Фаворит

Тянет. Его пустой глаз уставился в бледную, как будто выцветшую под белым светом кварцевой лампы стену. Пасть глубоко впивается в руку. Она снова резко тянет. Правый висок и лоб перебинтованы свежим лоскутом. Пара ссадин на левой щеке закрыты новой ватой. Из звериной глотки раздаётся жадный и изголодавшийся рык. Собаке плевать на мальчишеский крик. Она поймала свою добычу. В этом крыле стоит гробовая тишина. Изредка раздаются где-то в концах коридора тихие шаги медсестёр. В его палате ни души. За окном собирается насыщенная тёмными цветами туча, которая своим громоздким и тягучим надвижением и видом в небе угрожает мощным ливнем. Тело Дазая буквально обваливается на инвалидное кресло. Оно кажется ему мясистым и тяжелым, и ему явно трудно поднять руку, чтобы подправить бинт на зашитом виске. Осаму вообще не понимает, как ему теперь быть, как теперь жить. Он стал калекой уже в пятнадцать. Калека в пятнадцать. Зубастая и крепкая хватка тащит куда-то, в местечко поскромнее. У Дазая уже нет мочи кричать. Он не слышит собственного голоса – уши настолько заложены этим продолжительным отвратительным писком, что просто мешает ему предпринимать хоть какие-то действия борьбы. Он в шаге от отключки. Его глаз опускается на оперированную руку. Осаму может лишь слабо двигать верхними фалангами. Он ощущает холод, который пробирается в его носки и тапки и всё равно заставляет мелко дрожать. Кажется, звать родителей бесполезно. Да, это уже будет бесполезной тратой времени. Голоса как будто нет. И внезапно тарабанят большие капли по окну. Картинка города за обширным окном просто размывается перед ним в водных следах. Юный, маленький. Он чувствует себя зажатым среди этих стен, почти что убитым. Через пару минут должна прийти медсестра. В основном, они нежные, спокойные, иногда тихо смеются у административной стойки и, к удивлению, даже к юноше относятся мягко и снисходительно, когда видят нетронутый поднос с едой. Но, в конечном счёте, Осаму всё-таки внутренне себя заставляет хоть что-нибудь есть, когда ему суют ложку в рот. Со дня прибытия в больницу аппетит резко пропал. Живот сводит, крутит от голода. Он понимает – это неправильно, ему стоит поесть. В его рот ничего не лезет, а если и лезет, то только через мягкую силу медсестры. – Дазай-кун? – и звучит бережный стук в дверь. Она открывает небольшую щель, бегло разглядывая палату – сначала переводит взгляд на поднос с лёгкой пищей, который лежит на столе уже как полчаса, после на утухшее и бледное мальчишеское лицо. Ей приходится лишь полностью отворить дверь и подойти к забитому парню, аккуратно сев на кровать. – Снова не лезет? – она перетирает сухие ладони, вздыхая. – Да... Она пытается найти что-то стоящее для него, именно такие слова, которые, возможно, пробудят в нём какую-то мотивацию, которые, возможно, подарят ощущение того, что Осаму всё ещё может двигаться вперёд, несмотря на случившееся. – Страшно, да? Осаму – ребёнок. И ему страшно. Да, ему страшно. Дазай действительно напуган, сломан. Он не видит причин заниматься дальше – это правда. Собака не была под бешенством, это исчадие – просто агрессивная питбульская порода, и только отец мог нормально с ней взаимодействовать, больше никто иной. Осаму не знал, что во дворе, при открытии лоджии, будет находится она на небольшой прогулке, встав неподвижно и навострив взгляд на ребёнка. Собака быстрее него, мощнее, свирепее. Животное легко прогрызает его лодыжку до кости, заставляя того с мучением и отчаянным криком упасть на газон. Она тянет рывком, после снова. Та рука, которая пыталась оттолкнуть от себя питбуля, после превратилась в некую отвратительную мясную кашу. Лодыжку и сухожилия прогрызла. Осаму ничего не видит перед собой из-за слёз. Только злобный рык и громкое гавканье, перебивающееся его криками. Да, страшно. Теперь у него не рука, а какой-то странный пазл, который сначала разорвали, а после восстановили, зашили, плотно перемотали и привязали к шее. Страшно от того, что он останется калекой на всю оставшуюся жизнь. Собаку сейчас усыпили. Хироцу недавно приходил. Оставил щедрую корзинку с фруктами. Тошно на них смотреть. Отец