reversibility

Мне-то терять уже нечего - даже солнце не светит,

даже блюдца, что бьются на счастье, уже не бьются,

о Дьявол, нет на меня пряника - только плети,

я уж специально бью эти чёртовы блюдца!

Давай документ, о Дьявол, я подпишу кровью,

я подпишу чем угодно: желчью, слюной, сажей.

Я не могу так, Дьявол, мне очень, слышишь,

мне так

больно,

скажи, что сделать.

Дарттвин

Станция Игок, третий выход. Несколько минут по прямой до Сонсодоро. Повернуть налево у логотипа «К» и снова идти прямо, пока не упрёшься в кафе с вывеской с золотым драконом. Так говорят карты. В этом разваливающемся здании, окружённым мусорными пакетами, живёт Чон Хосок. Тот самый парень, который ревел из-за смерти Тэхёна и, возможно, давно предполагал такой исход. Это единственная имеющаяся у меня зацепка. Я поднимаюсь на третий этаж, даю себе пару минут, чтобы вдохнуть поглубже перед тем, как на меня во всей своей мощи обрушится правда, и громко стучу в дверь. Звонок здесь не предусмотрен, поэтому мне приходится просто ждать и надеяться, что хозяин квартиры не спит в эти поздние одиннадцать часов. Спустя долгие десятки секунд я слышу чужие шаги и громкое недовольное бурчание. Замок шумит, а вместе с ним и учащается моё сердцебиение. Мне вдруг становится страшно. Что, если меня прогонят и ничего не расскажут? Что мне тогда делать? Снова, согласно данному обещанию, отдыхать, расслабляться? Я ведь уже не смогу, просто не выдержу. Дверь, прерывая мой поток паники, вдруг приоткрывается. Совсем несильно, буквально на пару сантиметров, но через эту маленькую щёлку ко мне сразу же бросается тошнотворная смесь разнообразных запахов — алкоголь, сигареты, пот и грязь, секс. Мне не составляет труда понять, что парень в своей квартире явно не цветочки выращивает. В его доме пахнет, как в самом настоящем притоне. — Кто? — Проговаривают раздражённо и недоверчиво. Сам обладатель голоса даже не выглядывает ко мне. Возможно, он наблюдает через дверной глазок. — Здравствуйте, я… — мои слова растворяются в горле, оседая горечью. Что мне сказать? Как представиться? Как не потерять единственный шанс разузнать правду? Тэхёнов отец, как гласят принесённые Намджуном документы, живёт далеко за границей уже много лет. Мать — ненадёжный источник, если верить словам соседей. Чон Хосок — моя последняя надежда найти и искоренить первоисточник проблем. — Меня зовут Чонгук. Я… Мои слова прерываются громким хлопком. Вот так просто. Берут и обрубаются одним коротким движением, забирающим последнюю надежду. Но я не сдаюсь. Быстро стучу вновь, не дав хозяину квартиры возможность уйти далеко. Мне открывают не сразу, но открывают. Да ещё и с бо́льшим размахом. Но в этом, боюсь, заключено далеко не щедрое гостеприимство. Теперь за распахнутой настежь дверью, от которой я еле успеваю отскочить, чтобы не быть убитым, предстаёт высокий худощавый парень с зажатой меж пальцев сигаретой, дым от которой окутывает всё пространство вокруг него. У моей последней надежды грязные чёрные волосы, на которых блестит жир, мятая тёмно-серая футболка с множеством пятен разного происхождения, а также абсолютно безэмоциональное лицо, которое я бы смело назвал мёртвым. Лишь горящий в зрачках гнев выдаёт в нём живого человека. — Чего тебе? — Враждебно. Но что-то в его голосе по сравнению с предыдущим разом всё же меняется. Будто увидев меня вживую, он перестал чего-то опасаться, стал спокойнее. — С каких пор закрытая перед носом дверь — показатель расположенности к разговору? Или ты, блять, тупой? Чон Хосок не скупится на грубость. Его слова, подобно метеоритному дождю, летят на меня, полностью дезориентируя. Привычный, обыденный я, моментально впал бы в ступор, не находя в себе смелости ответить подобному человеку. Подобному, значит враждебно настроенному, опасному, откровенно хищному. Но мои обыденность и привычность смыты вместе с тэхёновой кровью в проточные трубы. Я — больше не тот, кто может позволить миру просто плыть по течению, жалко надеясь, что возможности сами спрыгнут ко мне в руки. Теперь, чтобы спасти чужую жизнь, мне надлежит стать более смелым, более рискованным. — Я хочу поговорить о Тэхёне, — вот так просто и без прикрас. Потому что ни у меня, ни — уж тем более — у Чон Хосока нет времени растрачиваться на любезности и осторожности. Я вижу, как в его взгляде моментально