Даже взмах крыла бабочки может вызвать цунами на другом конце света.
Джеймс Сваллоу
Перейдя порог своей квартиры, первым делом проверяю дату и время. Двадцать седьмое октября две тысячи двадцать третьего года. Семь часов: семнадцать минут. Раннее утро. Если мои действия в прошлом ничего не изменили, то сегодня Тэхён снова попытается себя убить. Я должен буду его спасти. А если, согласно эффекту бабочки, наша короткая встреча повлияла на ход всей его жизни, то, возможно, моё вмешательство более не требуется. Мне останется только выяснить, какой из вариантов соответствует этой, новой для меня действительности, а потом принять соответствующие меры. Мне нельзя терять ни секундочки. Нужно действовать незамедлительно, ни на что не отвлекаясь, потому что времени в наличии крайне мало. Даже тот факт, что город, буквально пару минут назад бывший окрашенным красками позднего вечера, теперь встречает меня ярким светом, не должен занимать мои мысли. Как только я делаю попытку выйти за дверь, происходят сразу две вещи. Первая: моё тело пронзает острая боль, желудок скручивает неприятными спазмами. В голове почему-то со скоростью света проносятся расплывчатые картины моих будней — работа, встречи с Намджуном, чаепитие в «Саду». Что это вообще такое? Издержки перемещений во времени или же банальный протест моего организма? Я даже не могу вспомнить, когда в последний раз нормально ел и отдыхал. Вторая: неприятной трелью, приносящей ещё больший дискомфорт, звенит телефон. Превозмогая боль, достаю его из кармана и принимаю звонок, даже не удосуживаясь посмотреть, от кого исходит вызов. — Алло? — Чонгук, привет, это Джиун. Я тут случайно проезжал рядом с твоим домом и подумал, что… — мой начальник, голос которого я сразу узнаю, осекается на полуслове, что совсем не свойственно такому волевому и уверенному в себе человеку. Звонки в нерабочее время также не были свойственны ни ему, ни нашим взаимоотношениям. — Что мы могли бы прокатиться до работы вместе. Что думаешь? Джиун был мужчиной с душой нараспашку и вечным желанием всем помогать. Но его предложение, ввиду отсутствия между нами каких-либо, не считая рабочих, взаимоотношений, кажется мне абсолютно неуместным. Джиун даёт мне непростой выбор: отказать, ставя человека в неловкое положение, или же согласиться, пренебрегая собственным комфортом. Самое удивительное, что никогда прежде между нами не возникало подобных ситуаций, хоть я и не раз слышал от коллег, что, по их мнению, Джиун на меня «запал». Ох. Неужели всё дело в этом? В том, что глупый Купидон решил втянуть меня в свои игры в тот момент, когда я в них уже не нуждаюсь? Где же он был, когда я плакал по ночам, думая, что никогда не найду свою любовь и умру в одиночестве? Где же он был, когда моя любовь сидела прямо передо мной и планировала свою смерть? Почему не пустил стрелу мне в лоб, заставляя обратить своё внимание? Поче… — Чонгук? Ты меня слышишь? Слышу. Но, при всём уважении, хотелось бы «не». Потому что ни работа, ни уж тем более свидания, если я правильно уловил смысл этого звонка, меня теперь не интересуют. Мне нужно только одно: как можно быстрее добраться до Тэхё… Подождите... Точно! — Да, прости, просто задумался, — включаюсь обратно в диалог быстро и с энтузиазмом. Даже прилагаю усилия, чтобы слова звучали настолько милыми, насколько позволяют мне мои внутренние ресурсы. — Я не против прокатиться вместе, однако мне нужно кое-куда сначала заехать. Подбросишь? В последнее время мой голос часто становится мне незнакомым. Словно это говорю не я. Кто-то за меня. Кто-то, готовый идти по головам, готовый манипулировать чужими чувствами в стремлении заполучить желаемое. И я, всю жизнь стремившийся к справедливости и добродетели, больше не уверен, является ли это исключительно отрицательной характеристикой. Наш мир никогда не состоял только из чёрных и белых цветов. Джиун, к моему удовольствию, незамедлительно соглашается подвезти меня до дома Тэхёна и не задаёт никаких лишних вопросов. Если мои предположения о его симпатии верны, то это вполне объяснимо: мужчине плевать, куда мы поедем — главное, что вдвоём. Он радуется любой возможности провести со мной время. Я спускаюсь вниз, даже не причёсываясь и не переодеваясь в чистую одежду. Такие мелочи, как комфорт и опрятный внешний вид, теперь мало меня заботят. Встретившись с начальником, здороваюсь сдержанно и безэмоционально. И даже не знаю, насколько сильно это для него неприятно, ибо в его сторону не бросаю ни единого взгляда. Пока мы едем, Джиун искренне пытается меня разговорить. Спрашивает о настроении, интересуется планами на выходные и уточняет, не приболел ли я, потому что моя кожа выглядит для него болезненной, а общий внешний вид уставшим. Преимущественно молчу. Не объясняю ему, что это естественный цвет моей кожи, который я всегда прятал под тональным кремом. Не говорю, что всегда приходил на работу одетым с иголочки, чтобы всем нравиться, а сейчас вышел из дома, не переодеваясь, потому что мне просто плевать. На собственный внешний вид, на Джиуна, на окружающих. Я просто хочу, чтобы весь этот кошмар скорее закончился. Так и проходит наша поездка. В безуспешных попытках моего начальника вести диалог и в моём упорном молчании. Наконец, спустя тридцать минут, мы доезжаем до знакомого мне места. Три этажа, красный кирпич, пиццерия напротив. В единственный раз, когда я был здесь, то практически умер. Потому что лишился всей своей жизненной силы за раз. От неприятных воспоминаний по телу сразу же пробегают мурашки. Я их топлю в соку собственных уверенности и надежды. Веры в то, что теперь всё будет иначе. Мне удалось всё исправить. Осталось только зайти внутрь и убедиться в этом собственными глазами. Взглянуть на Тэхёна и за секунду вернуть себе свои сердце и душу. Оставляя Джиуна ждать, поднимаюсь на третий этаж. Вдыхаю поглубже и смотрю в отражение телефона, чтобы поправить лохматые волосы. Причёсываю их с помощью пальцев, ладонью трогаю горячие от волнения щёки и на всякий случай закидываю в рот найденную в кармане джинс жвачку. Выдыхаю. Звоню в дверь. Жду ответа. Нога нервно стучит по подъездной плитке в такт собственному сердцебиению. Бум, бум, бум. Секунды волнительного ожидания растягиваются в минуты, часы и года. Становятся той же длиной, что и отделила меня от семнадцатилетнего парня, ставшего глотком свежего воздуха. Когда слышу за дверью шаги, сразу же представляю, что вот-вот увижу копну ярко красных волос. Каким сейчас будет лицо Тэхёна? Сонным, потому что он всю ночь веселился с друзьями и проспал пары? Или удивлённым по причине того, что на его пороге стоит незнакомый мужчина с видом самым уставшим и болезненным? Как мне удержать на месте свои руки, что непременно потянутся к Тэхёну, чтобы крепко его обнять и прижать к себе? — Здравствуйте, — у