Пересмешник — самая безобидная птица, он только поет нам на радость. Пересмешники не клюют ягод в саду, не гнездятся в овинах, они только и делают, что поют для нас свои песни. Вот поэтому убить пересмешника — грех.
Харпер Ли
Тик-так. Можно ли сойти с ума от тиканья часов? Если сделать музыку в наушниках погромче, включить на телевизоре какой-нибудь интересный фильм или отвлечься на любое другое занятие, то, наверное, вряд ли. Такой исход событий крайне маловероятен. Так ответил бы любой. Но что, если за каждым безобидным «тик» прячутся упущенные возможности? Что, если в каждом обыденном «так» скрывается чужая жизнь, что яркими кадрами перед моими глазами раз за разом обрывается? Тик- так. Когда я открыл дверь машины, что преданно ждала меня всё то время, пока я говорил с Тэхёном, и сделал шаг вперёд, чтобы войти в салон, то обнаружил внутри не уже знакомого мне Джина и таксиста-афроамериканца, а всего лишь свою маленькую квартиру в Тэгу. Я сразу же обернулся назад, чтобы успеть выцепить в растворяющейся на моих глазах реальности тэхёнов взгляд, но это не сработало. Салон машины превратился в однокомнатную квартиру. Действительность преобразилась за секунду, встречая меня холодом и безжизненностью собственного дома. Выражение «дом, милый дом» всегда вызывало во мне только безразличие и отрешённость. Но сегодня, когда чужие прикосновения всё ещё яркими отпечатками горели по всему моему телу, я испытывал особенные боль и отчаяние. С того момента, когда я в последний раз видел Тэхёна, прошло около двадцати минут, не больше. И всё это время моё тело неподвижно покоится на кровати. Во мне нет никакой жизненной энергии, чтобы подняться с места и хотя бы включить в милом доме свет. Я не могу даже оторвать своего взгляда от настенных часов, что убого тикают, медленно сводя меня с ума. Тик-так. Внутри меня — абсолютная пустота, и лишь чужой нежный взгляд, всё ещё живо хранящийся в памяти, держит на плаву. Что мне делать? Теперь, когда я окончательно убедился, что действительно могу перемещаться во времени? Как снова попасть к тем дверям, что каждый раз отправляют меня в разные отрезки чужой жизни? Всё, что происходило до этого, каждый раз, когда я оказывался в другом временном промежутке, происходило случайно: в первый раз я потерял сознание, потом — отключился в больнице от действия лекарств, а совсем недавно — просто сделал шаг вперёд и вернулся домой. Дом, милый дом. Что предпринять, чтобы передо мной прямо сейчас в ряд выстроились разнообразные двери? Просто уснуть крепким сном или же хорошенько так приложиться головой об стену? Это поможет? Поможет мне снова увидеть его?... Но простая встреча, пусть и стала бы для меня самой особенной во всех своих значениях, сейчас не поможет. Видеться, говорить, касаться друг друга — недостаточно. Для меня это — целый ливень посреди знойной пустыни, а для него — этого уже недостаточно. Его я должен отыскать на каждой из точек короткого промежутка под названием жизнь и понять, в какой момент её привычное течение дало трещину. Иными словами: мне нужно узнать, что подтолкнуло его к самоубийству, а потом это самое «что» уничтожить в прах, оставляя на месте только надежду, любовь и веру. Звучит достаточно просто, верно? Но на деле — едва ли осуществимо. Он ведь сидел тогда возле меня, весь трещащий по швам. А я… …чем я отплатил ему за попытку со мной подружиться? Тик-так. Время продолжает течь. Оно осыпается пеплом сквозь мои дрожащие ладони, пока где-то там, в одной из квартирок Тэгу, разбитый маленький мальчик принимает решение, что смерть ему предпочтительней жизни. А я… Тик- я дал ему обещание, что позволю себе отдохнуть. Ведь: «сначала ты, а потом все остальные. Как ты поможешь рядом сидящему, если сам задохнешься?» И если, чтобы спасти его, мне нужно самому не задохнуться, то я начну дышать за нас двоих. Вжик. И куртка с шелестом приземляется на кровать. Щёлк. И настольная лампа загорается ярким светом. Скрип. И дверь, ведущая в ванну, открывается. Как и обещал: набираю себе горячую ванну, включив музыку, и устраиваюсь в ней поудобнее. Закрываю глаза, отпускаю время — ни одного