что-то меняется. Вижу, как в них отражается дрогнувшая от упоминания знакомого имени душа. Сигарета, что каждые две секунды приставлялась к губам для новой затяжки, теперь неподвижно застывает в тонких кривоватых пальцах. Хосок смотрит расфокусированно куда-то мимо меня, словно в его голове идёт загрузка. Он знает, что если впустит меня к себе, то наш разговор, главную тему которого я обозначил с порога, будет для него не самым приятным: я начну ковырять его ещё не успевшие затянуться раны. Будто отвиснув, Хосок спустя пару секунд вновь непринуждённо затягивается, а затем, заглянув мне за спину и осмотревшись с подозрением по сторонам, молча пропускает в свою квартиру. Привычный, обыденный я, никогда бы не решился посещать логово настоящего хищника. Это слишком опасно, особенно с учётом того, что Намджун не осведомлён о моём местоположении. Но от прошлого меня не осталось большего живого места — он весь в клочья изрезан, как чужие бархатные запястья. Я прохожу внутрь, оказываясь в маленькой комнате, пространство которой ограничено небольшим потрёпанным диваном и захламленным грязной посудой столиком рядом. Моя белоснежная толстовка, спрятанная под курткой, и цветочный парфюм абсолютно не вписываются во всю эту обстановку — кажутся самодовольной насмешкой над этой грязной обителью и её хозяином. Не разуваюсь. На полу разбросаны пустые бутылки и банки, а ковёр выглядит так, словно на нём и ели, и справляли нужду, и трахались. Кажется, ещё секунда, и меня стошнит. Но не от запаха, нет — к нему я привык практически сразу. От внезапно возникшей в голове цитаты: «Если их обоих нет в универе, значит, зависают вместе». Тэхён мог проводить свои вечера… здесь? Это кажется каким-то безумием, потому что я вдруг вспоминаю, как вкусно пахло в тэхёновой ванне в том доме за белой дверью с рождественским венком. Вспоминаю, как он аккуратно просушивал свои мокрые волосы полотенцем, каким белоснежным был его халат в нашу последнюю встречу. И я вдруг с болью осознаю, что об этом Тэхёне не знаю ровным счётом ничего. Он для меня абсолютно незнакомый человек, при жизни бывший такой же потенциальной опасностью, каким предстаёт передо мной прямо сейчас Хосок. — Говори. Я тебя внимательно слушаю, — вырывает меня из мыслей Хосок. Он шумно плюхается на диван и поочерёдно потряхивает стоящие на столе бутылки в руке, проверяя, осталось ли на дне хотя бы одной из них что-нибудь. Когда находит ту, что удовлетворяет его запрос, то с показательной высокомерностью откидывается назад и смотрит на меня. — Кто ты? — У него уверенный и дерзкий голос. Но глаза, будто испуганные и загнанные в угол, всё равно выдают правду: Хосок старается за грубыми тонами спрятать трещащую по швам душу. — Неужели этот ублюдок всё-таки оставил после себя гонца с объяснениями? Резкое и колючее «ублюдок» сразу же задаёт настроение и характер предстоящего разговора. Передо мной прямо сейчас, вероятно, находится тот тип людей, что переживает горе утраты собственным способом. Злостью, отрицанием, колкостями. Хосок Тэхёна за самоубийство ненавидит, — я это слышу в каждых букве и паузе тех слов, что он произносит. — Меня зовут Чонгук, — руки по швам, голос дрожит. Я, как выступающий на утреннике ребёнок, который волнуется и страшится огромного зала, что замер в ожидании долгожданного представления. Хосок смотрит на меня, как на заморского шута. С интересом, предвкушением и презрительной усмешкой на тонких губах. — Мы с ним… — вы с ним что? Говори, как есть. — Мы познакомились за неделю до его… — делаю паузу, чтобы прикусить губы и заставить их вытолкнуть наружу ужасные слова, — смерти. Я не успел узнать его в той мере, чтобы понять, что сподвигло его к… такому решению. Но я тот, кто нашёл его мёртвым в собственной ва… — Так ты один из его хахалей, что ли? — Прерывает Хосок. Моя история оказывается ему абсолютно не интересной с той стороны, которую я решил ему показать. У него есть свои собственные триггеры. Но, если честно, не могу сказать, что и меня услышанное не кольнуло в каком-то особенном, неправильном смысле. Меня заданный вопрос застаёт врасплох, и я не сразу нахожусь с ответом. Трезвой головой я понимаю, что у меня нет на это чувство никакого права, но всё же… можно ещё раз? Один из его кого? …хахалей? Ну же, Чонгук, включайся в работу. Тэхёну сколько лет-то