Бляди.
Вы все чёртовы бляди.
— Поподробнее. — Юшио постоянно пытается получить внимание от Судзуки, всячески подходит близко к ней, нарушает её личное пространство и пытается одарить вниманием, но даже по лицу Судзуки видно, что она не хочет и сразу уходит от него, но этот сукин сын ничего не хочет понимать. Он мешает ей работать.Лучше бы тебя здесь не было.
Не лезь в мои дела. Тебя это волновать не должно.
— Ну, если таковы твои слова… — тренер делает томный вздох. — То осталось только спросить Ябу-чан о произошедшем. Если это подтвердится…Ты портишь мне репутацию.
Если бы не ты…
Юшио каждой клеткой кожи чувствует, как всё, что находится вокруг него, доводит лишь его до белого каления. Он смотрит вниз. Да, чёрт возьми, ему страшно потерять место, да, блять, ему теперь стыдно — и прямо сейчас в эти счётные отвратительные секунды он теряет место в сборной. И в какой-то степени, он и вправду жалеет о том, что напал на Накахару первым, вмазав ему по лицу. И Чуя оказался ещё ого-го каким крепким орешком, что Юшио буквально не было на руку.Из-за него.
Чёртов рыжий ублюдок.
Яба бы ничего не рассказала, она не способна ябедничать кому-то выше, поэтому она бы продолжила это терпеть и молчать.
Но ты.
Ты.
Акахибаки не нужно поднимать глаз, чтобы видеть тренера перед ним. Он боится поднимать их.Вы все твари.
— …то я удаляю Юшио из сборной, переведу в другой штаб. Тут он здесь заниматься не будет. Будет вас только двое. Это высшая точка кипения. Его сжатый кулак просто трясётся за спиной, и внутри него разгорается громадным пламенем такая тошнотворная злоба, потому что его лишают места, популярности и славы, к которой он так стремится. Чуя не хочет на него смотреть, но смотрит только на шатена, который, в свою очередь, наблюдает за вздутым и краснющим учеником, что в какой-то мере ощущает себя загнанным, пойманным и униженным Накахарой. — Чуя-кун, ты можешь идти. Ему требуется пару секунд, чтобы осознать, что говорят Накахаре. Он кидает короткий взгляд на будто приколоченное в пол гвоздями лицо Акахибаки и уходит прочь отсюда, ощущая в какой-то мере гордость за спасение репутации сборной и, может даже, жизни Судзуки. Это не то, что отвлекает, — это травмирует, тем более что тогда, когда ты ничего не можешь сделать и боишься осуждения и насмешек других, ведь именно этот подонок славится своей популярностью среди девочек. Он думал, что если Судзука и наберёт хоть какую-то каплю смелости в кулак и расскажет кому-то, то ей не поверят, потому что ведь есть девочки из средних групп, к которым он относится благосклонно. Рукавом черной толстовки Чуя вытирает засохшие черно-рудые хлопья, которые ещё неприятно щиплют, когда их отдирают. Коридор почти опустел, но только лишь обеспокоенная и трясущаяся Судзука стояла у раздевалки и ожидала чего-нибудь. По крайней мере, видеть Чую первым вышедшем из тренерской — уже может о чём-то говорить. — Чуя-кун… Её голос ослабший, глаза давно замокли и раскраснелись, длинные ресницы слиплись и на свету всё ещё виднелись натёкшие на веки слезинки, которые вот-вот уже готовы сорваться и мгновенно упасть вниз. Напуганная произошедшим, она пытается рассмотреть на помятом лице Чуи хоть какой-то ответ на то, что с ним произошло сейчас. Ей настолько страшно и до тошноты противно со всего этого, что она боится и за благополучие Накахары, потому что именно он единственный смог обратить внимание на её проблему. — Чуя-кун, что сказали?.. — она вытирает дрожащими кончиками пальцев веки, смахивая влажность с ресниц. — Мне ничего… Но, если хочешь ускорить процесс того, чтобы Юшио вообще отстранили от сборной, то тебе стоит зайти туда и доказать его виновность… — Да?.. — Да… — он приободряюще кладёт ладонь на её плечо — медленно, с аккуратностью. — На кону твоё благополучие и подготовка к Играм. Лучше решить всё здесь и сейчас, чтобы его выпнуть на совсем… Яба с трудом сглатывает, дрожаще опуская голову вперёд. Она пытается как-то остановить слёзы — жмурится, касается кончиками пальцев своих чёрных красивых ресниц, и Чуя настолько сломлен тем, когда видит человека, которому нанесли весомую травму, что просто не может сдержать себя, — Накахара обнимает её, приглаживая и похлапывая, ощущая, как при коротких тяжких вдохах и всхлипах вздымается сгорбленная спина. Ему жалко Судзуку. Она не заслужила такого. — Всё хорошо, — голос рыжего сам поддрагивает — боже, ему так безумно жаль. — теперь всё закончилось, и Юшио больше тебя не тронет… Дазай-сан в любом случае будет на твоей стороне, и он будет рядом. Я тоже рядом. Мы будем рядом, потому что мы… команда… И между её прижатым лицом и его плечом он слышит что-то неразборчивое, но вполне может уловить скомканное и заплаканное «спасибо». Такое хриплое, больное, уставшее. Но Чуе приходится нежно отстранить и подтолкнуть её, чтобы она сделала эти мелкие шажки с ним к кабинету с некоторой уверенностью. Яба, которой, казалось, не свойственно плакать, растирала слезы по охолодевшим щекам и тихо шмыгала носом. Ей было действительно страшно переступать за порог кабинета и видеть его, потому что успокоение приходило к девушке лишь тогда, когда Юшио не было рядом. А сейчас он там, за дверью, и Чуя улавливает дрожь Судзуки, и, приобнимая крепче, открывает дверь и ведёт товарища по команде в тренерский кабинет. Чуя будет с ней, даже если сейчас он очень сильно хочет попасть