противного «так» больше не воспринимаю на слух — и расслабляюсь. Музыка аккуратно берёт мою тревожность под руку и уводит подальше. Пар густыми клубами тянется к потолку, растворяя в себе все мои беспокойства и переживания. Нежные прикосновения клубничной пены приносят успокоение. И мне становится лучше. Пустота больше не кажется разрушающей. Она — расслабляет меня. И я действительно ощущаю, как ко мне возвращаются жизненные силы. После ванны тело становится чище, свежее и бодрее. Желудок, заметив, что я наконец обратил внимание на свой организм, тоже подаёт своеобразные сигналы. Я и забыл, что должен питаться, чтобы нормально функционировать. Доставка с жареным рисом с кимчи приезжает через тридцать минут, когда часы показывают уже почти полночь. К этому моменту я успеваю поменять постельное бельё и включить TBC. Вкусная еда, свежесть и чистота собственного тела и незамысловатая музыкальная программа заставляют меня отвлечься. Я даже слабо улыбаюсь себе под нос, когда ведущий телепередачи отпускает какую-то глупую шутку. После позднего ужина я немного прибираюсь в доме: мою посуду, протираю осевшую на полках пыль и собираю с сушилки постиранные вещи. И даже на какое-то время забываю, что в моей власти находится привычное для всех течение времени. Но вот о сломленном мальчике, связанном со мной прочными узами, я не забываю ни на секунду. И засыпаю только благодаря воспоминаниям о нём.***
Следующее утро встречает меня неприятно громкой трелью телефонного звонка. Глаза упрямо не открываю, рука в хаотичном порядке прощупывает территорию рядом с собой в поисках источника раздражения. — Алло? — Найдя телефон, принимаю звонок. Как-то наощупь, чисто машинально. И только потом — приоткрываю один глаз, стараясь привыкнуть к ослепляющей яркости раннего утра. Сознание всё ещё находится во сне, в котором нет места суровой действительности. Оно одной ногой всё ещё в том месте, где чужое дыхание приятно щекочет шею. — Чонгук, привет. Ты как? — Молчу. Мозг не сразу соображает, с кем я говорю. Кажется, это… — Это Джиун, — да, мой коллега. Старый добрый Джиун, являющийся руководителем отдела, то есть моим непосредственным начальником, а также вечно ярко светящимся, как солнце, и очень болтливым мужчиной. Я поднимаю туловище с кровати, оказываясь в сидячем положении. — Я хотел узнать, в порядке ли ты. Знаю, что не в порядке, но не мог не позвонить, — он устало усмехается. Подбирать слова в таких ситуациях всегда нелегко, я это знаю. Есть шанс неумышленно задеть и обидеть, ковырнуть то, что ещё не зажило, и Джиун искренне старается этого не допустить, — Намджун всё мне рассказал. Прости, если не должен был. Я подумал, что тебе сейчас не до этого, потому хотел предупредить, что всё в порядке. Я поставил тебе несколько дней выходных. Говорю на случай, если Намджун всё ещё не дал тебе об этом знать, — он снова нервно усмехается, а я продолжаю упорно молчать, борясь с внутренней болью, которая, по мере окончательного пробуждения моего организма, тоже, сволочь, просыпается. Меня, словно ледяной водой, вдруг окатывает суровой действительностью. А в ней мне нет дела ни до работы, которую я прогуливаю, ни до необходимости отвечать людям, которые звонят, чтобы оказать поддержку и помощь. У меня весь смысл сузился до размеров чужих тонких пальцев, что заботливо застёгивают молнию дутой куртки. Чужие прикосновения всё ещё горят по всей моей коже. Вверх-вниз, от загривка до поясницы. Медленно и с расстановкой. И чертовски тепло. — Мне очень жаль, что тебе пришлось пережить это. Это ужасно, — а сейчас мне безобразно холодно. — Вы были близки? — Подвисаю сильнее. Даже разобрать не могу, от чего мне больнее: от слова «были», будто всё уже заранее обречено на провал: прошлое осталось в прошлом, а я живу в настоящем. Или же от слова «близки», потому что я упустил возможность на любого рода близость в первую же встречу, отказав дружелюбному милому парню, а теперь подъедаю те крошки, что дарит мне мой «дар». Называть это «крошками» — абсолютное кощунство, ведь эти короткие встречи — единственное, что держит меня на плаву. Но, какими бы ценными и