было? Пятнадцать? С чего ты тогда так наивно полагаешь, что в «прочных связях» и будничном флирте был у него единственным? Ему был двадцать один год, напомню. Почти двадцать два — чуть-чуть не дожил до дня рождения. И ты, наверное, подзабыл, но люди в таком возрасте могут незнакомцев не только «глупостями» смущать, но и целовать их. Трахать. Наглухо игнорируя внутренний голос, пытаюсь собеседнику ответить ровным тоном. Будто у меня, незнакомого свидетеля чужого конца, нет никаких на этот счёт чувств и эмоций. — Нет, мы с ним… — кто? Ну же, скажи. Прочными узами связанные? До боли друг друга в объятиях сжимающие? Может, родные? Давай, посмеши своего нового знакомого. — Мы с ним не были близки в такой мере, — выделяю слова интонациями, стараясь передать главную суть, и мотаю головой в отрицании, настойчиво отгоняя лезущие воспоминания. Со мной ведь говорят о настоящей действительности, а в ней я Тэхёна видел лишь раз. Мне нельзя приплетать сюда другие реальности, в которых звучало до боли нежное «родной», в которых были мягкие прикосновения от загривка до поясницы. В этой реальности Тэхён мне никто. — Мы… мы вообще с ним не были близки. Познакомились всего за неделю до этого. Я не ус… — Блять, кончай уже, — Хосок резко подаётся вперёд, впиваясь в меня острым и опасным, как нож, взглядом, и говорит так раздражённо и громко, что я невольно вздрагиваю. Ведь он на своей территории, он — хищник. А меня из-за него постепенно начинает обволакивать моросящим и влажным страхом. — Меня реально тошнит от того, как ты мямлишь. К чему все эти эвфемизмы про «его смерти» и «такому решению», — хосоковы руки, в одной из которых до побелевших костяшек сжата зажигалка, всплесками волн дёргаются вверх-вниз, обнажая откровенные нервозность и уязвимость. — Называй вещи своими именами: ублюдок покончил с собой. Он убил себя, жалко перерезав вены. На этом всё, — Хосок итогом последних слов откидывается обратно на мягкие подушки дивана, прикуривая взамен недокуренной старой новую сигарету, и бросает зажигалку в сторону заваленного хламом стола. Она летит мимо, шумно ударяясь об стену, а Хосоку ни до неё, ни до меня, всё ещё абсолютно не вписывающегося в его картину жизни, нет никакого дела. Он лишь глубоко затягивается, прикрывая глаза, и выдыхает с дрожащим хрипом. Хищник вдруг затихает. Уменьшается до микроскопических размеров, по которым мне наконец удаётся распознать правду: передо мной на самом деле совсем не хищник — самая настоящая жертва. Это видно и по дрожащим пальцам, сжимающим сигарету, что медленно тлеет без должного внимания, и по нервным постукиваниям стоп по ковру, и по громкому-громкому молчанию. Хосок вдруг кажется мне таким маленьким и беззащитным, что в голове с трудом укладывается, что это тот же самый человек, что встретил меня какое-то время назад в дверях своей квартиры грубостью. Хосок потерял близкого друга, ему больно. Эта информация не становится для меня какой-то ошеломляющей новостью. Очевидно, что он страдает, ведь буквально на днях ему довелось узнать о смерти друга, который, судя по сказанным ранее словам, не оставил никакой прощальной записки, в которой хотя бы попытался объяснить свой поступок. Удивлением для меня становится нечто иное: собственное сердце, так внезапно и быстро ожесточившееся. — Я хочу знать, почему он сделал это, — ведь я ни на секунду даже не задумываюсь, прежде чем задать вопрос, лишающий Хосока выпавшей возможности для короткой передышки. Мне в ответ на это лишь усмехаются на выдохе. Устало, лениво. Даже не открывая глаз. Возможно, эти уставшие веки сдерживают что-то очень тяжёлое и громкое. Что-то, что вот-вот обрушится на меня во всей своей мощи. — Мне откуда знать, почему он сделал это? — Звучит тихо-тихо. А затишье наступает когда? Правильно, перед бурей. — Я получил грёбанное нихера! — парень громко кричит, напрочь сбивая на мгновение возникшую во мне уверенность. — Ни последнего разговора, ни предсмертной записки! — Хосок и вибрации голоса, и хищный взгляд вновь направляет в меня. Пускает, как острые стрелы, и, наверное, надеется, что от этого ему станет чуточку легче. — Он оставил меня ни с чем! Ты думаешь, я, — с расстановкой, — блять, — и, — ебу, — по слогам, — почему этот чмошник так поступил?! Его вопрос звучит, как неоспоримое утверждение, и мне кажется, что на этом всё. Конец