жестокой реальности, с которой я сталкиваюсь, голос нежный, мелодичный. Женский. У этой реальности седые волосы, а круглые большие глаза спрятаны за диоптриями очков. Эта реальность — не Тэхён, а маленького роста старушка, что смотрит на меня с лёгкими замешательством и удивлением, скрываемыми, однако, дежурной вежливостью. — Чем могу помочь? — Я… здесь, чтобы… Эм, — все мысли в голове путаются, язык заплетается, а руки неловко двигаются из стороны в сторону, не находя себе места. Они не знают, кого им теперь обнимать, куда вообще в этом мире теперь тянуться. — Подскажите, здесь живёт Ким Тэхён? — Ким Тэхён? — Она ни на секунду даже не задумывается, прежде чем выдать: — Впервые слышу это имя. Может, ей нужно ещё раз подумать? Может, я подскажу, а она его всё-таки вспомнит? — Ему двадцать один год, — подхожу почти вплотную, чтобы пожилая женщина точно меня услышала и поняла, — волосы цветом малины, — вцепившись в прядь собственных волос, с силой оттягиваю её и наглядно показываю: «говорю о волосах, вспомни: у него они красные». — И взгляд такой пронзительный, что складывается ощущение, будто он видит тебя насквозь. Красивый до невозможности. На носу есть родинка. И под глазом. Ещё на губе. Он живёт здесь, — не спрашиваю, утверждаю. — Скажите, где он? — Простите, но я не знаю, о ком Вы говорите, — она, напуганная моим сумасшедшим бормотанием и странным видом, пытается спрятаться за дверью, которую почти закрывает. Между нами теперь лишь маленькая щёлочка, через которую женщина пытается донести до меня свою правду: — Я владею этой квартирой всю жизнь. И я никогда не сдавала её никаким молодым парням — только иностранке с собакой. — Вы ошибаетесь! — с моих губ слетает громкий крик. — Он живёт здесь! — а за ним кулаком производится удар по стене. И разбери теперь — намеренный или неконтролируемый. — Он должен жить здесь… — в конце из меня вырывается отчаянный шёпот, произнесённый в пустоту, потому что дверь оказывается захлопнутой прямо перед моим носом. Когда понимаю, что произошло, снова звоню. Кричу «откройте» и «пожалуйста» жалобным голосом. Потом, подгоняемый безнадёжностью и злостью, барабаню по двери с неистовой силой. Эмоции меняются во мне одна за одной с такой скоростью, что всё окружающее представляется мне нереальным. Кажется, я постепенно схожу с ума. Падаю на самое дно бездны собственной тьмы, не имея возможности найти опору и взобраться обратно. Кричу, как дикий зверь, чтобы заполнить тишину новым звуком. Тэхёна нет в этой квартире. Что, если его больше нет ни в одной другой? Что, если я снова не успел? Мне страшно даже представить. От отчаяния я снова кричу. Через несколько секунд отвлекаюсь на открывающийся замок. Но не из нужной мне двери, а из соседней. Оттуда выходит взрослый мужчина с нахмуренными бровями и недовольным взглядом, направленным в упор на меня. — Проваливай отсюда, урод, пока я не вызвал полицию! Одно слово, и я нахожу временное спасение от своего кошмара. «Полиция», — и во мне заново рождается надежда. Вскакиваю с места, как ошпаренный, и бегом спускаюсь вниз. Лестница плывет перед моими глазами, и мне кажется, будто она ведёт меня не вниз, а наверх — к солнечному свету, небесному благословению и спасению. Прямо сейчас я поеду в полицию. Намджун пробьёт имя Тэхёна, и тот окажется студентом другого города. Другой страны. Мог ли он после нашего разговора действительно уехать в Род-Айленд? Почему же я сразу об этом не подумал! Эдвард Лоренц, метеоролог из Массачусетского технологического института, однажды доказал, что даже модели физических систем с несколькими достоверно известными переменными могут приводить к неисчислимому количеству результатов, каждый из которых будет непредсказуем и неповторим. Наш мир абсолютно непредсказуем! Вариантов местонахождения Тэхёна — бесконечное множество. Мне нужно только, чтобы Намджун сузил их до одного. Когда я сажусь обратно в машину, Джиун смеряет меня недоверчивым взглядом. Автомобиль не двигается с места, мотор даже не заводится. Напряжённая тишина полностью окутывает пространство салона. Что-то определённо меняется в настроении водителя. — Чонгук, это ты кричал? — Голос Джиуна неуверенный, слабый. Словно он обеспокоен. Или напуган. Начальник смотрит прямо на мой профиль, пока моё тело, получив передышку, пытается восстановить хоть немного сил. — Там, в подъезде. — Да, это был я, — отвечаю ровно, безэмоционально, ведь все эмоции я дарю Тэхёну. И даже не поворачиваю головы в сторону говорящего. Смотрю в упор перед собой, со сложенными в смирении на коленях руками. — Всё… — Джиун зачем-то даже касается моего плеча, — в порядке? — Будет в порядке, — разворачиваюсь к нему слишком резко, заставив испуганно вздрогнуть. — Всё будет в порядке, если ты прямо сейчас отвезёшь меня в полицейский участок Дальсо. Ты же можешь это сделать, Джиун-хён? Я вижу, что он хочет спросить что-то ещё. Например, «почему ты кричал» или «зачем тебе нужно в полицию». В воздухе повисает неопределённость, которую Джиун по какой-то причине решает проигнорировать. Он молча заводит машину и трогается с места. Я не объясняюсь с ним тоже. В конечном итоге, к своей работе я не собираюсь больше возвращаться. Она, как и Джиун, останутся за моими плечами всего лишь бессмысленным прошлым. Когда мы доезжаем до участка, на улице идёт сильный дождь. Часы показывают уже почти восемь часов утра. Рабочий день начнётся с минуты на минуту. Ни я, ни Джиун не привыкли опаздывать. — Здесь наши пути разойдутся. Поезжай на работу без меня, Джиун. И спасибо тебе за всё. — Что это значит? — Не знаю, удивил его тон моего голоса или неформальное обращение, но Джиун выглядит совершенно сбитым с толку. — Что вообще сегодня с тобой происходит, Чонгук? Я оставляю его без ответа. Молча выхожу из салона, не страшась ни дождя, ни холода. Крупные капли стучат по моему лицу, смывая с него озлобленность этого утра. Волосы и одежда сильно мокнут, а мой шаг даже не ускоряется — я всё ещё слишком труслив, чтобы так быстро встретиться с правдой лицом к лицу. В участке царит убаюкивающее спокойствие. Кто-то медленно клацает пальцами по клавиатуре, печатая на компьютере отчёт, кто-то, почти засыпая, стоит с чашкой кофе у плохо работающего принтера. Одним словом — самое начало очередного рабочего дня. — Доброе утро, Чонгук-хён, — приветственным поклоном и радостным возгласом меня встречает Ыну. Он занимает должность помощника полицейского. Добрый и улыбчивый парень, занимающийся в виду прохождения испытательного срока достаточно бесполезной работёнкой, но, тем не менее, никогда не теряющий врождённого позитива. — Ты к старшему инспектору пришёл? — Да, всё верно, — киваю, натягивая на лицо вежливую улыбку. Я ещё не пал до того уровня, чтобы обжигать ребёнка своим приобретённым холодом. Несколько