важными они для меня ни были, они не всегда способны перекрыть собой тот факт, что в моём настоящем Тэхён всё-таки мёртв. — Чонгук, ты слышишь меня? Как ни странно, но жестокий факт тэхёновой смерти всегда меня отрезвляет. Я сразу же вспоминаю, какая у меня цель, и какие я давал обещания. Нельзя расклеиваться, нельзя позволять боли брать надо мной верх. Это уже не поможет. — Да, я слышу. Нет, мы не были близки. Но я познакомился с ним незадолго до его смерти. Наверное, потому так остро и отреагировал. — М, понимаю, — ничего он самом деле не понимает: как вообще можно впасть в истерику из-за смерти почти что незнакомца? Я уверен, что-то подобное крутится в его голове. Но Джиун, по своей сути дружелюбный до посинения и с душой нараспашку, упорно старается быть понимающим. — У тебя эмоциональное потрясение, и это не удивительно. Я понимаю. Но всё проходит, и это чувство пройдёт тоже. Ты будешь в порядке, Чонгук. И не проблема, если тебе вдруг потребуется чуть больше дней на восстановление. Просто дай мне знать. — Спасибо, Джиун-хён, — я произношу его имя медленно, растягивая на своём языке. А благодарность выражаю в самой своей искренней искренности. Я стараюсь запомнить, какой у этого имени — Джиун — вкус. — Правда спасибо. Я ценю твою помощь. Потому что совсем скоро, возможно, этот разговор исчезнет из его памяти. Потому что совсем скоро, не «возможно», а стопроцентно, я уничтожу эту реальность. Попрощавшись с начальником, откидываю телефон подальше и падаю обратно в объятия тёплой постели. Вздыхаю. Голова трещит, раскалывается. Мыслей в ней — ноль. Точнее, мыслей-то в ней очень много, но все они не о том, что могло бы сейчас помочь. Они о том, как, например, вкусно пахло в укромном пространстве между чужими подбородком и ключицей. Не дорогим одеколоном с нотками чего-то рекламно-мужского, а просто кожей. Вы знали, что сами люди могут пахнуть? Усталостью, тревожностью, сексом, нежностью, домом. Тэхён пахнет дождливыми осенними днями, вечерним тихим снегопадом, расцветающими цветами и щебечущими птицами, а также тёплым морем и ярким солнцем. Он — словно все времена года в одном флаконе. Он — строгость и дурашливость, многогранность и простота, мягкость, ласка. Тэхён вобрал в себя весь мир. Или же мой — сузился до размеров одного человека? Такого большого, во мне не умещающегося и приятно распирающего изнутри. Вздыхаю. Голова трещит, раскалывается. Мыслей в ней — ноль. Точнее, мыслей-то в ней очень много, но все они не о том, что могло бы сейчас помочь. Они о том, какие чувственные у Тэхёна прикосновения. Вы знали, что человек, касаясь, может говорить? Вот он не смотрит даже — только касается аккуратно костяшками пальцев холодных щёк и говорит тем самым: «Не закрывайся от меня, не прячься. Ты теперь в безопасности». А потом прижимает к себе, позволяя уткнуться в ярко пахнущую шею, и опять этим безмолвно общается: «Ты со мной, всё в порядке. Я о тебе позабочусь». И сам жмётся ближе, до безумного «ближе», загребая руками, как самое ценное и дорогое, и дарит громкое: «Я здесь, никуда не денусь. Хочу прижиматься вечность, рядом быть хочу вечность. Мне тоже страшно, мне тоже порой хочется спрятаться. Но ты рядом, и всё в порядке». Вздыхаю. Голова трещит, раскалывается. Мыслей в ней — ноль. Точнее, мыслей-то в ней очень много, но все они не о том, что могло бы сейчас помочь. А мне срочно надо, чтобы они стали «о том». Чтобы не мучили сожалениями об упущенном, а лучше подсказали, как вновь обрести. «Ты наберёшься сил, и решение само к тебе придёт. Ты будешь знать, что делать, потому что твоё сознание больше не будет пытаться найти возможность спрятаться, отдохнуть и восстановить силы». Если, чтобы обрести, я должен всего лишь отдохнуть, то я отдохну. Спрячусь в своей берлоге, расслаблюсь, восстановлюсь. Решение само ко мне придёт, ведь так сказал он — тот, чьи слова я однажды уже подверг сомнению и ошибся. Но таких ошибок мной больше допускаться не будет. Я прямо сейчас весь обрасту корнями веры в него. Я открываю шторы, впускаю больше дневного света в квартиру, застилаю ещё тёплую постель, умываюсь дешевыми