диалога. Хосок почти брызжет слюной, как бешеный пёс, а в его глазах давно уже пляшет синее пламя. Он взбешён до того предела, когда мог бы и выставить меня за дверь, и это счастье, если всё обойдётся хотя бы без драки, к которой я уже мысленно себя подготавливаю. Чего я вообще ожидал, приходя в гости к тому, кто проводил с Тэхёном бо́льшую часть своего времени, и заявляя, что хочу поговорить о нём? Раны Хосока не просто ещё не затянулись — они никогда больше и не затянутся. Такое не стирается годами. Такое навеки вечные остаётся в памяти. Но Хосок, вместо того, чтобы начать меня выгонять с кулаками, вдруг… обнимает себя за колени, беззащитно утыкаясь в них головой, и делает шумный вдох, словно пытается подавить рвущийся из него плач. — Ты действительно хочешь знать, что творилось в его жизни? — Спустя время подаёт он голос. Вновь тихо-тихо. И взгляд из-под грязных растрепавшихся волос выглядывает. Такой… уязвимый. — Зачем тебе это? — Не хочу, чтобы человек, прошедший через мою жизнь, остался в ней безымянным. Просто хочу знать его историю. Это… кажется мне правильным. — «Знать его историю», — нараспев тянет Хосок. Беззлобно, без прежних грубости и неприязни ко мне. Говорит еле слышно и медленно, как умирающий от старости лет человек, готовый поведать несмышлённому окружению о своих приключениях: — Я знал его историю с самого начала, но всё равно остался в ней каким-то хреном с горы, который… чёрт, — он осекается на полуслове, сжимая пальцами свободной руки переносицу, и закрывает глаза. Снова молчит, покачиваясь из стороны в сторону и пытаясь успокоиться. Мне кажется, что он борется с самим собой. Хочет продолжать оставаться саркастичным циником, безразличным к любого рода лирике. Но не затянувшиеся раны громче голоса желаний, эти раны не затянутся ни-ког-да, и Хосок ожидаемо проигрывает сам себе: — Да пошло оно всё! — он агрессивно толкает ногой стол, и всё лежащее на нём барахло летит с шумом вниз. — Пошёл ты нахуй, Тэхён! Нахуй тебя, ясно?! — Жестяные банки неприятно звенят, ударяясь друг о друга, и из одной из них на ковёр высыпается горстка сигаретного пепла. Стеклянная чашка с грязными разводами разбивается на множество мелких осколков, которые долетают и до моих ног. В этом хаосе становится ещё более грязно, мерзко и противно. Хосок, как заведённый, продолжает агрессивно пинать ногой стол, содержимое которого почти полностью уже оказалось на полу. А я в этот раз даже не вздрагиваю. Неподвижно стою, наблюдая за летящими в разные стороны искрами разбитой души, за всё ещё тлеющей в чужих пальцах сигаретой. Неужели так быстро свыкся с хаосом, истерикой и смертью? Неужели я, полагающий, что подобное никогда не сможет стать обыденностью, всё-таки теперь лучше понимаю Намджуна? Когда он перестал удивляться сообщениям об очередных перерезанном горле или вспоротом животе? Когда заявления о бытовом убийстве или домашнем насилии перестали быть для него шокирующими новостями? Спустя десять вызовов? Или для этого ему хватило и двух? — Может, есть люди, которых ты по каким-то причинам винишь в том, что случилось? — Бесцеремонно спрашиваю я прямо в разгар чужой истерики. И знаю, что не имею права влезать в эту скорбь, прерывая её активное извержение. Знаю, что должен хотя бы попытаться выдавить из себя слова поддержки и утешения, помогая человеку тем самым пережить тяжёлые стадии принятия. Но я молчу, подло намереваясь использовать хосоково истеричное состояние для своей выгоды — возможно, так мне удастся получить больше подробностей о чужом прошлом. Хосок перестаёт бить ногой в стол, отвлекаясь на сказанные мной слова. Он с отсутствующим взглядом тушит сигарету о собственное запястье, заставляя меня поёжиться, и, запрокинув голову назад, внезапно разражается громким и диким хохотом. Эти картины и звуки неприятны, они отвратительны. Всё вокруг выглядит и звучит фальшиво, неискренне, откровенно измученно и болезненно. Я понимаю: Хосок пьян, Хосоку больно, Хосоку, вероятно, нужна помощь специалиста. А сам я чувствую, как с каждой проведённой в этом доме секундой чернеет моя душа. Потому что мне до чужой боли нет никакого дела — меня волнует исключительно правда, которую я намерен сегодня получить. — Бля-я-ть. Виню ли я кого-нибудь? — Он наигранно приставляет палец к надутым губам, делая вид, что задумался. — Ну, давай