с матерью встряли. Им грозит огромный административный штраф, да и сейчас также идут разбирательства с приютом, из которого они взяли собаку. Осаму понимает, что в произошедшем его вины нет. Он даже не знал о том, что собака была на свободе, а не в клетке. Ему страшно. – Да, мне страшно... – Дазай-кун, если мы будем плотно и усердно работать... – медсестра медленно встаёт и заходит ему за спину, неспешно перебирая косматые волнистые волосы. – То у нас всё обязательно получится, – она говорит так оптимистично, вполголоса, делая акцент на предпоследнем слове так, будто всей душой верит в его силу воли. Хотя, так оно и есть. – Понимаешь, недавно нам звонили родители, и они переводят тебя к другому тренеру... Она говорит тихо и с паузами, наблюдая за ним, но, кажется, ничего не поменялось с той минуты, когда она начала подбадривать его. В какой-то степени её эмпатичное нутро понимает, что ему тяжко. Тяжко слушать даже её. – В общем... я позову к тебе гостя, подожди, пожалуйста, Дазай-кун... Она рысью подбегает к двери и тихим жестом приглашает подойти к палате мужчину. Дазай поднимает на них глаза. Они о чём-то тихо перешёптываются. Вошедший одет в основном в чёрное, также выделяются небольшие, незаметные пока морщины на лице, чёрные волосы, завязанные в небольшой для удобства хвост. Это тот профессиональный тренер, о котором она сейчас балаболила? Знакомое лицо. Ещё так смотрит, поднимая нос чуть-чуть выше, ничуть не стесняясь показывать свое превосходство. Его глаза проницательны, будто они всегда анализируют каждый недочёт. Раз юноша на инвалидной коляске, то ему будет удобнее сесть к нему параллельно. Он поправляет чуть съехавшийся с плеч больничный халат парой легких рывков. И вспоминает. Он и сам в фигуристах был. Да и награды хорошие, много где выступал и показывал своё мастерство на множестве ледяных арен. Сейчас ушёл в тренера – тихонько да по малу он продвигается и дальше по карьерной лестнице. – Знаешь меня? – у него такая маленькая и скромная улыбка. Огай осторожно перекидывает ногу на ногу, рассматривая покалеченного Осаму с некоторым любопытством – потому что большую часть его тела покрывают бинты и гипсы. Фокус юноши перемещается влево, когда он замечает одну девочку, видимо, ровесницу с каштановыми волосами – робёшенька – и глазами точно такими же, как и у Огая, глубокими, аместистовыми с отчетливым гранатовым оттенком. А после ещё вторая девочка выглядывает, нагибается чуть ниже через плечо – блондинка с ангельскими глуповатыми глазками. – Хироцу-сан, твой тренер... попросил рассмотреть тебя на кандидатуру к себе в сборную, раз ты мастер спорта в свои четырнадцать... Твои родители хотят сделать всё возможное, чтобы ты оправился и вернулся вновь в фигурное катание, потому что ты... горел этим? – Мори не может подобрать слово правильно, когда видит перед собой пустующий взгляд юноши, уже устремлённый на него. – Мы... сделаем всё возможное, чтобы ты встал на ноги уже уверенно... и смог работать с нами, понимаешь? Моё тренерство специализировано на олимпиаду, так что это хороший шанс заблистать в Ванкувере... – Я... не знаю... – тяжело сейчас принимать какое-то решение, когда он здесь такой и перед ними. Три пары глаз пялятся на него неустанно, на покалеченного дрожащего оленёнка в этом большом огромном вольере, где его лечат и кормят через силу. – Я не заставляю, лишь предлагаю. И я не пытаюсь добиться ответа от тебя прямо сейчас. Моё дело – помочь тебе, а последнее слово за тобой, Дазай-кун, – он достаёт из кармана брюк заранее подготовленный номер, написанный на сложенной бумажке. – Держи. Если ты решишься, то буду рад принять тебя под своё крыло. Не отчаивайся так сразу, у нас будет возможность всё наверстать. Снова эта кроткая небольшая улыбка. Он вжимает в худощавую ручонку мальчишки номер и слегка ободряюще хлопает по плечу, а после уходит к девочкам с уже вопрошающими глазами, и медсестра закрывает за пришедшими гостями дверь. И вновь Осаму один, а за окном всё также дробью тарабанит летний ливень. Номер телефона? Тренировки? Встать на ноги. Боже, у него сейчас такая каша в голове. Он не знает, что ему делать.