домой. …И вообще, Чуя никогда бы не подумал, что в таких тихих и сдержанных людях всегда в какой-то определенный момент появляется та точка кипения, которая сначала бурлит маленькими, потом и вовсе огромными пузырями, а затем громко взрывается — и эмоции неконтролируемо берут верх над их разумом. Видеть, как Судзука истошно кричит и покрывает Акахибаки благим матом, пока тот робко и молчаливо смотрит на неё, — больно. И, в какой-то мере, Накахаре визуально приятно видеть, как фигурист получает своё должное в виде жгучего и сильного шлепка по скуле. Она терпела это отвратительное отношение к себе, и он это действительно заслужил. И сейчас этот прорезавшийся резкий и грубый голос из её горла звучит сейчас только потому, что здесь стоят тот, кто её спас, и тот, кто тренерует её. Прямо сейчас она знает, что она совершенно не одна — её не прислонят к стене, ей не заткнут рот, её не изнасилуют в тёмном углу раздевалки, её не ударят об что-нибудь тупое, потому что теперь жизнь Судзуки в безопасности. Она молодец. Судзука показала то, что не может это терпеть. Она показала место для этого никчёмного ублюдка — и её слёзы и крики в кабинете, и её злобное и страдающее выражение лица, и её сокрушающую оплеуху, наверное, Акахибаки запомнит надолго в своей жизни.***
Не сказать, что для Юшио карьера в фигурном катании закончилась, но он был переведён в другой штаб, на попечение к другим тренерам, но в делегации Японии на олимпиаде присутствовать не будет из-за своей дисквалификации. Это можно назвать новым и свободным глотком воздуха. Чуе теперь было легче сосредотачиваться на работе и подготовке к программам, потому что раздражающего и мельтешающегося фактора перед ним не было. В какой-то мере, весь тот стресс и некая злоба, что копились внутри него при виде всех тех ситуаций, что он пережил, как-то улетучились, и напряжение внутри него ослабло. Пару дней все группы, которые занимались на Ёёги, в том числе включая и тренеров, были переведены в полноценно отремонтированный штаб Огая почти что в центре Йокогамы. До сообщения тренера в беседе Накахара в принципе не знал о создании штаба Мори Огая, того жёсткого и успешного тренера, который подвёл юного и спортивного вундеркинда к трём олимпийским золотым медалям. И всё же, как оказалось, если идти пешком, то это не затруднительно по времени и по денежным тратам. Штаб, конечно, уступает по размерам огромному стадиону в Токио, но свою площадь занимает внутри большая, покрытая ровной блестящей поверхностью, ледовая арена с небольшим количеством трибун в несколько рядов с обеих сторон. По своему установленному пропуску Чуя может легко проскальзывать мимо охраны. Коридоры в здании легко запомнить — почти что все ведут к гладкой нетронутой арене, и раздевалки для фигуристов тоже не составит труда найти. Здесь у каждого есть свои объемные и вместительные шкафчики. Чуе даже не придется всё скидывать в сумку и закрывать её полностью, как в подпольном клубе, боясь за то, что этот ужасно противный и сальный запах въестся в одежду. Здесь так ново и светло, и Чуя может просто спокойно вдохнуть и ртом, и носом. Он входит в длинный коридор, который был ярко освещён лампами во всю его длину, подправляя тяжёлую спортивную сумку на плече. Впереди него шёл тот самый Огай и сопровождающий его Дазай. Он аккуратно сторонится к стенке, пропуская их, чуть съежившись в плечах. — Ладно, что свидетели могли доказать его невиновность причастия к началу драки, но будь, пожалуйста, внимательнее с учениками, Дазай-кун… Огай говорил с бывшим учеником вполголоса, но, проходя мимо них, Накахара смог уловить это предложение, которое явно относилось к тому инциденту в раздевалке. Чуе, возможно, стоило рассказать всё сразу тренеру или, по крайней мере, этому Мори Огаю, чтобы в будущем была возможность избежать драки и получения лишних синяков. Но что-то внутри Накахары слепо надеялось на то, что совесть Юшио возьмёт верх над ним вовремя. И в голове Дазая сразу всплывает мутным пятном юная Акико. Одна, в пустой палате, глядит в обширное окно — одновременно поломанная полностью и освобождённая от мук своих.***
Поздним же вечером в своей квартире Дазай просто сжался под одеялом после душа. Под слабым светом лампы он разглядывает громадные натянутые шрамы на руках, выглядящие как укусы какого-то хищника, нежно нажимает, легко прикасается и скользит по почти высохшей коже большим пальцем. Это было так давно, но когда он смотрит снова на то, что ему досталось, просто навевает ужас и заставляет вновь возвращаться назад. Пронзительный детский крик из воспоминаний режет его уши так сильно, что дыхание моментально сбивается. Перед его глазами вновь появляется собачья кровавая пасть, которая норовилась искусать и мальчишеское лицо помимо его тонкого, буквально как тростинка, тела. Он смутно, но помнит, как его сразу везли на мчащейся кушетке в операционную, и хирурги по пути даже не знали, с чего им начать — в операционной кость руки была просто кровавым месивом. Некоторая кожа свисала обглоданными порвавшимися кусками. Его выдох дрожащий, и Осаму мозолит и трёт ладонями до кислотного всплеска в глазах. Но спасли. Руку восстановить получилось, потому что кость не была особо раздроблена. Однако за собой этот случай понес за собой не мало проблем — сколько с восстановлением здоровья, и сколько юридического плана.«Мама!»