человек за соседними столами, узнав меня, тоже приветственно мне кивают. — Он у себя? Ыну отвечает на мой вопрос кивком, сияя обворожительной улыбкой от уха до уха. Хотел бы и я быть таким, как он. Сохраняющим в себе свет, несмотря ни на что. Прохожу в кабинет Намджуна, оповещая его о своём прибытии коротким стуком. Он отрывает взгляд от монитора компьютера, обращая уставший взор в мою сторону. Наверное, снова работал всю ночь. Надо отдать ему должное: если бы не его высокая должность в полиции, которую он добился буквально по́том и кровью, весь процесс по спасению чужой жизни стал бы для меня в тысячу раз сложнее. — Не планировал встречаться с тобой в такое время, — мой друг тем самым выражает свою обеспокоенность моим визитом. Не каждый день близкие приходят к тебе на работу в восемь утра, когда сами должны быть на работе. И всё это с учётом, что твоим собственным местом работы является полицейский участок. — В чём дело? — Привёт, хён, — сажусь в кресло напротив его рабочего стола. Стараюсь не выдавать своё собственное волнение. Единственным плюсом в данной ситуации является тот факт, что вместе с реальностью стираются и прошлые воспоминания, жизни. Во второй раз Намджун точно не стал бы пробивать для меня данные человека — заподозрил бы неладное и непременно, с его-то чуйкой, докопался до сути. — Мне нужна твоя помощь. — Чёрт, да ты весь мокрый! — Намджун, рассмотрев меня получше, взволнованно подскакивает с места. На секунду он поворачивает голову в сторону окна, выходящего на парковку, подтверждая собственные мысли: на улице действительно идёт дождь. С его работой не удивительно, что он мог этого не заметить. — Заболеть решил?! — Старший инспектор отбегает к шкафу, из которого достаёт какую-то старую рабочую куртку с большими нагрудными карманами на молниях, и возвращается с ней в руках ко мне. — Давай, снимай это, — он протягивает мне куртку и жестами указывает на мою толстовку, которую следует снять. Я долго на него смотрю уставшим взглядом, не двигаясь ни одной конечностью. Мне хочется ему сказать: «Послушай, хён, это всё не имеет никакого значения». Но молчу, продолжая играть заученную роль. — Ну же, чего застыл! Хочешь, чтобы я сам начал тебя раздевать и одевать, как ребёнка? — Нет, я справлюсь. Под пристальным наблюдением Намджуна переодеваюсь в сухую одежду. Он не отходит от меня вплоть до того момента, пока я не застёгиваю до конца молнию куртки. А потом полицейский с коротким «вытрись» бросает мне взятое из выдвижного ящика маленькое полотенце. Когда все формальности оказываются позади, Намджун усаживается обратно в кресло и выражает готовность слушать коротким «выкладывай». Сначала мне показалось, что все слова вылетели из моей головы и мне нечего ему сказать. Настолько я чувствовал себя опустошённым. Но потом знакомый, обожаемый и уже такой родной для меня образ всплыл в памяти приятным воспоминанием. Я точно знаю, что мне надлежит сделать, и никакие страхи не встанут преградой на моём пути.Luke Howard, Lior — Dinner Dance
— Мне нужна твоя помощь, хён. Я прошу тебя пробить для меня адрес одного человека. Нет, я не вляпался ни в какое дерьмо. И да, я знаю, что тебя могут уволить, — фразы из прошлого — мои преданные фамильяры. Память — отличное преимущество в достижении собственных целей. — Но это действительно очень важно. У меня есть причины полагать, что этот человек в опасности. Пожалуйста, помоги нам. Намджун, к моему удивлению, ничего мне на это не отвечает. Может, остался под впечатлением от моей лаконичной, но доходчивой речи. Или же: просто слишком устал, чтобы спорить. Так или иначе, он понимающе кивает и сразу же принимается вбивать с моих слов данные в компьютер. Следующие несколько минут томительного ожидания знаменуются для меня новой порцией физической боли. Ровно такой же, какая постигла меня час назад. Вот только в этот раз корни у неё совершенно иные. Они прорастают из самой глубины моей души. Из кровоточащего любовью сердца, из забитых чужим запахом лёгкими, из желудка, наполненного страхом и волнением. Мне просто страшно. Безумно страшно. Кому нужно начать молиться, чтобы Тэхён оказался жив? Что нужно преподнести в качестве дара за спасение его души? Кажется, я готов на всё. Даже если ценой будет моя собственная жизнь. — Ты уверен, что не ошибся? — Намджун, почесав затылок, непонятливо хмурится. — О чём ты? — Испуганно подскакиваю на месте. Голос дрожит. Страхи, которые я в себе глушил, лезут наружу с новой силой, прогрызая мою плоть зубами. Нет, нет, нет. Пусть я ошибаюсь! Пусть Намджун ошибается! Всё, что угодно, но только не… — Может, год не тот…? — Неуверенно тянет старший инспектор. А я начинаю замечать проступающую в его виноватом взгляде правду — никакой здесь ошибки нет. — Или место рождения? — В чём дело, Намджун! — я зачем-то стучу по столу, а затем тянусь через него корпусом, пытаясь заглянуть в монитор, но это оказывается физически невозможным. — Скажи мне уже, в чём дело?! Он выдерживает короткую паузу, а потом говорит со мной голосом, который, вероятно, использует в тех случаях, когда ему приходится общаться с родственниками погибшего. — В общем, Ким Тэхён мёртв, — сначала я столбенею. — Уже почти четыре года как, — затем падаю в кресло. Кажется, замертво. — Его нашли повешенным в собственном доме тринадцатого марта две тысячи двадцатого года, — я хочу закричать, но не могу произнести ни слова. Пару часов назад мой язык чувствовал сладость и мягкость чужих губ, а теперь превратился в фарш, не способный выполнять свои базовые функции. — Самоубийство. Мёртв. Самоубийство. 13 марта 2020 года. Ровно полгода после нашей с ним встречи. — Чонгук, ты в порядке? — Намджун что-то мне протягивает. Я ничего перед глазами не вижу, кроме яркой копны малиновых волос, что развеваются на ветру, как в самом красивом в мире романтическом фильме. Я мечтательно тянусь к ним. — Ты знал этого парня? Почему думал, что ему угрожает опасность? Эй, Чонгук! — меня тормошат за плечи. Кто-то хочет меня разбудить, и потому я сильнее жмусь к Тэхёну. Мне хочется пролежать в его тёплых и крепких объятиях целую вечность. Мне ведь можно? — Твою мать, Чонгук! На меня водопадом проливается ледяная вода, заставляющая глаза распахнуться, а губы задвигаться, как у выброшенной на берег рыбы. Нос с жадностью вбирает в себя воздух, а взгляд находит приют в стоящем напротив Намджуне. Он испуганно смотрит на меня с широко раскрытыми глазами, по которым я понимаю — ему сейчас чертовски страшно. — Какого чёрта? — Упрёком в мою сторону выставлен указательный палец. — Ты под кайфом?! — Даже если бы я собирался ответить на этот вопрос, возможности мне всё равно не дают, продолжая возмущённое: — Кто этот парень, известие о смерти четырёхлетней давности которого только что буквально отключило твоё