***

Ледовая арена завораживает своим размером и огроменными внутренностями – она изумительна. И это неплохо, даже хорошо, потому что Сайтама в часе езды от Йокогамы. Родной и глухой звук коньков, когда они стучат лезвием по льду, и это приятное полюбившееся эхо, которое будоражит уши, заставляя их порозоветь. Осаму даже чувствует лёгкий холодок с арены, который пробирается через его олимпийку и сковывает в капкане ностальгии. Ряды сидений расположены плавно, под красивым низким углом, они ровно склоняются к ледовой арене, которая кишела некоторым количеством фигуристов – в основном подростков. У них тренировка? Он не вовремя? Хироцу стоит рядом с ним, приглаживая короткую бороду и расслабленно оглядывая некую нерасторопность юноши. Он замечает за ним такое впервые – за полтора месяца Дазай заметно выгорел к любимому спорту, что вылилось в депрессивный период и в принципе нежелание есть, от чего пропусков приёма пищи стало очень много, но что-то в сердце молодого фигуриста вспыхнуло – наверное, малюсенькая искорка, которая не потухла среди костра, покрывшегося уже истлевшим углём. Его глаза одновременно показывают безнадёжность ситуации и некий маленький огонёчек в зрачках. – Ты боишься? – Рьюро кладёт руку на его плечо, ступая к нему чуть ближе. – Я не знаю... такое ощущение, будто я всё забыл... И я не смогу больше ничего сделать... Как я вернусь в форму снова? – его голос тихий и хриплый, и он делает глоток, пытаясь убрать вставший в горле ком. – Мори-сан должен решить эту проблему, потому что он тренер, в первую очередь... И он говорил, что готов взять тебя под своё руководство. Мори-сан, возможно, выведет тебя на дорогу побед, потому что результаты у него впечатляющие и обнадеживающие, – дворецкий нежно приглаживает юношескую голову, стараясь не тревожить прикрепленный бинт. – К тому же, представь – Олимпийские игры... Да, Осаму понимает – всё это круто, классно, перспективно, надежды есть, но прямо сейчас он выглядит таким уязвимым и похожим на жалкого перемотанного щеночка, который только недавно встал на ноги, потому что сухожилия и голеностопные мышцы наконец-то срослись. – О-о! – Огай поворачивает голову и замечает издалека у бортов ледового катка дорогого гостя, о котором он не раз думал – потому что техники этого юноши для него идеальны, – на вес золота, и упустить такого одарённого ученика явно было бы страшным грехом для него. Он рысью подходит к седому мужчине и мальчишке с маленькой улыбкой, оглядывая оправляющегося фигуриста. – Всё-таки вы решили передать его мне под руководство? – Да, Дазай-кун согласился сюда приехать, только вот не знаю, наверное, терзается перед выбором... – он поглаживает бороду, пока шатен нахмурившись смотрит на невинного дворецкого со спрятанным в сторону взглядом, который явно сдаёт его перед тренером. – Я собираю сборную на Игры, так что тебе очень повезёт, если ты будешь в нашей делегации. Мы будем пока работать равномерно, чтобы ни в коем случае не подорвать тебя, учитывая, в каком ты сейчас состоянии... Но мы будем постепенно идти на поправку и выполнять пока легкие упражнения, чтобы ты смог войти в строй снова. Согласен? – Я согласен, – Осаму поднимает на него взор, глядя на Огая с маленьким огонёчком в глазах. Тогда на льду большинство тренирующихся в группе Огая остановились, настораживаясь, с любопытством рассматривая выход у верхних рядов. И юноша мимолетно и случайно замечает ту самую девочку с каштановыми волосами и зарумянившимися щеками от холодка. Она перешёптывается и легко кивает, видимо, на расспросы других девчонок. Она не улыбается, такое ощущение, будто девочка не сплетничает о нём, как о новом никчёмном калеке-фигуристе, а тихо объясняет, что этот «тот самый одарённый юноша». И это были действительно слова Огая. У Мори зоркий и намётанный глаз – он понимает, что выбирать, а что отсеивать. – Ладно... Давай, пойдём. Спасибо, что привезли его, Хироцу-сан, – Огай прижимает легонько к себе мальчишку и хлопает по его плечу пальцами, кланяясь старику, на что тот делает то же самое и медленно уходит с территории трибун. Теперь Осаму остаётся вместе с тренером, который аккуратно ведёт его к столпившимся у борта девчонкам. И он единственный тут парень, отчего он чувствует, наверное, странный дискомфорт?.. Дазай знал, что девчонки на самом деле те ещё сплетницы – внутри себя дребезжал и беспокоился, что попадёт под их «тихую» раздачу и не вольётся в коллектив из-за их насмешек. – Итак, девочки, это тот юноша, о котором я говорил – Дазай-кун. Пожалуйста, позаботьтесь о нём и помогите ему влиться в коллектив, потому что... он единственный здесь мальчик. Надеюсь, понятно? Несколько переглядываются, другие тихо кивают, уставившись на тренера. – Вот и отлично. И волнение только увеличивается в размерах, ест его, терзает и заставляет оглядываться назад. Это