средствами, переодеваюсь во что-то свежее. Мысли о том, что упущено, глушу. У меня иная цель. Я дал обещание. И выполняю его со всей ответственностью, завтракая рисом, двумя яйцами и зелёным чаем и листая новостную интернет-ленту. Мысли заблокированы, всё, как по маслу, но руки периодически чешутся, чтобы вбить в поисковую строку «Ким Тэхён». Телефон убираю, падаю на застеленную кровать, щёлкаю пультом телевизора и стараюсь раствориться в транслируемых картинках. Мысли о том, кто потерян, глушу. И всё, что по нему же у меня внутри чешется и колется, игнорирую, полностью погружаясь в скучную и неспешную телепередачу. В надежде на скорейшее восстановление я себя отключаю. Когда обедаю очередной доставкой, то даже не замечаю, что к городу уже подкрадывается вечер. Я ведь себя отключил, значит: не размышляю и не анализирую. Только отдыхаю, восстанавливаюсь и приближаюсь к тому, чтобы вновь обрести. Ближе к семи часам вечера меня навещает Намджун. У него вид крайне замученный и уставший, но выглядит он всё равно, как и всегда, абсолютным контрастом мне. Серьёзный, уверенный, одетый по форме, по идеально выглаженной форме, и, проходя в мою квартиру, первым делом он спрашивает следующее: — Ты как? — Намджун всегда смотрит прямо в глаза. Внимательно, пытливо. Его обхитрить очень сложно, но я со всей искренностью стараюсь. — Отошёл уже? — Я в порядке, — несколько раз киваю, а потом прячусь на кухне, делая вид, что сильно занят приготовлением чая для гостя. Посуда гремит, вода в чайнике бурлит от нагревающейся температуры. А я упорно стараюсь показывать, что пребываю в полном порядке, ведь если Намджун начнёт копать глубже, то это сильно усложнит моё и без того нелёгкое дело. — Спасибо тебе, что был рядом и помогал мне, — веду незамысловатый диалог, стараясь отвлечь собеседника от осознания того, что я далеко не в порядке. Намджун продолжает на меня молча смотреть — моя макушка почти буквально горит от его внимательного взгляда. Он мне не верит. Размышляет над чем-то, смею предположить. И оттого включаю в очередной раз свою актёрскую игру. — Ты голоден? — Улыбаюсь с максимальной естественностью, заглядывая ему заботливо в глаза. Но старший инспектор эту махинацию игнорирует, оставаясь холодным и безэмоциональным. Я отворачиваюсь к холодильнику, демонстрируя другу его пустоту: — У меня в холодильнике мышь повесилась, давай закажем доставку. Посмотрим новую поста.. — Чонгук, — этот голос заставляет меня прекратить суету и медленно-медленно развернуться, а затем поднять на Намджуна взгляд. — Перестань валять дурака. Ты себе вместо двух ложек сахара насыпал уже четыре, — Намджун всё-всё видит и на мои игры никогда не ведётся. Он тяжело вздыхает, спрашивая: — Тебе ведь этот Тэхён покоя не даст, пока ты не докопаешься до сути, верно? — Верно, — отвечаю мгновенно. Хитрить больше смысла нет. За пятнадцать лет дружбы меня выучили наизусть. — Не даст. Намджун кивает, принимая мою правду. А я от него не отрываю взгляда ни на секунду, потому что нутром чувствую: что-то грядёт. Сначала мой друг бросает на стол какую-то объёмную папку, а затем хватает рядом стоящий стул и ловким движением разворачивает к себе, садясь лицом к «спинке». Папка становится для меня своеобразной мулетой, заставляющей бросить все свои приготовления — до чая, очевидно, ни одному из нас дела нет — и чуть ли не вбежать в центр гостиной, словно настоящий бык. Намджун дожидается, когда во мне наступит полное средоточие, а затем, держа поверх той самой папки сцепленные вместе ладони, вдруг обнажает передо мной всю правду: — Отец Тэхёна уже долгое время живёт за границей, работает в какой-то крупной строительной компании. Мы связались с ним, и он уже вылетел в Корею, чтобы заняться, — друг делает паузу, будто не решается произнести что-то, а я в эти свободные секунды сильнее и глубже хватаю ртом воздух, стараясь не задохнуться от осознания, что это действительно происходит, — всеми необходимыми вещами, — меня вдруг больно передёргивает, когда я осознаю, что он имеет в виду похороны. Я прикрываю глаза, наглухо блокируя все эти мысли, и максимально концентрируюсь на словах