сознание? Кто такой этот парень? Он — всё. Первое чудо света, сокрытое от глаз простых смертных божественной силой. Моё душевное исцеление во плоти. Единственный оставшийся во мне свет. Огромная и значимая часть меня. Тот, кого я ни разу так и не спас. Сколько мне раз ещё придётся увидеть его смерть, пока всё это не закончится? Как вынести весь этот ужас? И сколько вынес он сам. Я всё время опаздывал, приходил уже к его мёртвому телу, а он… Он каждый раз чувствовал эту боль заново. Снова и снова, снова и снова. Созданными мной реальностями я вынуждал его из раза в раз проживать жизнь заново. Для меня каждый раз всё заканчивалось встречей в полчаса, а для Тэхёна — нескончаемым Адом. Целой жизнью, всегда завершающейся в жуткой агонии. Всё это Намджуну не объяснить. Ни мою, ни уж тем более тэхёнову боль словами не передать. Может, мой «дар» и не дар вовсе — проклятие в чистом виде. Меня обрекли на страдания, а я потянул за собой и Тэхёна. Всё это Намджуну не объяснить. И втягивать в это его, делая частью общего проклятья, я не планирую. Мне всё ещё нужны ответы: что случилось с Тэхёном, почему он совершил самоубийство на четыре года раньше, и какую роль в этом сыграла наша с ним последняя встреча. По этой земле всё ещё ходит человек, способный мне на них ответить. И я планирую вытрясти их из него любой цены. Я ни за что не сдамся. Молча встаю с места, покачиваясь. Намджун снова спрашивает, что происходит. Разве он не слышит, с какой громкостью на пол стекает моя кровь? Разве не замечает, что мы находимся во владениях белой дыры, в которую, в противовес чёрной, невозможно попасть? Она забрала у меня Тэхёна, а вслед за ним уйти не позволяет. Даже не пускает на порог. Молчу, стараясь экономить силы, чтобы с их помощью суметь добраться до двери. Мне бы только выйти, мне бы только найти такси и доехать до дома Хосока. Пока плетусь к двери, животом ударяюсь об её ручку. Боль взрывается маленькими вспышками по всему телу. Терплю. — Ты куда собрался? — Намджун закрывает дверь в ту же секунду, как я её открываю. — Я не выпущу тебя отсюда, пока ты не объяснишься. — Хён, мне нужно идти, — слова произносятся с трудом. Они — остатки моей жизненной силы. Я физически ощущаю, как она вся во мне испаряется. — Я должен встретиться с Чон Хосоком. Он расскажет мне о Тэхёне. Это всё, что мне нужно. Больше ничего. Пожалуйста, просто позволь мне уйти. — Позволил бы, если бы дело не касалось твоего физического состояния. Ты буквально еле стоишь на ногах, Чонгук!Shade — Lissom, Julien Marchal, Lowswimmer
В подтверждение этих слов мои ноги начинают предательски подкашиваться. Перед глазами, как бы я ни старался их отгонять, стоят образы тэхёновой смерти. Стул, верёвка, принятое решение. Было оно опрометчивым или чётко спланированным? Закрыл ли Тэхён предварительно дверь своего дома, чтобы никто ему не помешал? Или в свои семнадцать был не столь опытен в таких делах? Чёрт. К горлу подступает тошнота. Только один человек может знать ответы на мои вопросы. И прямо сейчас он находится где-то там, за пределами этого душного кабинета, который мне никак не удаётся покинуть. Злости и решимости во мне столько, что слова в повышенной и металлической интонации слетают с губ сами собой: — Мне. Нужно. Идти, — взгляд, насквозь пропитанный злобой, острием упирается прямо в намджуново лицо, пока моя рука упорно старается дёрнуть ручку и открыть дверь. — Ты не покинешь пределы этого кабинета! — Намджун, цепным псом охраняющий выход, держит её с не меньшей решимостью. — Что ты сделаешь? Заставишь меня? — Ядовито оскалив зубы, ухмыляюсь. Наружу из меня прорывается обиженный на весь мир монстр. — Посадишь на цепь? — Ты доигрался, Чонгук, — он устало вздыхает. Он отпускает ручку, давая мне секундную возможность уйти и, быстро пригнувшись, подхватывает меня за бёдра. — Видит Бог, я хотел с тобой по-хорошему. Думаешь, он хотя бы смотрит? — Отпусти меня! — Громко кричу, пока меня несут на противоположную сторону кабинета — к кожаному дивану, стоящему у окна. — Отпусти! — Брыкаюсь, размахиваю всеми конечностями, пытаюсь вырваться, но всё бесполезно — в физической силе я Намджуну не ровня. — Отпусти! — И Намджун действительно отпускает, размещая меня, как ребёнка, на упомянутом диване. Но не потому, что прислушался к моим просьбам, а чтобы в следующую секунду приковать наручниками к батарее. — Что? — Спрашиваю тихо, разбито. Дёргаю рукой в бесполезной попытке вырваться. На моём лице медленно расцветают удивление, недоумение и обида. — Ты действительно только что посадил меня на цепь? — Я предупреждал тебя, Чонгук, но ты не послушался, — друг отвечает мне тоном самым преспокойнейшим и безмятежным, словно ему абсолютно безразличны мои чувства, и нависает надо мной непроходимой горой. Наверное, находись я сейчас в нормальном состоянии, смог бы увидеть, что, несмотря на общее спокойствие, намджуновы пальцы трясутся из-за произошедшего. Наверное, ещё пару минут назад, когда он пытался до меня достучаться, я должен был понять, что всё это — лишь его искреннее беспокойство. Но я не был в нормальном состоянии. Я — последствие смерти. Оставшееся после неё скопление энергии, не успевшее адаптироваться к изменившейся действительности. Я бурлю, шумлю, волнуюсь. Как неспокойное море, своими волнами утягивающее в самую пучину ужаса безгрешных путников, случайно оказавшихся на моём пути. — Что ты за человек такой, Ким Намджун?! Ты приковал меня к батарее наручниками, как какого-то преступника. Наручниками, Намджун! У тебя вообще есть сердце? Ох, знаешь, не отвечай. Теперь я намного лучше понимаю Юнги. Вы с ним всегда были разными, хоть тебе и хотелось верить в обратное. Ты никогда не говорил со мной так, как говорил он! Ведь я сопляк, а ты взрослый, которому «виднее», что и как будет правильнее. Эдакий мудрец с наручниками и пистолетом в руках вместо книг. Может, поэтому Юнги и сбежал от тебя, м? Потому что просто больше не мог выносить, что ты поместил его в клетку своих правил и гиперопеки! Замок наручников щёлкает, уведомляя меня о внезапном освобождении, задолго до того, как я успеваю закончить последнее предложение — где-то на том моменте, в котором со смертельно опасной ядовитостью впервые упоминается имя Юнги. Во мне говорит кто-то другой. Не я. Фигура, вылепленная из злости, боли, беспомощности и отчаяния, и обросшая бесполезными костями и кожей. У неё даже нет сердца — оно умерло за три с половиной года до происходящих событий. Она пытается освободиться, выбраться наружу, совсем забывая, что создаёт тем самым себе подобных. Рука Намджуна, освободив меня, замертво падает, беспомощно прилепляясь к его бедру. Неподвижно застыв, он молча смотрит в пол. Что он там видит? Моё отражение, ставшее воплощением его ночного кошмара? Или же свою собственную боль, которую он, как