***
Я помнил Испанию по лимонам, страшной жаре, буквально впивающейся в каждую пору солёным потом; модным машинам с откидным верхом, спасительному ветру в лицо и восхитительному домашнему мороженому тётушки Антонии. К своим двадцати трём я так и не понял, правда ли она приходилась мне родной? Но у отца, судя по семейному древу, запечатлённому на полотне, гордо украшающем наш лондонский дом, точно есть испанские предки по мужской линии. — Теперь я думаю: как случилось, что я с детства летал сюда, но ни разу не поинтересовался? почему не просил о репетиторе испанского, чтобы быть на волне бурных обсуждений вместе со всеми? почему не выучился сам, имея все средства? почему? неужели моя дорога разветвилась задолго до этого самого года? и если «да», то в какой, чёрт возьми, момент? Больше всего Бенджамин Смит любил отдыхать в Алькудии, несмотря на развитую инфраструктуру Пальмы и наличие там береговых апартаментов. Здесь же его с громкими объятиями и вином встречали друзья юности. — Hola, amigo, es bueno verte! — один из них хлопает меня по плечу, и я чуть не дёргаюсь: не переношу нарушения границ. Ни физических, ни моральных. — А-а-ай! Он так и не выучил испанский, — цокает языком Марио, но приглашает за стол, сразу же наполняя мой стакан. Я не пью, все это знают. — Риоха с моего виноградника. Вы первые дегустаторы, Минчо! — Что за честь, мой друг, что за честь! — восхищается отец, довольной расслабленной улыбкой смакующий собственное имя на чужой лад, и мне остаётся только встать и учтиво откланяться: выносить всё это больше нет сил. В наших краях он улыбается редко. Спокойный и взвешенный, сейчас чувствуется совершенно нелепым и искусственным. У меня начинает давить висок и пропадает настроение. Вечер душит влажностью и поднимающимся жаром от песка и камня. Приходится подвернуть летние брюки, чтобы окунуть ступни в воду. Голоса компании давних друзей Бенджамина всё ещё слышны, — благо, я не понимаю, о чём они, — и восприятие подстраивает их под фоновое сопровождение моих собственных мыслей. О будущем, которое перетекает в настоящее быстрее и быстрее с каждым днём; о беззаботности, в которой я жил до этого самого часа; о самостоятельности, которой пора наби… —¡Mierda! — это слово, разразившее осязаемое пространство, мне хорошо известно, поэтому я оборачиваюсь с интересом на чужое восклицание праведного гнева. Сощуриваюсь, приложив ладонь ко лбу, как козырёк, чтобы разглядеть сквозь закатное солнце источник ругательства. Так я впервые вижу Тебя. Рассерженного, всклокоченного, в промокшей солью рубашке, с сигаретой в зубах и старым фотоаппаратом на шее. — Buenas tardes, Raimondo, — скрипишь недовольно ты, и я вскидываю бровь. — Если вам известно моё имя, значит, известно и то, что не говорю по-испански, — мой голос выдаёт поднимающееся раздражение. — Не нужно коверкать. Рэймонд. — Ты мне мешаешь, отодвинься, — игнорируя, сморщившись, машешь рукой, показывая кивком на отца и их стол, мол, «я снимаю». — Вас наняли фотографом? — не двигаюсь с места, скорее наоборот, обеспокоенно подаюсь вперёд. — Ага. Лига Справедливости. Будь зайкой, пересядь, а? — тяжело картинно вздыхаешь и поправляешь очки, маскирующие половину лица. Но даже так я вижу, насколько природа (или всё-таки порода?) над тобой потрудилась. Как с обложки GQ; тебе не нужно стараться, чтобы выглядеть хорошо. — Стойте, — я возвращаю ступни на причал и выпрямляюсь. Нарушаю расстояние и ладонью закрываю объектив. — Что за чушь? — А если бы твои вещи так трогали? — улыбаешься как-то с подвохом. Мне не нравится. Попадаешь в точку. И не просто так: это результат систематического наблюдения. Внезапно по загривку пробегает холодок: я чувствую себя живой мишенью из фильма Хищник. — Прошу прощения, — отступаю на шаг, стушевавшись, и надеваю свои мокасины почти поспешно, однако всё же пытаюсь сохранить привычность движений. Нужно сказать отцу, что за нами следит какой-то псих. Даже если он решит, что псих здесь только один, и порекомендует обратиться к доктору, — «Вероятно, сын подхватил тепловой удар», — невелика потеря. Спиной чувствую твой испытующий взгляд. «Отвали!», — чуть не срывается нервно, но я уже складываю в уме дипломатичное предупреждение. Разворачиваюсь ровно в ту секунду, когда ты опережаешь мою продуманную реплику своим предложением: — Приходи к одиннадцати двадцати пяти к церкви Святого Жауме. У тебя наверняка много вопросов к вашему vacaciones en Mallorca, — ты прячешь фотоаппарат за спину, докуривая сигарету и открыто смотря в глаза так, будто знаешь меня сотню лет. Потому что в моём мире этот взгляд получают лишь те, кто давно впущен в близкий круг. — А вы, значит, можете дать ответы… — смешок улетает куда-то в небо. Бред, какой же бред. Но что, если это не дешёвая приманка? Что, если всё действительно было вовсе не тем, чем казалось с самого детства? — Проверь, — ненавижу, когда мне подмигивают. Самый идиотский в мире мимический жест. Не успеваю ответить: искусству тонких фраз мне только предстоит научиться. Ты незаметно скрываешься из виду, пока я придумываю стоящий резкий отказ. А когда нахожу слова, нахожу тебя быстрым взглядом уже за кипарисом, с камерой, направленной на машину Марио. Прямо сейчас он выносит чемодан, чтобы в следующие минуты раскрыть его перед остальными мужчинами. Мне отсюда ничерта не разглядеть, а вот ты словно знал, откуда обзор будет намного лучше.***
«Может быть, в мире вообще нет случайностей?», — думаю, лёжа на холодной плитке пола своей спальни и глядя в резной потолок: мой способ спастись от перегрева тела. Будто бы думать и не думать одновременно. Вылетать из мира, где решения принимаются ежесекундно, — только и успевай замечать хитрости подсознания. Десять сорок две. Я спускаюсь по уличной лестнице, встречая обонянием ночной воздух, собравший в себе запахи кофе, апельсиновых деревьев и моря. На этот раз я отдаю себя на волю сердца, не предполагая, куда приведёт.