Намджуна и том факте, что Тэхёна я обязательно спасу. Мне нужно только суметь сначала стерпеть всё то, что мне собирается поведать инспектор. — Мать Тэхёна мы так и не нашли. Соседи говорят, она часто пропадает вот так на неопределённое время. Как я понял, у неё сильная алкогольная зависимость и соответствующая этой зависимости компания. Как скоро объявится эта женщина, не имею ни малейшего понятия, — он делает паузу, давая мне возможность переварить услышанное. Кажется, тэхёновы родители понятия не имели о том, что происходило с их сыном. Или правильнее будет сказать, что им и не было до него никакого дела? — Мы также провели «психологическое вскрытие», — продолжает Намджун. Он не поясняет, что означает словосочетание «психологическое вскрытие», но осмелюсь предположить, что это посмертное создание психологического портрета человека. — Наведались в тэхёнов университет, поговорили с его одногруппниками, преподавателями и друзьями. Все, как один, называли Тэхёна «общительным и весёлым парнем». Все повторяли, что понятия не имеют, что могло послужить причиной его самоубийства. Шок на их лицах был неподдельным, я уверен. Не удивился только один человек, — Намджун вдруг замолкает, медленно открывая папку на нужной странице, и тычет пальцем в фотографию неизвестного мне человека. Я подхожу ближе, внимательно разглядывая молодого парня, смотрящего на меня с картинки. — Чон Хосок, двадцать один год, близкий друг Тэхёна. Цитата: «Если их обоих нет в универе, значит, зависают вместе. Ну или второй точно должен знать, где первый». Тот хоть и проревел почти час, когда узнал о самоубийстве, но ни единого слова не проронил. И выглядел так, будто всегда подобный исход событий и предполагал. — Если не был удивлён, если предполагал, то почему ничего не сделал? Почему не вмешался, нарушив возможный ход действий? Если они всегда «зависали вместе», то почему один из них уже мёртв? Множество вопросов, возмущений и гнева крутится в моей голове, но потом я вдруг вспоминаю, что и сам ничего не сделал, когда был рядом, и совесть заставляет меня умолкнуть. — Однако кое-что нам всё-таки удалось выяснить. Университетский психолог признался, что год назад Тэхён обращался к нему из-за «непроходящего чувства подавленности». Они провели сеанс, после которого Тэхёну, по его словам, «стало лучше». Психолог дал ему тетрадь, в которую предложил записывать все свои мысли и чувства, а также направил его в психологический центр, но Тэхён, судя по их записям, ни разу там не появлялся. — Где? — Знакомые слова заставляют меня среагировать мгновенно, не давая даже возможности понизить грубость и резкость моего тона. — Где находится этот центр? — Чонгук, — Намджун встаёт с места, многозначительно закрывая папку, и предстаёт передо мной большим грозным дядей, — перестань. — Это тот самый центр, в который меня записал ты, да? — Что-то во мне не унимается, не понижает уровень недовольства и возмущения. Какая-то часть меня не внемлет просьбам прекратить и выслушать спокойно. Она же — заставляет пропустить мимо ушей все остальные слова. Центром моего внимания становится исключительно тот факт, что мы с Тэхёном могли встретиться в одном месте, если бы только нашли в себе смелость переступить его порог. — Это ведь он? — Да, это он. Так вы с Тэхёном и познакомились. Из-за грёбанного центра психологической помощи. Я прикрываю глаза, позволяя этой мысли медленно осесть на моих внутренностях, и упираюсь ладонями в стол, дабы не упасть. Тэхён был направлен в тот же психологический центр, что и я, мы могли пересечься там, заведя незамысловатый диалог и, впоследствии, возможно, даже дружбу. Но ни один из нас так и не решился туда зайти. Каким тогда образом мы смогли встретиться чуть позже в кафе? Тэхён намеренно выслеживал меня, или же это было обычной случайностью? Может, той самой судьбой? А если всё-таки выслеживал, то с какой целью и чего пытался добиться? Как мне теперь найти ответы на свои вопросы, если владел ими один только человек, который в действительности был уже… мёртв. Это приводит меня в себя. Я дал обещание, что больше не стану отвлекаться на бессмысленные «что, если…», а также на жалость и ненависть к себе. Это не поможет мне исправить всё то, что случилось. Мне нужно быть благодарным за то, что у меня теперь есть хоть какие-то зацепки, нужно цепляться за те крупицы правды, которые даёт мне Намджун. Потому я отбрасываю мысли о судьбоносном психологическом центре и возвращаюсь в реальность, у которой всё ещё можно получить ответы. — Полиции удалось установить причину суицида? — Открываю глаза, встречаясь с пытливым намджуновым взглядом, и спрашиваю спокойно и твёрдо, тем самым убеждая в первую очередь себя самого: я в порядке, я справлюсь. — Что оказалось тем самым событием, с которым Тэхён не смог справиться? Ведь мне нужно знать, что именно я должен исправить. — Чонгук, смерть от собственной руки — слишком объёмная совокупность таинственных мотивов, сложных психологий и различных обстоятельств. Её невозможно запихнуть в конкретику и чёткие ответы. — Но у тебя ведь есть какие-то мысли на этот счёт? — Взгляни, — говорит он вместо ответа, присаживаясь обратно на стул. Он вновь открывает папку, но на этот раз на другой странице. — Это мы нашли в его квартире. Та самая тетрадь для мыслей и чувств от психолога. Я двигаюсь ближе, внимательно вглядываясь в фотографии. Их много, на каждой из них какие-то записи, и я не сразу успеваю заострить внимание на чём-то одном. Намджун помогает мне, пальцем указывая на ту, на которой чёрной пастой выведенная от руки надпись. Одна-единственная на целый белый лист.«Мир, в котором я сейчас живу — это ледяная прозрачная вселенная больных нервов… Конечно, я не хочу умирать, но жить — это мучение».
— Рюноске Акутагава, — комментирует Намджун, прерывая зарождение любых неправильных на этот счёт мыслей в моей голове. — Японский автор, покончивший с собой. Это его слова. Намджун перемещает палец от одной фотографии к следующей, а за ним движется и мой беспокойный взгляд, который, кажется, дрожит вместе со всем моим телом. На второй фотографии, как и на прошлой, есть только одна фраза, написанная в центре белого листа:«Убожество — это маленький микроб, который живёт во мне столько, сколько я себя помню».
— Грэм Грин, английский писатель, поэт и журналист, — спокойно говорит Намджун. А во мне уже полыхают пожары, зажжённые чужими болью и отчаянием. Глаза невольно застилает мутной пеленой. — Он страдал биполярным расстройством и предпринимал попытку самоубийства. Намджун перемещает палец к последней фотографии. На ней почерк наиболее небрежный, будто автор куда-то спешил или намеренно пытался сделать общий внешний вид максимально неаккуратным.«Так будет лучше? Проще? Легче? Нет. Конечно же, нет. Но по крайней мере это всё наконец-то закончится. И тогда станет менее невыносимо: и ей, и ему, и мне самому. Всем нам определённо станет лучше».
— Ким Тэхён, — оглашает, как приговор, Намджун. Это имя гремит, как сирена, пока мои внутренности плавятся в устроенном им же пожаре. Мне приходится зажмуриться, чтобы попытаться его потушить. — Это написал он сам. Видимо, что-то беспокоило и мучило его так сильно, что он не нашёл способа лучше, чем смерть. Прежде я задумывался о том, смогу ли в бесконечном пространстве космической пыли отыскать душу того, чьё тело не выдержало жизни на Земле, смогу ли замедлить ход часов, чтобы в предоставленные крупицы времени успеть поймать готовящуюся уйти вслед за телом душу, вернуть её и дать возможность начать всё с чистого листа. Но теперь, зная о том, что тэхёново самоубийство было неспособностью выносить больше мирскую боль, я думаю: а не расстроится ли он, вновь оказавшись на пороге того места, из которого с таким отчаянием пытался сбежать? Не возненавидит ли меня за то, что я заставлю его снова испытывать муки существования? Мне страшно узнать ответ. Но перед моими глазами, словно спасение, сразу же предстаёт его образ. Большой, надёжный, красивый. Тэхён смотрит на меня с мягкой улыбкой и нежным взглядом, в котором такие слова, как ненависть, прочитать невозможно. В нём только любовь, забота и уважение. Уважение. Не очень хорошее слово, если честно. Слишком ёмкое и очень расплывчатое. Если Тэхён жаждет