ему казалось, давно похоронил? Я знал, что о Юнги говорить нельзя — Намджун меня об этом попросил в самом начале. И это была его первая и последняя просьба ко мне. Отчаянная, беспомощная. Она стала его мостиком к продолжению нормальной жизни: пока Юнги остаётся в прошлом, мир не полыхает огнём. А я собственноручно его сейчас поджог. Смотрю в пол тоже. Но не вижу там ничего. Ни ответов на вопрос, как мне дальше быть, ни собственного отражения, каким бы оно ни было. Я вижу только пустоту. И цвет у неё чёрный. Как и цвет нового мира, в котором умерли и Тэхён, и моя человечность. Может, это теперь и есть новый «я» — непроглядная тьма и пустота? Пользуюсь чужим состоянием и под пристальные взгляды сотрудников полиции выбегаю из здания, оставляя за собой шлейф сожжённой плоти и немых вопросов. Намджун остаётся стоять на месте, даже не дёргаясь. Не могу сказать, что прямо сейчас мне стыдно — я не чувствую вообще ничего, кроме бесконечной агонии. Но это и не имеет значения — нынешняя реальность скоро сотрётся. Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы она, как и намджунова боль, стала всего лишь космической пылью. У дома Хосока я оказываюсь только через час. Забитый людьми автобус, на котором я добирался, лишил меня той крупицы энергии, что во мне оставалась, потому плетусь теперь черепашьим шагом. Поднимаясь по лестнице на нужный этаж, чувствую, как с каждой секундой всё ближе и ближе приближаюсь к полному истощению. Думать о еде не могу, хоть и понимаю, что она мне сейчас крайне необходима. Но одна даже мысль о ней вызывает во мне рвотные позывы. Нажимая на дверной звонок, стараюсь их упорно игнорировать. — Добрый день, — дверь снова открывает не тот человек, который мне нужен — некая женщина в возрасте сорока-сорока пяти лет. — Чем могу помочь? — Где Чон Хосок? — С приветствиями и вежливостью больше не церемонюсь. Экономлю время, энергию и силы. — Простите? — Женщина сразу же меняется в лице — после моих слов на нём проступают очертания тревоги. — С какой целью Вы его ищете? — Он проходит свидетелем по одному из дел об ограблении, — на месте выдуманная легенда произносится, как самая настоящая правда. За моими решимостью и уверенностью даже детектор правды не смог бы разглядеть обман. — Ох, — она озадаченно хмурится. — Вот как, — а потом обращает на меня внимательный взгляд. Смотрит на мою куртку, узнаёт полицейскую форму и слегка расслабляется — в межбровье исчезает складка. Идёт глазами дальше, к мокрым джинсам и грязным кроссовкам, и на лице, как итог, возрождается тень сомнения. Я выгляжу для неё не слишком надёжно. Но, как ей кажется, рисковать и отказываться отвечать на поставленный мной вопрос нельзя — вдруг я действительно представитель власти, тогда у неё, как и у Чон Хосока, могут возникнуть проблемы. Эта женщина — не очень-то смелая, потому коротко выдыхает и, набравшись уверенности, признаётся: — Моего сына сейчас нет дома. Он на учёбе в Сеуле. Я могу позвонить ему и… — В Сеуле? — Моё удивление, прервавшее хозяйку квартиры, вырывается из меня совершенно неконтролируемо. — Он учится в Сеуле? — Да, в СНУ. На факультете дизайна. Дальше я, не прощаясь и не объясняясь, моментально слетаю по лестнице вниз. На встречу с Хосоком — студентом Сеульского Национального. Это вызывает во мне необъяснимую злость. Каким образом этот торчок смог выбить себе место в главном университете страны? Это вообще возможно?! Неужели моя тридцатиминутная прогулка с Тэхёном смогла повлиять на его судьбу столь существенно? Полная неразбериха. И именно по этой причине мне скорее нужно уехать из Тэгу — на поиски очередных ответов. Следующей остановкой становится вокзал. Билеты на ближайший поезд до Сеула оказываются раскуплены, и мне приходится дожидаться тот, что отбывает в 11:18. Тратить оставшиеся пятьдесят минут до отправления на сон крайне опасно — есть шанс не проснуться. Поэтому своё ожидание коротаю за банальным обратным отсчётом. Он же — помогает мне не потерять связь с реальностью. Час сорок шесть минут, через которые мой поезд должен оказаться в Сеуле, длятся целую вечность. Сидящие рядом молодые девушки хоть и тихо, но много болтают. Ещё раздражающе хихикают. Пейзаж за окном практически не меняется. И тусклое солнце, и серые облака, и рисовые поля — всё однотипно уродливо. Много думаю о Намджуне. О том, чего наговорил ему, и как подло, воспользовавшись положением, потом сбежал. Даже когда мне удастся всё изменить, я всё равно буду помнить о сказанном. Для него наш разговор навсегда исчезнет, а меня — вечность будет преследовать. В этом, пожалуй, и заключено проклятие моего дара. Мой мир будто обклеен изнутри зеркалами: наблюдай, как в борьбе за правое дело, ты опускаешься на самое дно. О Тэхёне упорно стараюсь не думать. «Он не мёртв», — бесконечно повторяю себе. Я его спасу, он будет жить. Только дайте мне чуточку больше времени. Беспрерывно болит голова. Ещё одна издержка божественной способности влиять на мир. Желудок кричит о помощи, пугая моих соседок. Они предлагают мне кокосовое печенье, но я отказываюсь. Возможно, неосознанно тем самым себя наказываю за совершённые ошибки. Прибыв на сеульский вокзал, сразу же вызываю такси и еду к главному кампусу СНУ — Гванак. Его территория оказывается необъятной. Многочисленные тропинки, десятки разнообразных кафе, ресторанов и магазинов, а также тысяча указателей, по которым слишком трудно быстро сориентироваться. Вокруг очень много людей. Они громкие, быстрые, шумные, и говорят не только на корейском и английском языках. Я будто становлюсь центром жужжащего многонационального муравейника. Или этот шум исходит не из толпы, а из самого эпицентра моей кричащей от страха души? От обилия шума и красок у меня начинает кружиться голова. Перед глазами всё начинает плыть, расходясь непонятными пятнами и бесконечными нитями. Десять человек превращаются в сотню, сотня — в тысячу. Ноги в очередной раз предают и подкашиваются. Я практически падаю, теряя сознание, но в последний момент меня подхватывают чьи-то крепкие руки. — Держу, — знакомый голос дарит непередаваемое чувство защищённости. Тело расслабляется, глаза закрываются сами собой. Я в безопасности. — Я держу тебя, Чонгук.***