по порядку. Я хотел бы отрубить башку его долбанутой мамаше, — он загибает большой палец левой руки, — и скормить дворовым собакам за то, что та позабыла, что у неё было два сына. Два, повторюсь, не один! Хотел бы кастрировать его отца, — затем — указательный, — чтобы подонок не смел больше размножаться, раз не умеет нести ответственность за то, что происходит в его семье, — потом Хосок загибает средний палец, говоря с особенной злостью: — Я с радостью убил бы и водителя машины, что насмерть сбил его брата, а потом со страху съебался, — он наклоняется вниз, подзывая меня рукой, как бы намереваясь поведать мне что-то ещё более важное и ужасающее. Хосок шепчет: — Вот только какой во всём этом смысл, если это мне его не вернёт? И кто тогда убьёт меня самого, ведь я тоже виновен не меньше? Неужели это та самая правда, о которой я мечтал? Ключ-разгадка ко всем окружающим меня бедам? Так почему же это воспринимается мной, как нечто нереальное, и совсем не укладывается в голове? Долбанутая мать, безответственный отец, смерть брата… Я вычленяю из его слов самые главные тезисы, но всё равно не могу соединить их в единый пазл. И переспрашиваю, словно глупенький: — Что… что случилось с его братом? — Ты вообще меня слушаешь? Сказал же тебе: его сбила машина. Мать после этого ебанулась в буквальном смысле. Заставляла Тэхёна носить его одежду, называла чужим именем и даже отправила учиться на ту же специальность, которая была и у Джина, представляешь? — С упоминанием знакомого имени меня бросает в дрожь. Будто правда коснулась меня только сейчас, когда я услышал это имя. Джин. Именно так звали парня, которого я встретил в доме Тэхёна. Неужели и он в этой реальности… мёртв? Хосок не позволяет мне сосредоточиться на одной мысли, спешно продолжая говорить, как запущенный механизм, о другом: — Тэхён согласился. Он эту хуйню терпел, потому что чувствовал некую вину, понимаешь? Хотя я скажу тебе так: не было, блять, в этом вины десятилетнего ребёнка. Не было! — Хосок вновь кричит, направляя весь свой гнев теперь уже не на Тэхёна, а на его окружение, его семью. Это должно стать для меня хорошей новостью, ведь именно этого — найти виновных — я и добивался. Вот только мне становится только хуже. Потому что родная семья, потому что очередная смерть. И если Тэхёну тогда было… всего десять лет, то как же, оказывается, долго он носил в себе эту боль, как долго терпел это нескончаемое чувство подавленности. — Может, если бы его отец нашёл в себе силы справиться с горем и не свалил бы за границу, оставляя и жену, и второго ребёнка одних, то всё бы сложилось иначе? — Собеседник не нуждается в моём ответе, у него происходит долгожданный монолог, главную мысль которого он, вероятно, слишком долго в себе блокировал. У меня начинает кружиться голова. То ли от духоты и вони помещения, то ли от ужасов, которые мне повествует Хосок. Я молча приседаю на корточки, совсем уже не страшась грязного ковра. Какая к чёрту разница, если на моём пути очередная смерть, очередная боль того человека, для которого я с недавнего времени больше всех остальных желаю счастья. — Ты спрашивал, что убило его? — Спрашивал, но теперь хочу попросить остановиться, замолчать и дать мне маленькую паузу, чтобы прийти в себя. Иначе ещё чуть-чуть, и меня правда стошнит. Но как я могу просить о том, чего сам минутами ранее не дал Хосоку? — Чувство вины и собственные родители убили его. Я пытался ему помочь, пытался спасти. Я хотел подарить ему мир, в котором он чувствовал бы себя важным и нужным, — его голос становится тоньше, темп — сбивчивее и прерывистее. Хосок делает долгую паузу, вздыхая и набираясь смелости для чего-то, как мне кажется, очень важного и откровенного, — любимым. Я хотел, чтобы он чувствовал себя любимым, но… — Хосок вновь замолкает, болезненно жмурясь. Я жмурюсь вместе с ним, каждым органом своего тела чувствуя, как меня изнутри распирает та же самая боль. — Но нахрен ему не сдалось всё то, что я предлагал! Нахрен ему не сдался я! — Голос вновь прыгает высоко вверх, взбираясь к потолку своей громкости. — У него внутри были целые Вселенные, бесчисленное количество прекрасных галактик, а я… — и снова падает в самый низ, клубком ложась у ног своего хозяина, чью хрупкость так отчётливо слышно. — Я был для него, как маленькая грязная лужа. Во мне не искупаться, не