Горгород

Марк не помнил начала этого кошмара. Знал лишь одно — основательно жизнь пошла под откос в понедельник после звонка литагента Киры, потребовавшей отчёт о том, как продвигается написание нового произведения, которое, по-хорошему, он должен сдать уже через месяц, только вот вдохновения нет. Строчки не идут, сколько не сиди над бумагой и не гипнотизируй взглядом ручку, в чём он, впрочем, никогда не сознается, предпочтя ложь, что беспокоиться не о чем — он, безусловно, успеет сделать всё как всегда в лучшем виде. — Очень на это надеюсь, — услышав несколько шаблонных слов, ответила Кира с такой интонацией, что сомнений не оставалось — она в привычной для себя манере закатила глаза. — Кстати, тут ещё какой-то повёрнутый фанат названивал с упрёками. Уж не знаю, как он нашёл мой номер, но, видимо, может и до тебя дозвониться, так что будь начеку. — Хорошо, — Марк устало кивнул в пустоту, даже не придав значения услышанному из-за того, что многих можно было назвать «повёрнутыми». Особенно здесь, в городе, где господствует пьянство, проституция, цензура и коррупция, на которую, однако, все закрывают глаза, дабы остаться в целостности и сохранности. Как, признаться честно, делает и он сам вот уже на протяжении относительно долгого времени, благодаря этому влившись в, так называемые, сливки общества, что при должном «поведении» обеспечивали размеренную и вполне стабильную жизнь. Хотя, несмотря на это, по сути, Горгород всё так же оставался вертикально поделен, разевал пасть, как ротвейлер и учил выживать параллельно тому, как в это время тех, кто наверху, учили решать уравнения и владеть этим миром, где все вокруг чужие и не способны понять друг друга, предпочитая жить по принципу «моя хата с краю», что и становится причиной упадка и разрухи. Причём, как с духовной стороны, так и с социальной, потому что даже слово божие не сдерживало людей от нарушения закона, не говоря уже о том, что в принципе никто уже и не помнил о чистоте и стремлении к высшему и прекрасному в попытках насытиться земным, повседневным и однообразным.  Ярким примером как раз являются книги — никого больше не надо было потрясать своим лирическим героем, нужно было писать сжатее и короче, чтобы быстрее донести суть до читателя, и напрочь убрать сюжетные повороты, внеся дух спокойствия в рассказы, превратившиеся в итоге в низкосортные произведения, которые поддерживают государственный строй, а чистое, подлинное искусство запихивают куда подальше, с чем остались согласны лишь не многие. И Марк не входил в их число, ведь понимал, что всё правильно, иначе не жить так, как живётся сейчас, средь хрустальных фужеров, откуда раньше гнали взашей обратно в череду многоэтажных фавел, которые теперь можно созерцать из окна аккуратной квартиры в достаточно благоприятном районе, заметно отличающегося от того, где нельзя было света белого видеть, больницы и морги через стенку, а напротив магазин, возле которого тебя изобьют просто так, без всякого повода, чтобы не ходил куда не попадя, а лучше бы вообще свалил из города.  Хотя куда бы ты не поехал и каким бы не был крепким орехом — там не то. И Марку проверять это не нужно — он просто знал, что даже вдали от деспотичной власти и тоталитарного режима будет тяготеть по родным краям, и поэтому оставался здесь, в Горгороде, доме-капкане, продолжал сидеть за столом и гипнотизировать взглядом ручку до тех пор, пока гробовую тишину не нарушила мелодия телефонного звонка. — Алло? — даже не посмотрев, кому принадлежит номер, первый произнёс он.  — Ты ведь Марк, верно? — из трубки послышался незнакомый мужской голос, на мгновение поставивший писателя в тупик, из-за чего повисла недолгая пауза, которую, к счастью, не пришлось прерывать первым: — Я точно знаю, что это ты, можешь не молчать — и так довольно долго сидишь тише воды, ниже травы. — Не понимаю, о чё... — О, только не строй из себя глупенького, договорились? — перебил мужчина с какой-то будто раздражённостью, отчего Марку стало не по себе ещё больше, чем от осознания, что Кира оказалась права — повёрнутый фанат всё-таки нашёл способ дозвониться до него. — Я и так уже сыт по горло тем, кем ты стал, склеив себе пьедестал из фанатов, что были преданы делу, как я, который с тринадцати лет знал: ты мой старший брат, хоть и мне не родня и даже не седьмая вода на киселе, потому что я вживался в каждый текст и желал тебе сделать всех тогдашних коллег, однажды навек променявших своих шанс и талант, как торгаш отдавши за хлеб.  Марк вздрогнул. Он и не думал, что в его сторону польётся столь яростная филиппика, да ещё и от человека, который явно был предан ему, как творцу, с самого начала писательско-бунтарской карьеры, когда он был смелым, дерзким, вслух высмеивал культ сделок, хруст денег, то, как система лузгает дух с телом, и проповедовал протест против стен, что растут, зеков, что мрут, и простых ребят, что сидят за пару карикатур с мэром.  — И вот скажи мне, друг, как же так? Ты же дважды неправ: как же сам не подумал, как ты в ступор вгоняешь меня, а? — неумолимо продолжал тем временем фанат. — Ты же предал свой стиль, и явно хрена с два теперь звезда, раз не самиздат и моя вера в ненависть переросла! — Ненависть? — Марк невольно повторил это слово, не понимая, как можно употребить такое слово по отношению к нему — обычному писателю. Тем более, что причина его бездействия очевидно не в том, что он «сдулся» или «зажрался», а в том, что людям, живущим здесь, ничего не надо: ни обличения взяточничества, ни высмеивания деспотичного правителя, ни чего-либо ещё. Все предпочитают просто сидеть на нагретом месте, а эти разговоры в рупор — куда там, не до того. Ведь он не был рождён для великих дел и явно не воин, лидер и диссидент, а всего лишь писатель, дело которого — писать и не более, потому что тут бунтари все обречены, как Авессалом, который боролся за справедливость, но потом пытался избежать её по отношению к себе из-за того, что на деле всё не так просто, как кажется, даже если своими собственными глазами можешь наблюдать мракобесие деспота, что Марк искренне пытался донести.  Однако тот, на другом конце провода, не слушал, будучи убеждённым, что его некогда любимый духовный лидер и просветитель впоследствии сдулся, не устоял перед роскошью и богатой жизнью, стал писать не для души, а ради денег, о чём, конечно же, первой узнала Кира. Человек, которого Марк сейчас хотел слышать одновременно меньше и больше всего, потому что, с одной стороны, она начала сразу как-никак сочувствовать, а с другой — помогла быстро переключиться, сообщив о том, что сегодня будет очередная попойка у Фон Глиена по поводу переизбрания всеми «горячо любимого» мэра, к чему, понятно, отношение не очень, но сходить всё-таки стоит. И, Марк, прекрасно понимая это, откладывает все дела на потом, прослушав разве что предостережение литагента о горе — наркотике, производимом из добытого вещества под горой, на которой стоит их Вавилонская башня.