В салоне автомобиля тепло, пахнет свежесваренным кофе и круассанами. По запотевшим окнам громко стучат капли дождя. — Держи, — когда я почти доедаю сэндвич с ветчиной, Намджун протягивает мне стаканчик горячего чая, купленный им в одном из кафе кампуса. Аромат у него потрясающий. — Только не обожгись. — Большое спасибо, хён, — я благодарственно склоняю перед ним голову. Он коротко кивает, как бы говоря «пустяки», и прячет взгляд в своём чёрном кофе. Хотя всё это далеко не пустяками. По словам Намджуна, чуть позднее после моего ухода, он принялся искать человека по имени Чон Хосок, так удачно слетевшему с моих уст и ему, опытному полицейскому, конечно же, моментально запомнившееся. Когда Хосок не ответил на звонок, Намджун позвонил его матери и узнал от неё же, что некто в куртке полицейского действительно приходил к ней несколькими минутами ранее. Мой друг, зная меня и черты моего характера, решил пойти на опережение и сразу же отправился в СНУ. Тут мы и встретились. Теряющий сознание я, и до дрожи волнующийся он. Оказывается, Намджун звонил мне несколько раз. Семь, если быть точнее. Понятия не имею, почему я не слышал ни звука, ни вибрации, но искренне рад, что, не имея друг с другом связи, нам всё-таки удалось встретиться в таком большом городе. Я бы пропал без Намджуна. Наверняка лежал бы сейчас либо в столичной больнице, либо в столичном морге. Небольшой перекус и согревающий чай делают моё состояние чуточку лучше. Утренняя озлобленность тоже проходит. Может, во мне просто не осталось больше сил злиться и вообще что-либо чувствовать, не знаю. Однако осознание своей гнусности приходит ко мне с разрушительной мощностью. Слова, произнесённые мной в полицейском участке, остались на моей коже клеймом. Даже когда я не вижу своего отражения — а на себя я вообще не смотрю — всё равно чувствую, какой я уродливый. Внутри. — Прости меня за всё, что я тебе наговорил, — говорю тихо, трусливо. Мой взгляд обращён к собственным рукам, что сжимают маленький картонный стаканчик, как предмет концентрации внимания. Мне просто стыдно и страшно заглянуть в глаза своему другу. Вдруг он, приехав за мной, всего лишь оказал мне последнюю услугу, а более знать меня не желает? Я бы не удивился такому исходу и даже поддержал бы его решение. Зачем ему вообще нужен такой ужасный друг, как я. — Ничего из сказанного я не имел в виду по-настоящему, просто был зол и обижен. И, признаюсь честно, хотел обидеть и разозлить тебя в ответ. Мои слова на некоторое время повисают в воздухе. Это даёт мне возможность ещё раз их осознать и прочувствовать. Я намеренно сделал больно тому человеку, который единственный остался у меня в качестве друга. Уколол его в то место, которое болело у него больше всего. Разве такое можно быстро простить и отпустить? — Извинения приняты, — произносит Намджун. Его голос звучит предельно искренне, спокойно, а выражение лица абсолютно безмятежно, будто и с его плеч прямо сейчас упал тяжкий груз. — За честность тебе даже отдельный плюсик в карму, Чонгук-и, — он не больно щёлкает меня по носу, показывая тем самым, что перемирие заключено, а его слова не пустой звук. — Но дай теперь и мне кое в чём признаться. Прояснить ситуацию, так скажем, — моя не успевшая даже расцвесть улыбка уничтожается в зародыше. Я снова чувствую напряжение. Намджун, не дав мне возможности построить хоть какие-нибудь предположения, продолжает: — Я обманул тебя, — короткая пауза. Слишком, чёрт возьми, короткая, чтобы успеть подготовиться к следующему: — Юнги никогда не расставался со мной из-за моей «гиперопеки». Я её выдумал, чтобы тебя не расстраивать. — Что? — Суть до меня доходит не сразу. Разинув рот, подвисаю с тупым выражением лица. Правда, в которую я верил девять лет, не готова так просто разрушиться одной только фразой. Она повисает над моей головой какой-то тёмной тучей, вот-вот готовой пролиться дождём. — Выдумал? Что вообще означает твоё «чтобы тебя не расстраивать»? Причём здесь я? Отношения Юнги и Намджуна начались, когда мне было четырнадцать. Я тогда ничего ещё об этом не знал и сильно расстраивался, что два моих хёна внезапно начали от меня отдаляться. Мне казалось, что всё дело в нашей разнице в возрасте: им было по шестнадцать и семнадцать лет. Возможно, в этом возрасте происходит что-то такое, что заставляет тебя потерять интерес к своим младшим друзьям, размышлял я. И тогда, будучи склонным к излишнему драматизму, в знак своих обиды и некого протеста, я сбежал из дома. Конечно, побег — это громко сказано, ибо уже через несколько часов Юнги нашёл меня в парке динозавров в Намгу. Кажется, он слишком хорошо меня знал. Между нами состоялся мой первый взрослый разговор. Я говорил ему всё, что думаю и чувствую, делился всеми переживаниями и много плакал. А он в ответ признался мне, что между ними с Намджуном завязались романтические отношения. Вот так просто взял и всё рассказал. Эта правда, которую Юнги тогда открыл мне, очень сильно нас сблизила. Я был глубоко тронут тем, что хёны решили посвятить меня в то, что было скрыто от глаз всех остальных. Я чувствовал себя особенным и важным. Поначалу мне было немного трудно принять их отношения, поскольку это стало для меня чем-то абсолютно новым и непонятным, однако со временем я нашёл в этом ответы и на свои собственные вопросы. Юнги и Намджун были для меня примером идеальной пары. Они, конечно же, как и все люди, нередко спорили и ругались, имели разногласия во взглядах на определённые вещи, но мирились всегда здоровым путём — слушали и говорили. Они никогда ничего не утаивали друг от друга и честно признавались во всём, что их по какой-то причине расстраивало или не устраивало. Вместе они стремились найти решение, компромисс. Хёны наглядно показали мне, какой может быть любовь. — Юнги был твоим любимым хёном, — продолжает Намджун, вырывая меня из воспоминаний далёкого прошлого. Чтобы в следующую секунду головой окунуть в новую порцию. — Ты обо всём всегда рассказывал ему, постоянно бегал к нему за советами при любой возможности и во многом ему подражал. Возможно, ты уже подзабыл, но раньше ты был просто без ума от Юнги, — поправка: не я подзабыл. Меня холодом и безразличием вынудили стереть из памяти все хорошие воспоминания. Если бы я до сих пор продолжал помнить о человеке, которого так сильно любил и который решил оставить меня в прошлом, то вряд ли дожил бы до своего возраста — боль давно сожрала бы меня вместе с костями. — Я не мог просто взять и разрушить твой идеал, — на этом моменте мне хочется вмешаться и заявить: «Хён, Юнги разрушил себя сам». Но у меня нет права прерывать чужую исповедь. — Я не хотел и не мог признаться тебе, что он оставил меня не из-за того, что мы с ним «не сошлись характерами», а совсем по другой причине. Когда спустя три года я узнал от Намджуна о конце их отношений, то, конечно же, не поверил. У подобных чувств не может быть завершения. Так мне казалось. Одна только мысль об этом ранила меня сильнее, чем возможный развод моих собственных родителей. И в первую очередь я побежал к Юнги. Тому, кто научил меня говорить, не бояться спрашивать и интересоваться, всегда делиться с близкими своими мыслями и им же доверять. Я был уверен, что он рассмеётся от услышанного и убедит меня, что это всего лишь глупое недоразумение. Но он, мой самый близкий хён, только представьте себе, даже не пустил меня на порог своего дома. А его