помыться, — Хосок практически плачет, то и дело шмыгая носом. Мои глаза тоже застилаются мутной пеленой. Этими словами мне будто физически передаётся боль Тэхёна, передаётся боль хосоковой безответной любви. Мне кажется, что совсем скоро наши голоса будут реветь в унисон. — Мной Тэхён не напивался. Наши миры не сходились ни в одной из возможных точек пространства, кроме совместной учёбы и алкоголя. Да и последний перестал быть ему интересным. Он так и сказал мне: «Не перекрывает. Алкоголь больше не перекрывает собой все эти огромные чёрные дыры». И я… Он, вздрогнув, вдруг замолкает. Тем самым невольно подсказывая мне, что есть что-то ещё, помимо смерти брата, свихнувшихся родителей и безответной любви. Есть что-то ещё, более страшное и ужасающее. То самое, что заставляет меня перестать дрожать и бояться. Заставляет меня отвлечься от собственного голоса чувств и эмоций и вновь сконцентрироваться на Хосоке. Я, почти не дыша, тянусь к нему ближе и спрашиваю:

Koda — No turning back

— И ты… Что ты сделал? — Из-за моего вопроса он начинает медленно, но громко рыдать «в себя». Я плакал так же, когда мне было четырнадцать. Зажимал себе рот рукой и рыдал прерывистыми глухими всхлипами. Я казался себе тогда таким разбитым и жалким. Мне было так больно, что я хотел, чтобы кто-нибудь просто пришёл обнять и утешить меня, чтобы избавил от боли и просто молча находился рядом. Мне не хотелось, чтобы меня спрашивали, что случилось и пытались разговорить. Я просто жаждал забыть о первоисточнике моей боли. Это нужно и Хосоку, я знаю. А мне… мне нужно отбросить сострадание и жалость, заставив плотину его осторожности прорваться. Я должен добить Хосока любым способом. Чтобы он ничего не утаивал, какими бы мучительными не были для него эти минуты признания. — Ты… нашёл для него решение, верно? — Я на корточках подползаю к нему поближе. Медленно и осторожно, как к дикому животному, которого хочу приручить. Мой голос уменьшается до размеров тонкого материнского голоса, что убаюкивает перед сном красивой колыбельной. Я начинаю поглаживать Хосока по спине, пытаясь дать ему иллюзорные чувства понимания и поддержки. — Ты смог отыскать возможность перекрыть эти громадные дыры, да? Он неуверенно кивает, шмыгая носом. Его рука вдруг приходит в движение, заставляя меня испугаться, а потом тянется мимо — к стоящей рядом недопитой бутылке. Он залпом осушает её, а потом поднимает взгляд и смотрит мне прямо в глаза. Откровенно, искренне. Я вижу в них огромные, просто громадные чёрные дыры. На меня их размеры больно давят. Мне хочется отвести взгляд, чтобы избежать этой невыносимой пытки, но я терплю. Ведь знаю: если прерву этот зрительный контакт, то потеряю то, к чему так долго шёл. Я должен знать всё: каждое событие, каждое место, каждую деталь. Чтобы в следующий раз, когда отправлюсь в один из дней тэхёновой прошлой жизни, быть готовым ко всему. А для этого нужно стерпеть чужую боль, что льётся на меня откровением. — Я предложил ему экстази, — Хосок отвечает бесцветно. Будто всеми силами пытается быть за пределами этого события, хочет быть в ней лишь невольным свидетелем, а не соучастником. Он отстраняется от меня, возвращаясь в прошлое положение, а я, как ошпаренный, дёргаюсь. Потому что мне говорят о наркотиках. И я знаю, что это всегда заканчивается плохо. Всегда. — Мы попробовали его, когда нам было по семнадцать лет. Он тогда впервые за долгое время выглядел по-настоящему беззаботным, счастливым. — Ты же знаешь, что это не было счастьем, — это вырывается из меня неосознанно, импульсивно. Упоминание этого слова просто за считанные миллисекунды поджигает фитиль подавляемого мной прежде гнева. Я вскакиваю с места, отстраняясь от собеседника, как от прокажённого. — Ты хотел, чтобы было им, но это не так. — Знаю. Но тогда не знал, — он говорит с некой жалобностью, но мне почему-то кажется, что убедить в своих словах Хосок пытается далеко не меня. — Тогда — думал, что спасаю его. Я был уверен, что нашёл идеальное решение всех его проблем. С появлением наркотиков он стал меньше загоняться, чаще смеялся и улыбался, всё больше тянулся… ко мне. Он тогда смотрел на меня так, будто я значу для него очень много, будто теперь между нами всё иначе: и Вселенная — одна на двоих, и галактики новые создаются совместно. Но… — Но потом ему и этого стало