оставить людской мир позади, растворяясь космической пылью, должен ли я поддерживать его желание, чтобы выразить своё уважение? Должен ли, наконец, оставить в покое и дать насладиться долгожданным умиротворением? Не знаю… Зато какое есть хорошее слово «любовь». Тоже расплывчатое, тоже невероятно ёмкое. Но предельно чётко прямо сейчас подсказывающее мне правильный ответ: если я люблю, то не поленюсь и изменить весь мир, чтобы у неё — напуганной и уставшей тэхёновой души — больше не было причин убегать. — Чонгук, — чужой беспокойный голос вырывает меня из потока мыслей. Намджун разворачивается ко мне вполоборота, готовый броситься на помощь, если потребуется, в любую секунду. — Какие бы у Тэхёна не были причины для самоубийства, возможности что-то исправить уже нет. Я поделился с тобой всем этим в надежде, что ты утолишь свой интерес и продолжишь жить дальше, — так вот к чему была вся эта откровенность: не чтобы помочь мне распутать запутанный клубок чужой судьбы, но чтобы я утолил свой интерес и больше не лез. — Не дурачь меня и не лезь во всё это глубже положенного, если не хочешь лишних проблем. Полиция занимается этим делом, всё под контролем. Заканчивай эти игры. С каждым сказанным словом включаюсь в работу активнее. Нет, не внемлю попыткам меня уберечь, а мысленно отматываю время назад, вспоминая: у Тэхёна есть близкий друг, который, вполне вероятно, судя по реакциям, может что-нибудь знать. А у меня прямо сейчас на столе лежит волшебная папка, в которой указан адрес этого самого друга. Мыслей много, но они больше не путаются и не сбиваются — их все за собой ведёт одна-единственная, главенствующая над остальными: передо мной открылись новые возможности. — Я понял тебя, хён, — мозг включается в происходящее молниеносно: он теперь отдохнувший, расслабленный, полный сил для новых свершений. То есть: предельно ясно осознающий, что нельзя позволять возможности, в которой передо мной на столе лежит папка с данными Чон Хосока, от меня ускользнуть. — Никаких глупостей. Мой интерес утолён, и я продолжу жить дальше, обещаю. Намджун с подозрением щурится, не веря моим словам. Это и не удивительно, учитывая, что я практически не скрывал своих эмоций всё это время. Открыто плакал над мёртвым телом незнакомца, откровенно дрожал от любого упоминания знакомого имени. Намджун всё это видел, делая соответствующие выводы, и его нынешнее неверие всего лишь результат моей неосмотрительности. — Парень мёртв, и нет ничего, чем бы ты мог теперь помочь ему. Более того, ты ненароком можешь сделать лишь хуже. Поэтому не ройся в чужом шкафу, пока не обнаружил там ненужных тебе скелетов, — строгим голосом добавляет инспектор, желая поставить в этом деле жирную точку. Желая окончательно убедить меня в том, что мои жалкие попытки вмешаться не принесут никакой пользы. Однако под формой строгого полицейского всегда прячется старый друг. Тот, кто, несмотря на суровый образ и обязательства перед законом, с тревогой из-за угла наблюдает за моими переживаниями и, конечно же, переживает и сам. Намджун встаёт с места, подходя ближе, и опускает руку мне на плечо, несколько раз сжимая в поддерживающем жесте. И добавляет тихим голосом: — Мне очень жаль, Чонгук. Правда жаль. Его слова звучат так искренне, так по-отцовски заботливо, что меня изнутри прошибает сильной волной трепета. Она пробивает меня на искренность. Такое чувство, будто я вечность провёл в одиноких скитаниях, а теперь наконец-то вернулся домой. Пусть всего лишь на несколько минут, но я дома. — Мне тоже, хён. Спасибо, что был рядом и помогал. Если бы не ты, я бы… — язык вдруг начинает заплетаться, — я бы не справился. Думаю, увиденное слишком сильно меня шокировало, вот я и… — а губы дрожать. Не уверен, в чём именно заключается причина моей заминки: всего лишь в том, что мне сложно подобрать подходящие по смыслу слова, или же в чём-то другом. В эмоциях, вызванных чужой искренностью и костью застрявших в моём горле. — Я понимаю, — шепчет Намджун, притягивая меня за загривок к себе. — Я всё понимаю, Чонгук. Всё в порядке. Мы несколько минут молчим, стоя вот так, прижавшись друг к