мама, которая всегда с улыбкой зазывала нас с Намджуном на вкуснейший кимбап со свининой, попросила меня в тот день уйти. Я ничего не понимал. Затем Юнги и вовсе пропал на долгие полгода. Родители говорили мне, что он временно живёт со своей бабушкой в Ульсане, потому что та заболела, а я всё равно плакал из-за того, что чувствовал себя в чём-то виноватым. Ещё и Намджун, превратившись в абсолютно безжизненную субстанцию, ничего мне не объяснял. Потом Юнги наконец-то вернулся, но оказалось, что он стал совершенно другим. Холодным, отстранённым. Неузнаваемым. Он не шёл со мной на контакт. И тогда чувство вины и полное непонимание во мне переросли в злобу: как он мог оставить меня в прошлом, если я появился у него раньше, чем Намджун?.. Почему из-за их разрушенных отношений страдал и я? В чём была моя вина? Мне никто не давал никаких объяснений, и потому, за неимением ответов, я нашёл свой собственный — чувство ненависти к бывшему лучшему другу. Но время шло, чувства угасали, появлялись новые проблемы в виде выпускных экзаменов и поступления в университет, а потому тот фрагмент моей жизни так и остался для меня чем-то непонятным, болезненным и неприятным. Я был убеждён, что Юнги просто вычеркнул меня из своей жизни из-за отсутствия ко мне искренних чувств любви и привязанности, что ему было проще отказаться и от меня тоже, нежели постоянно видеть рядом со мной Намджуна. Так я, не получивший никаких пояснений, эту историю объяснил себе сам. Я искренне верил именно в такой расклад, не видя поводов для подвоха со стороны Намджуна, который в конечном итоге подтвердил мою теорию и попросил больше не поднимать эту тему. А поводы что-то утаивать, пусть и без намерения причинить боль, есть всегда. Даже если мы их в упор не видим. Намджун, прежде чем продолжить свой монолог, несколько раз глубоко вдыхает и выдыхает. Я даю ему время, не тороплю, молчу. Сам морально готовлюсь к чему-то совершенно шокирующему. Моему другу тяжело говорить дальше, это прекрасно видно, и я понимаю, что следующая часть его рассказа, вероятно, раскрывает настоящую причину их с Юнги расставания.Freya Ridings — Elephant
— Его мама в тот день вернулась домой раньше положенного. Увидела то, чего не должна была, — предложения Намджуна становятся короче, голос — выше и дёрганей. Я инстинктивно подаюсь вперёд, готовясь, при необходимости, подставить другу своё плечо. — Вид парня, вылизывающего живот её сыну в гараже собственного дома, не сильно её впечатлил. Она кричала, как ненормальная. Вышвырнула меня из дома, как щенка. Юнги за меня не вступался, молча стоя рядом. Я боялся, что ты, узнав правду, разозлишься на него, посчитаешь дураком и трусом. Потому и солгал. А он ведь не дурак и не трус. Он просто… — инспектор, закрывая глаза, делает паузу. Долгую, болезненную. Даже его широкие плечи будто становятся уже, а сам он — меньше и тоньше. Намджун выглядит непривычно уязвимым. — Юнги просто сделал свой выбор. Намджун несколько раз громко прочищает горло, будто там застряли какие-то слова. Хотя, полагаю, там застряло нечто иное. Я не сразу нахожу, что ему ответить. Мне будто только что сказали, что провели ДНК-тест и выяснили, что моя мама — вовсе не моя мама. Разве сознание способно так быстро принять эту информацию? Наконец, они — не слова, а чувства — начинают вырываться из меня самостоятельно. — Ты серьёзно хочешь сказать, что он отказался от любви всей своей жизни из-за банального неодобрения со стороны матери? — Мой голос балансирует на гранях сарказма и истерики. — Отказался… от меня? Наверное, Намджун поступил абсолютно правильно, приняв решение скрыть от меня тогда правду. Семнадцатилетний подросток вряд ли смог бы понять и принять тот факт, что лучший друг вычеркнул его из своей жизни из-за манипуляций собственной матери. Но Намджун не учёл одного: двадцатишестилетний взрослый мужчина не понимает всего этого тоже. Чего она наговорила ему? Надавила тем, что Юнги «плохо на меня влияет»? Или тем, что мои родители рано или поздно всё узнают и самостоятельно оборвут нашу связь? Или же ему банально было больно настолько, что он не хотел видеть рядом с собой ничего и никого, связанного с Намджуном? Тогда, выходит, выбор стоял между мной и им самим. И он выбрал разбить моё сердце, а не своё. — Ты недооцениваешь кровные узы, — Намджун мотает головой. Сколько раз он убеждал самого себя в том, что собирается поведать прямо сейчас и мне? — Их корни уходят так глубоко в нас, что даже после того, как родители наносят нам тысячу ран, мы всё равно надеемся зачем-то однажды заключить с ними перемирие. Мы всегда тянемся к своим истокам, Чонгук, всегда. Такова наша природа. — Нас тоже связывали узы, хён! — Внутренний ребёнок протестует, повышая голос. Пусть я и пытался всё время убеждать себя в том, что детская дружба и последствия её завершения давно остались в прошлом, он с этим не всегда соглашается. Ему до сих пор больно. Он всего лишь хотел объяснений от своего лучшего друга, ждал смелости и признаний. — Пусть мы и никто друг другу по крови, но здесь, — я опускаю руку на грудь, в уголках моих глаз уже успела скопиться разоблачающая моё состояние влага, — он был мне роднее всех остальных. Намджун, наблюдая за этой картиной, не выдерживает и порывисто отворачивается. За долгие годы это первый раз, когда я вижу своего защитника таким несдержанным и раскрасневшимся. Я не свожу с него глаз, смотря с детской обидой. Хоть и знаю, что он, как и я сам, в этой истории всего лишь жертва, и не на него мне нужно выплёскивать теперь накопившиеся эмоции. Он несколько раз шмыгает носом, а затем ладонью грубо размазывает по лицу свидетельства своей уязвимости. — Чонгук, я хочу попросить тебя кое о чём, — когда он поворачивается ко мне обратно, его лицо преисполнено театральной невозмутимостью. Будто ничего из того, что я только что видел, никогда не происходило. Всего лишь очередная сказка. — Давай никогда больше не будем поднимать эту тему снова, ладно? Всё давно в прошлом, и нет никакого смысла ворошить это пчелиное гнездо и промывать Юнги кости, — произносит с заметной отрешённостью. — Он ни в чём не виноват. — Ни в чём не виноват? — В моём голосе сквозит откровенной издёвкой. С носа начинает течь мёд — последствия ворошения упомянутого пчелиного гнезда под названием «сердце». Острые осколки этой реальности колют его весь сегодняшний день. Оно уже не выдерживает. — Ты серьёзно? Он ранил нас обоих! Сильно ранил, хён! Тогда какого чёрта спустя почти десять лет после вашего расставания, ты всё ещё его защищаешь? Почему ты на его стороне? Я могу понять, почему ты делал это прежде. Ты любил его, потому защищал до последнего. Но теперь? Почему теперь? Неужели… — на меня вдруг снисходит ужасное откровение, а голос от удивления и боли предательски надламывается: — Неужели