мало, верно? — Проговариваю это со злой иронией и смотрю Хосоку прямо в глаза с грубой насмешкой. Мы будто меняемся местами: он весь вжимается в диван, сливаясь с ним воедино, а я почти готов наброситься на него, как хищный зверь. Наркотики — редкостная дрянь, дарящая иллюзорное чувство счастья. Человек с их помощью находит возможность сбежать от реальности, которая разваливается на части, или даже просто расслабиться, получить «удовольствие». Вот только с каждым новым разом «трезвая» действительность становится всё менее и менее привлекательной, а потом к ней и вовсе больше не хочется возвращаться. Людям всегда хочется испытывать удовольствие и радость, хочется быть счастливыми, хочется избавиться от боли и других негативных чувств и эмоций. И наркотики лживо демонстрируют им, как легко этого можно добиться. Пусть все и твердят, что «смогут остановиться в любой момент», лично я таких не встречал. Им, вкусившим такой сладкий, запретный, но разрушительный плод, редко когда удаётся от него отказаться, ведь никто не хочет отказываться от того, что приносит счастье. Счастье, у которого в конечном итоге есть своя цена. Цена поломанных жизней. Хосок ответом на мой вопрос кивает. Как-то немного стыдливо и виновато. Он больше не смотрит мне в глаза и долго молчит, уставившись в пол. — Тэхён тогда посмотрел на меня горящим взглядом и сказал: «Хо, давай кое-что попробуем? Вместе?». И протянул мне пакетик порошка, — получается, они не остановились на экстази. Тэхён пошёл дальше. За бо́льшими иллюзиями счастья. — А я в ту секунду, вглядываясь в его глаза, увидел в них своё отражение. Я видел себя целым океаном для него. И боялся, что снова стану обычной грязной лужей. Что мне оставалось делать? Как мне было ещё сохранить своё тёплое место под ним? — Вы с ним… — я вдруг позволяю себе отвлечься на иные, кроме злости и отвращения, чувства. — Между вами была какая-то близость? — И так ненавистен я сам себе в данный момент, не описать словами. Мне рассказывают жуткую правду о том, как наркотик подкупил и обманул и без того всеми обиженного и оставленного ребёнка, а я нахожу в себе место на что-то вроде… жалкого чувства соперничества? На ревность, которую я лживо оправдываю желанием узнать больше подробностей для более удачного завершения своей «миссии». — Нет, — Хосок отвечает практически сразу. — Мне перепадали короткие касания бедра к бедру, когда мы сидели на этом самом диване, — он ленивым движением руки обращает мой взор на свободную часть дивана и тускло улыбается, будто представляет, как Тэхён прямо сейчас сидит рядом с ним, — и рубились в игры на своих телефонах. Я под разными предлогами урывал себе жалкие секунды его объятий, однажды мы даже уснули практически лёжа друг на друге. Но ближе он меня не подпускал. Я всегда оставался для него только другом. «Хорошо», — думаю я. А потом вспоминаю, что хорошего, на самом-то деле мало. Мы всё ещё имеем лживый наркотик и всё ещё имеем Тэхёна с некими, смею предположить, расстройствами — не зря же его направили в психологический центр. Наркотики и расстройства настроения по отдельности ужасны, а вместе они — убивают. Вот я и получил свои ответы. Но мне от них стало в тысячу раз хуже. — Мы приняли его в тот день вместе, — Хосок продолжает сам, уже без наводящих вопросов, становится более откровенным. Для него наш разговор подобен исповеди, после которой, как он хочет верить, ему станет легче. Он жаждет отпущения греха, который молчаливо преследовал его хмурой тенью из года в год. — Нам было хорошо под действием наркотиков. Мы в полной мере наслаждались наступающими экстазом и облегчением, делили эти моменты расслабления и полного отпущения всех проблем вместе. Но когда его отпускало, он снова становился задумчивым, грустным и отстранённым. Каждый раз, когда он был трезв, я будто терял его. Снова и снова, снова и снова. Поэтому я… Я знаю, что он пытается сделать. Хосок сейчас снова скажет, что просто хотел своего друга «спасти», что желал для него только лучшего, что не ожидал, что всё закончится именно так. А во мне больше нет никакого терпения выслушивать повторение одних и тех же слов, итог которых абсолютно не меняется. Во мне больше нет желания продолжать быть соучастником этого безумия. — Ты вообще понимаешь, что натворил? — Я не священник, принимающий чужую исповедь и дарящий