённое тело, припухшие от жарких поцелуев губы и глаза, продолжающие блестеть даже после того, как наступило утро, и оба проснулись в объятьях друг друга.