ты всё ещё не отпустил его? Он отвечает мне не сразу. Долго молчит, смотря перед собой отсутствующим взглядом. Где прямо сейчас находятся его мысли? Рядом с Юнги? Или же в подсобке собственных чувств, в которой принимаются такие решения, как «стоит ли приоткрывать завесу этой правды?». — Я пытался его отпустить, стереть из памяти. Пытался возненавидеть. И всегда терпел крах. У меня будто весь мир остановился на нём одном, понимаешь? — С отчаянной мольбой во взгляде он заглядывает мне в глаза. Там у него — слёзы. По моим щекам катятся тоже. Мы в этом адском котле любви к Мин Юнги варимся вместе. — Я не могу заснуть, не посмотрев на его фотографию перед сном или не послушав одну из его старых песен. Он же так любил писать музыку, помнишь? — Кулаком он стирает с надгубной ямочки сопли. Будто собирается прекратить плакать. Но я знаю, это только начало. И про любовь Юнги к музыке, конечно же, помню. Как бы я ни старался забыть, объединившись с беспощадной силой времени — Юнги всегда находил способ напомнить мне, что часть его всегда остаётся рядом со мной. — Он постоянно делал какие-то записи в блокноте, дразнил меня и не показывал, обещая однажды выпустить полноценный альбом. Говорил, что посвящённых мне песен будет не меньше половины, — на этих словах с его губ срывается болезненный смешок, — потому что он во мне нашёл свои вдохновение, безопасное место и настоящий дом, — и ещё один. Несдержанно жмурюсь каждому звуку этого отчаяния, невольно вспоминая: мне дарили подобные признания тоже. Я тоже был настоящим домом, который Юнги, уходя, в конечном итоге просто поджог. — А потом… Потом случилась его мама. Крики, скандал и короткое: «Нам нужно остановиться на этом, Джун-и». Если бы я только знал тогда, что его трепетное «Джун-и» будет последним, что я услышу, то записал бы на диктофон, чтобы включать потом на повторе до конца своих дней. А теперь у меня есть только фотографии почти что десятилетней давности, ведь все его аккаунты закрыты, а я даже с левого не могу подписаться и посмотреть, потому что знаю: он точно почувствует, что это я. И мне страшно, что он меня за это возненавидит. А ещё мне страшно, Чонгук, что моя жизнь никогда так и не сдвинется с этой мёртвой точки. У меня даже… — слёзы, уже льющиеся откровенным потоком, и начинающаяся истерика никак не дают ему возможности закончить фразу. Мне хочется крепко прижать его к себе, не дав договорить, и бесконечно обнимать, чтобы те мучения, которые он прямо сейчас испытывает, наконец-то окончились. Но нельзя, нельзя. Чёртов Мин Юнги всегда учил выплёскивать из себя то, что душит изнутри, до конца. Только так можно обрести покой. — У меня, чёрт возьми, даже член не встаёт, Чонгук. Ни на кого, кроме него. Его старых фотографий, оставшейся толстов… Всё. Это его последняя осечка. Намджун истратил все силы говорить. Он замертво падает на моё плечо, начиная содрогаться в горьких всхлипываниях. Продолжение мне слышать и не требуется, всё понятно без слов: мой друг смертельно болен одним человеком. У него даже внутренние органы подписаны именем Мин Юнги. Вот только забирать себе тот их не хочет. Или не может. У каждого своя философия жизни. Моя — подразумевает, что если люди дружат, то знают друг о друге всё. Вот прям буквально. Просыпается друг обычно рано или поздно, какие блюда обожает, а какие никогда не стал бы есть даже за миллион долларов. Или, например, на какие поступки всё-таки пошёл бы за условный миллион долларов. Какой ему вчера снился сон и какие у него взаимоотношения с тётей и её детьми, а также с чьим именем на губах засыпает. Я по некоторым пунктам слегка проебался. Даже не догадывался, что для Намджуна разрыв девятилетней давности — всё ещё больная тема. Кого тут винить? Намджуна, привыкшего держать проблему в себе, пока она не начнёт прямо угрожать жизни? Или меня, любящего зацикливаться исключительно на себе одном? Намджун бы сказал: «Чонгук-и, ты просто не знал». А меня уже тошнит от этого, казалось бы, безобидного «просто не знал». Нужно ведь было просто взять и узнать. Открыть глаза, принюхаться, прикоснуться, обратить внимание, услышать. — Прости меня. Намджун, пожалуйста, прости меня, — шепчу, как мантру, и прижимаю друга к себе. Глажу вверх-вниз по спине, стараясь дать ему хоть какое-то подобие утешения, хотя, конечно же, этого будет недостаточно. — Я… Если бы я только знал, то никогда не уколол бы тебя той фразой. Я бы никогда не затронул эту тему, зная, сколько боли она тебе принесёт. Спустя несколько секунд, как по нажатию кнопки выключателя, истерика сходит на нет. Хотя, было бы правильнее сказать, что Намджун её в себе просто безжалостно душит. От его минувшего состояния не остаётся даже вздрагиваний. Только заплаканные глаза, что смотрят с доверчивой искренностью прямо в мои. Намджун смотрит на меня и улыбается. Чёрт возьми, улыбается! И будто пытается взглядом утешить, словно только мне одному сейчас больно до невозможности. — Всё хорошо, Чонгук-и, — Намджун успокаивающе гладит меня по щеке, большим пальцем стирая с лица слёзы. Кости переломаны, а сердце продолжает кровоточить, но тело смелого и бесстрашного полицейского всё равно всё ещё носит пуленепробиваемую броню. — Всё хорошо, не надо плакать. Мы с тобой будем в полном порядке, верно? Я, как заведённый, киваю. Не могу не, когда мой друг столь уязвим и открыт. Пусть он и старается казаться с виду сильным и непобедимым, в самой глубине его души прячутся безжалостные монстры. И я обязан дать Намджуну уверенность в том, что мы с ним, несмотря ни на что, их одолеем. Мы с ним со всем справимся, как справлялись все эти годы до, и обязательно будем в порядке. Когда я хочу произнести это вслух, меня прерывают — кто-то громко и настойчиво начинает стучать в окно автомобиля. Момент нашего трогательного уединения обрывается. Намджун мгновенно отстраняется от меня, начиная приводить себя в порядок. Я же в это время тянусь к запотевшему после дождя окну, проводя по нему рукавом куртки. На меня сразу же обрушивается ещё одно потрясение, заставляющее ненадолго отложить ситуацию с Намджуном в сторону. Перед моими глазами вырисовывается знакомая мужская фигура, поражающая меня непривычностью своего образа. Широкие бежевые брюки со стрелками. Заправленная в них белоснежная, до идеальности выглаженная футболка. Небесного цвета объёмный кардиган с маленькими светло-серыми пуговицами на правой стороне. Шоппер с незнакомым мне логотипом, висящий на плече. И серебряная цепочка, завершающая элегантный образ. Ну просто актёр из романтической дорамы, не иначе. Мне хочется громко-громко рассмеяться. Я ведь мог даже не узнать этого парня, так умело спрятавшегося за образами невинности и простоты. Но только кое-что его всё-таки выдаёт. Запах. Душа Чон Хосока всегда будет пахнуть для меня грехом.