отпущение и прощение грехов. Я — простой человек, в котором гнев достигает тех пределов, когда инстинкт самосохранения стирается в пыль. — Тебя в детстве на внеклассных занятиях не учили, что наркотики — зло? — Я подхожу к Хосоку впритык, хватая за грудки. Я готов рвать и метать, не боясь последствий. — Я пытался спасти его! — Хосок принимает мою физическую грубость, позволяя держать себя. И кричит голосом подстреленного зверя. Кричит голосом, что искажён болью и отчаянием. — Нет, ты пытался спасти себя! — я дарю ему ответные громкость и отчаяние. Эти потоки такие громкие и яростные, что вряд ли тоненький писк моих человечности и сострадания смог бы перекричать этот шум. — Ты просто не мог принять тот факт, что неинтересен ему, вот и накачивал его этим дерьмом! — Он первый принёс эту хуйню, — Хосок пытается дать мне отпор. Или же просто оправдывается перед самим собой. — Он! Не я! — Ты начал с экстази! А потом не предпринял ни одной попытки, чтобы его остановить от чего-то более сильного, — я с отвращением отпускаю его, заставляя неловко упасть на диван. И отхожу в сторону, проговаривая с презрением: — Ведь пока он под кайфом, то не только весь мир представал перед его взором в своём самом радужном виде, но и ты. Ты не хотел спасать его — ты хотел его самого! — Думаешь, удивил меня своим заявлением, м? — Хосок встаёт с места, нападая на меня в ответ. Толкает обеими руками в спину. Я разворачиваюсь к нему, смотря с горящей в глазах ненавистью. Если между нами всё-таки завяжется драка, то я, сказать честно, буду этому лишь рад. Только так я смогу выпустить пылающие во мне эмоции. — С этого начался наш разговор, идиот, — он тычет пальцем мне в лицо. — Я спросил тебя: «Кто теперь придёт по мою душу, чтобы наконец меня наказать?». — Никто не придёт, — озвучиваю, как приговор. Контрастом предшествующему шуму: ровным, спокойным и твёрдым голосом. — В этом и будет заключено твоё наказание. Провести годы жизни с осознанием, что на твоих руках чужая кровь. Кровь лучшего друга, кровь… любимого. Звучит так себе, верно? Но если ты хочешь наказать себя ещё более строго и изощрённо, то проживи свою жизнь, — ловким ударом ноги я разбиваю несколько стоящих рядом бутылок, заставляя их звонко и мелко осыпаться на сотню осколков, — без всего этого. Перестань окрашивать мир в искусственные цвета. Пусть он предстанет пред тобой во всей своей красе. Я разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов, мечтая поскорее покинуть это проклятое место. Теперь у меня есть ответы, над которыми мне предстоит подумать. У меня больше нет никакой необходимости здесь находиться. А даже если бы и была, вряд ли я выдержал. Это место царапает меня изнутри. Своими запахами, образами, напоминаниями. Я ненавижу здесь всё. Как только делаю шаг вперёд, в спину прилетает вопрос: — Как думаешь, он простил меня? Его тихий голос полон боли и сожаления, отчаяния, мольбы. Такой дикой, болезненной мольбы, граничащей с полным безумием. Хосок хочет быть прощённым. Он не просто дал человеку зелёный свет на то, что в конечном итоге привело его к смерти. Нет, это было бы не так чудовищно. Он собственными руками убил того, кого любил больше всех на свете. И по его голосу я слышу, что он нуждается в этих двух фразах: «Да, он простил тебя» и «в этом нет твоей вины, оружие находилось в его руках, не твоих». Пусть мой ответ не будет равен реальности, пусть он не будет отражением настоящих мыслей Тэхёна, но Хосок нуждается в нём, как в кислороде. Ему необходимо, чтобы я дал ему мнимое чувство отпущения этого греха. Но во мне, познавшего теплоту чужих прикосновений, совсем не осталось милосердия к людям. Во мне все чувства дотла сожжены. Чем-то одним. К кому-то одному. — Как ты и сказал, — разворачиваюсь, чтобы заглянуть в глаза с особой жестокостью и произнести равнодушно: — Какой в этом смысл, если это его всё равно не вернёт. Хосокова голова, как после вынесенного приговора, летит вниз. Он почти прижимается подбородком к шее, роняя горькие слёзы. Я смотрю на него пару недолгих секунд, запечатлевая на подкорке сознания этот момент. Запоминая собственную жестокость. И ухожу, не проронив больше ни слова. Приговор вынесен, виновные казнены. А по моим щекам катятся горькие слёзы, потому что знаю: тоже виновен. Но вот по мою душу действительно уже никто не придёт.