— Так, всё… Он резко вскакивает с постели, скидывая одеяло в сторону. Если Дазай и также продолжит лежать в своей постели без «слоя», то он вообще не уснёт. Его рука наматывает плотный бинт быстро и в то же время ровно — настолько руки рефлекторно привыкли выполнять эту задачу. Сперва руки, ноги, шея, немного на туловище — и его дыхание постепенно выравнивается к нормальному, которое больше не стесняет грудную клетку, и шатен просто ощущает тяжелое и нависшее на него отчаяние. Дазай не хочет постоянно носить свою «вторую» кожу и пытается идти навстречу к тому, что ему отвратительно, но всё оказывается безуспешным, и с каждой попыткой он бросает это. В бинтах ему порой жарко, они стесняют движения на льду, и ему даже приходилось снимать некоторую часть, чтобы надеть на себя фигурный костюм. Осаму не хочет обращать внимание на своё тело, он хочет жить нормально, как все, а не быть каким-то инвалидом и думать, что если кто-то увидит его шрамы, то жизнь сломается. Ему правда страшно смотреть на себя, когда на нём нет бинтов. …И каждый раз угнетает, когда происходит это. Когда семья Осаму приглашает его на ужин, или погостить на несколько дней, — он даже рад этому и приезжает с удовольствием, но каждый раз боится мягкого, но напористого вопроса от матери, которая интересуется этим больше, чем её муж. Это притесняет и загоняет в угол, и Дазай с трудом увиливает от разговора. Осаму отрезает небольшой кусок приготовленной утки и кладёт его в рот, не поднимая глаз на родителей, которые сидят перед ним и наверняка пялят на его опущенный лоб. И он просто молится про себя, желая, чтобы в царящей тишине не возник вопрос в голове у матери. — Как всё-таки у тебя тренерство проходит? — Да сойдёт, — он макает овощи в остатки соуса на тарелке. — Все работают отлично, и я рад этому. Мори-сан хвалит меня за мою работу в штабе. — Слышали от Огая, что из твоей сборной ушёл фигурист. Что-то случилось? — в голосе женщины слышится намёк на лёгкое беспокойство. — Это был неприятный случай, но мы с этим разобрались и пришлось дисквалифицировать фигуриста из нашей сборной. Теперь у меня только два фигуриста… — шатен делает вздох. — Парень и девушка… — А как дела обстоят… — матерь мнётся, чутка двигая плечами и выпрямляя спину. Она пытается найти слова, чтобы сын вновь не «убежал» от неё. — С девушками?.. М?.. Осаму перестаёт жевать мясо и кладёт вилку на скатерть. Теперь у него хватает немного смелости взглянуть в её глаза. — Я не хочу. — Но Осаму... — госпожа Дазай отчаянно и слабо выкрикивает. — Я не хочу, пожалуйста. Разговор закрыт, мама. — Осаму, пожалуйста… — Зачем? — голос шатена значительно повышается на тембр выше. — Для чего? Любовь сама ко мне придёт, когда она захочет. — Осаму, тебе ведь уже двадцать шесть… Ну пожалуйста, ради меня и твоего отца… Такая жалостная мольба его просто вымораживает, но Дазай пытается держать себя в руках. — Мама, если я говорю «нет», это значит «нет». Он с трудом отрывается от стула и покидает кухню. Осаму наотрез отказывается что-то слушать, что ему говорят вслед мать или отец. Дазай уже взрослый. Да, ему двадцать шесть, и он уже, блять, взрослый, а это значит, что ему решать, когда влюбляться и кого любить. Это такая тупость, но эту тупость можно оправдать тем, что родители просто беспокоятся за его благополучие. Такая опека его тяготит и просто выводит из себя. И Дазай даже не знает, какого это — любить и быть любимым. Но хотя бы, для начала, Дазаю стоило бы как-нибудь принять себя. Кто захочет быть с тем человеком, который каждый день презирает свой вид без «второй» кожи? Это тяжело.