другу. Намджун даже не просит меня объясняться — всё сам понимает без слов. Кажется, что весь наш огромный мир в это мгновение ставится на паузу, чтобы у меня была возможность вдохнуть поглубже и подготовиться к новым шагам на своём трудном пути. Прежде я испытывал нечто подобное только с одним человеком в своей жизни — Юнги. Мы были знакомы с рождения, являлись родственными душами, во всём друг друга всегда понимающими. Но тот в одночасье принял решение оставить и меня, и Намджуна позади. Вычеркнул нас из своей жизни, как что-то не имеющее значение. Тем не менее, мы с Намджуном со всем справились. Честно говоря, без него, оставшегося со мной до конца, я бы не выдержал. И я за это ему благодарен. Я благодарен, что в моей жизни есть человек, который всегда оставался рядом, даря мне поддержку и не прося ничего взамен. Как же мне хочется сделать для него что-то в ответ. Заставить улыбнуться, помочь с каким-то непростым делом, оказаться рядом в трудную минуту. Показать, что он тоже может на меня положиться, что наша дружба носит не односторонний характер. Как жаль, что я так редко задумывался об этом прежде. Как часто я вообще интересовался его настроением и состоянием? Как часто первым звонил и писал? Почему всё время принимал его предложения встретиться, как должное? Надеюсь, у меня ещё есть шанс однажды доказать ему, что я тоже могу быть хорошим другом. Другом, которого он заслуживает. — Хочешь чаю? — Спрашиваю я, шмыгая носом, когда мне становится чуточку легче. Поднимаю слегка помутневшие от скопившейся влаги глаза и улыбаюсь своему лучшему другу. — У меня есть твой любимый «цитрусовый взрыв». — Давай, — Намджун улыбается в ответ. Его губы растягиваются совсем нешироко, местами слишком даже уж вяло. Но глаза — искренние, понимающие, наполненные безграничными любовью, заботой и уважением — говорят куда больше улыбки. — Поставь пока чайник, а я пойду руки помою. Я киваю, а Намджун, уходя неспешным шагом, пропадает в узком дверном проёме ванной комнаты. Тишина заполняется расслабляющим шумом воды. На секунду мне кажется, что всё стало, как прежде. Сейчас мы выпьем с другом чай, посмотрим какую-нибудь дораму, а потом попрощаемся, чтобы встретиться «как-нибудь после работы». И нет никаких перемещений во времени, нет вечных страха и тревоги, нет смертей. Но когда я делаю шаг, то бедром ударяюсь об стол и задеваю лежащую на нём папку. Ту самую папку, в которой хранятся чужие показания, тэхёновы цитаты, а также адрес Чон Хосока. И вся иллюзия спокойной обыденной жизни вдруг разбивается, как маленький ёлочный шарик. Через трещины медленно пробираются образы, воспоминания и запахи. Перед моими глазами яркой картинкой предстаёт чужая смерть: переломанные кости, перерезанные запястья и литры крови. У меня с их помощью мгновенно формируется чёткое понимание своей цели и того, что мне прямо сейчас нужно сделать. Я достаю телефон, дрожащими пальцами фотографирую нужные мне страницы и быстро возвращаю папку на законное место. Сердце колотится, как бешеное, когда спустя буквально две секунды Намджун возвращается. — Я думал, что выйду, а на столе уже и чай горячий будет, и сладости какие-нибудь из старых запасов, — говорит он абсолютно беззлобно, шутливо. Без прошлых подозрений. Случившаяся между нами ситуация, вероятно, заставила его растерять врождённую бдительность. — Не порядок. — Прости, нужна была минутка, чтобы прийти в себя, — с улыбкой отвечаю я, проходя на кухню. — Сейчас всё будет. Намджун присаживается за стол, начиная вести незамысловатый диалог о чём-то отстранённом. Я его, честно говоря, даже не слушаю, лишь киваю болванчиком. Ведь все мои мысли связаны исключительно с надеждами на то, что мой друг обязательно простил бы меня за подлость. И мольбами о том, чтобы кража конфиденциальной информации, которую я провернул, не принесла ему проблем на работе. Как смешно, что я, минутами ранее жаждущий доказать ему свою дружбу, прямо сейчас нагло его обманул. Но, как говорят: цель оправдывает средства. И если мои обман и воровство способны спасти человека, способны вернуть Тэхёна, то я готов взять на себя все грехи этого мира.