так... неприятно. Ощущать бинты на своём теле – шершавые, отдают этим стерильным запахом, скатываются в гармошку, рассыпаются, рвутся при тренировках и прыжках, невозможно надеть даже нормально облегающую одежду на тело. День за днём. Тренировка за тренировкой. Форма Дазая постепенно приходит в норму, пусть и маленькими, постепенными шажками. Родители выплачивают большой штраф, собаку усыпляют, гипс с руки Дазая снимают, и зажившее предплечье покрывается плотным бинтом. Это непривычно, странно – он буквально ебучий фрик, мумия, выжившая и вылезшая из больничной койки в люди. Фигуристки пялятся на него, он панически кусает щёки. Ему так... стыдно? Да. Стыдно за свой вид, за своё состояние. И если даже он осознает внутри себя то, что он был невиновен в этом происшествии, ему всё равно будет стыдно. Дазай не хочет так выглядеть. Потому что это... отвратительно. Он просто хочет быть... нормально выглядящим подростком? – С тобой всё хорошо? Голос девочки приземляет его вновь в сидение, заставляя мысли разлететься в стороны, потому что с ним хочет поговорить... Она? – Тебе не нужна помощь? Глаза юной фигуристки всё так же наполнены некоторым любопытством, которое сохранилось с первой их встречи. – Почему ты не занимаешься?.. – Осаму выдавливает это с силой и хрипотцой, глядя на пришедшую со страхом и нервозностью. Он пытается стоически держаться перед ней, хотя бы... пытается. – Ты как будто сам не свой за эти несколько дней... – она садится рядом с ним на соседнее место, что заставляет мальчишку слегка отодвинуться теснее к подлокотнику. – Хотя, кто я такая тебе, чтобы судить тебя по состоянию. Мы ведь даже не знакомы. А я знаю только твоё имя, а ты моего и у других фигуристок не знаешь. Ты чего-то боишься? Какая она... меткая... Она действительно наблюдает за ним? Высматривает, что ли, вглядывается? – А что?.. – Я волнуюсь, девочки замечают твои ошибки в выполнении элементов, пока они смотрят на тебя, и волнуются тоже. Папа тоже волнуется. Мозг несколько секунд прорабатывает её слова, мысленно вчитывается в сказанное. Все волнуются? Папа? – Что?.. Папа?.. – Мори-сэнсей мой отец, а что? Он поджимает губы. Да, они правда чем-то похожи. Осаму заприметил её глаза, когда впервые говорил с Огаем. И всё же, Дазай делает круг снова и возвращается назад. С огромным трудом. С длинным вздохом. – Мне... – Осаму прикусывает щёку изнутри, теребя пальцы, растягивает и трёт фаланги от волнения и резко меняет мысль. – На самом деле, есть много факторов, которые не позволяют мне нормально заниматься и идти вперёд уверенно с поднятой головой... С этими бинтами я ощущаю себя ненормальным, странным... и непохожим на других. Я боюсь, что меня начнут осуждать за всё, что я делаю: как выполняю элемент, как я стою в позиции или держу руки... – слёзы на его веках готовы мгновенно сорваться вниз. – Мне страшно... Акико смотрит на него... так глубоко? Он встречается с ней взглядом, но девочка, в свою очередь, как будто пытается разгрести в нём что-то такое – чтобы понять его целиком, утешить, помочь словами. Такой видел её Дазай. Йосано смотрела на него очень чувственно, тонко, внимательно. – Здесь никто не осуждает тебя. Только одно слово – «что» – резко засело в его голове. Ну как же так?.. Он такой невнимательный, неуклюжий, ужасно покалеченный. Он жалко борется. У него было ощущение, будто это борьба в никуда. – И никогда здесь тебя не будут осуждать. Пережив такое – я могу лишь глубоко сочувствовать тебе, – она медленно опускает взгляд на свои колени, сглатывает и поднимает глаза вновь. – Но ты показываешь свой героизм уже пару недель... Если ты вдруг думаешь, что это всё совершенно бесполезно – ты ужасно ошибаешься. Пока твоё сердце горит этим, даже пусть если какая-нибудь маленькая искорка будет находиться в твоём сердце – ничто не будет бесполезным: твоё время, силы, эмоции... Каждая фигуристка здесь сочувствует тебе, но хочет быть такой же, как и ты – не обращать внимание на предоставленные трудности и работать... Акико странная девочка. Нет, в хорошем смысле. Она явно чем-то походит на своего проницательного отца. Спасительница, вернувшая его обратно, уходит. И Осаму остаётся один. Холод кутает его мурашками. На самом деле, где-то глубоко, в самой утробе его чувств и переживаний, но нуждался в этом. В искренних словах. В таких простых и заземлённых. Здесь его никто не боится, не ненавидит и не осуждает. Здесь он свой, несмотря на его причудливый вид, потому что в этом не он виноват – не он выбирал так выглядеть. Наверное, лучше быть покрытым марлей, чем ходить «сшитым» и уродливым. Теперь у него есть причина подняться с сидения и, немного прихрамывая, добраться до порога арены, аккуратно ступив на лёд остриём конька. Теперь у него есть причина вдохнуть прохладный воздух снова. Теперь у него есть причина ступить на лёд снова. Он верит Акико.