Цветы распускаются после дождя

Гон

      На заднем сидении машины Иллуми оказалось тепло. Даже жарко. За час беспрерывной работы печка наполнила салон теплым воздухом, ягодицы и спину обдавало жаром от подогрева сидений, а освобожденные от толстой куртки плечи спасли от залетающего из щелей сквозняка чужие руки.       Прижавшись плечом к шершавому боку расстегнутого пальто, Гон сидел вполоборота к Хисоке, закинув ноги на его острые колени.       Стояла тишина. Нежный его шепот прекратил ласкать уши, когда из карих глаз закончили литься немые слезы, а музыка остановилась еще раньше, где-то между моментом, когда Гон разрыдался и когда они с Хисокой переместились на заднее сидение. Однако, возникшее безмолвие не нагоняло в грудь тоску, а напротив обволакивало коконом успокоения и чужого тепла, даримого прикосновениями. И нарушить эту застывшую тишину казалось чем-то непозволительным.       Опустив стянутую соленой слезной коркой щеку на плечо Хисоки, Гон, закрыв глаза, не шевелился, растворившись в волнительной дрожи, пробегающей под аккуратно накручиваемыми на тонкие пальцы волосами. Он вдыхал густой феромон, собравшийся в складке шеи у плеча, и понимал, что желал бы пробыть с ним так, без лишних слов, максимально долго, но в конце концов Хисоке нужны были объяснения, а отведенное им бесценное время с каждой секундой безвозвратно терялось. И если эта встреча состоялась для того, чтобы что-то прояснить, тянуть больше не было возможности.       Понимая, что не в силах начать с главного, Гон, наслаждаясь потенциально последними моментами приятной нежности, затаился, а затем, набравшись, наконец, смелости, прервал успокаивающее молчание.       – По всей видимости, мы уже не успеем поесть, – произнес он очевидную глупость, чувствуя, как с этими словами в горле вновь зародился ком.       – Скорее всего, – прозвучал возле уха шепот Хисоки, и тот, видимо не желая упустить появившуюся в Гоне решимость, зашевелился. Расцепил нежные объятья, чуть отодвинулся, заставив поднять с плеча темноволосую голову, и впервые с момента, как усадил рыдающего Гона рядом с собой на задний диванчик, посмотрел в заплаканные глаза. – Чувствую себя последним ублюдком, – безрадостно признался он и словил прохладными ладонями липкие щеки Гона, принявшегося мотать из стороны в сторону головой. – Я бы рассказал тебе, что множество раз после пожалел тогда о сделанном выборе… – На этом моменте его речь прервалась, но вскоре продолжилась вновь, и голос его стал жестче. – Но какой теперь это имеет смысл, когда я… как трус! Столько лет даже не пытался что-то исправить? Если бы я только знал, что при виде меня из твоих глаз потекут слезы, я бы… – он осекся, прерывая пылкую речь. Окутанные огнем глаза Хисоки на долю секунды метнулись вбок, а затем, плотно стиснув челюсть, он опустил ладони со щек Гона. – Черт, я поступил с тобой так жестоко! Но скажи мне, ты же… не ждал меня все это время?       Его глаза искали ответа. Гон же не нашел, что сказать. Понадеялся, что все и так было очевидным.       И Хисока действительно прочитал все без слов. Возможно, он желал бы опровержения, но Гон был не в состоянии облегчить ему душу. Его горло сдавило путами, тяжесть накопившихся лет сковала движения, а сердце желало узнать о чужих чувствах. Что ощущал все это время Хисока? Насколько тяжелы были его дни и мысли? Действительно ли он мучился?       И вдруг, сидя так близко к нему, вновь спустя столько лет воплощая желания и касаясь его, Гон осознал, что вряд ли сможет с тем же трепетом взять его руку, если Хисока скроет свои муки. Он желал узнать о его страданиях и терзаниях. Не ради прощения, Гон давно уже не держал на Хисоку обиды, а для его принятия.       Однако, не зная чужих желаний, Хисока вместо того, чтобы сосредоточиться на времени, когда они уже были не вместе, продолжил клеветать на самого себя в прошлом, взваливая всю тяжесть их общего выбора на свои плечи. Его исказившиеся губы плевались желчью, а ведь по правде говоря, он не был виноват в том злополучном решении. Они самостоятельно пришли к нему вместе, немало переоценив свои силы и заботясь о ерунде. И если бы существовала такая возможность, и Гон бы мог вернуться в прошлое, он настучал в первую очередь себе по голове так сильно, чтобы вся дурь вылетела из нее окончательно. Но прошлого, увы, не воротить, а в нем неоправданной боли было ничуть не меньше, чем сейчас…       Тогда, чуть больше двух лет назад, одним холодным февральским вечером Хисока вернулся домой совсем уж запредельно поздно. Вообще, он частенько тогда задерживался на работе, но никогда не приходил после полуночи, да к тому же пьяным. Стойкий запах алкоголя оставлял за ним свой шлейф, и проснувшийся от грохота в ванной Гон еще в воздухе коридора учуял крепкие горькие ноты. Удивленный, он уже было потянулся к ручке, желая проверить, все ли уцелело после грохота, как услышал характерные для очищения желудка звуки и остановился. Замер, приложив ухо к двери, и, когда через время Хисоку, наконец, перестало выворачивать наизнанку, постучался и аккуратно спросил:       – С тобой все хорошо?       Ответом ему послужила тишина. Впрочем, буквально следом Хисоку вырвало вновь. Как оказалось, теперь уже в последний раз.       За дверью на некоторое время воцарился покой. И сколько бы Гон ни вслушивался, он не смог распознать ни единого звука, пока на кафельное сидение унитаза не опустился со звонким стуком стульчак, и бряканье разлетевшихся по полу флакончиков не заставило Хисоку выругаться. Следом мощной струей полилась из крана вода, послышались звуки полоскания рта, и, когда Гон постучался вновь, перед ним со щелчком открылась дверь.       – Привет, – вытер краем рубашки мокрый подбородок Хисока и, даже не дожидаясь ответной реакции, отвратительно надменно растянув губы в ухмылке, продолжил: – Разочарован?       От него разило рвотой, алкоголем и сигаретами. И этот дурной коктейль запахов проник Гону в легкие, заставив желудок скрутиться в непроизвольном спазме. Появившаяся тошнота, впрочем, быстро отступила, но по всей видимости лицо Гона успело исказиться, и Хисока рассмеялся, неаккуратно толкая его в сторону, чтобы выйти из ванной.       – Дааа, – удовлетворенно протянул он, минуя Гона, словно проходя мимо статуи. – Вот он я! Какой есть! Смотришь на меня, как на отребье, а это настоящий я. Настоящий! – выкрикнул он последнее слово особенно надрывисто и громко, переступая порог гостиной, и запнул стянутые носками с пяток ботинки в коридор. Они упали прямо перед ногами обескураженного Гона, впервые видящего всегда невозмутимого любимого в подобном состоянии.       В тот день, утром, Хисока уходил, как и всегда на работу, сдержанным, и ничего не предвещало какой-либо беды. Он не был хмур или молчалив, наоборот, казалось, что в последние недели его настроение чуть приподнятее обычного. Он не слишком вдавался в подробности, но рассказывал, что работал над очень важным и перспективным проектом, имеющим решающее значение для его фирмы. Но видимо что-то пошло не так…       Споткнувшись о край ковра, Хисока под внимательным взглядом Гона дошел до дивана, остановился, дернул с силой рубашку, даже не пытаясь расстегнуть пуговицы, и рассвирепел, когда та не поддалась его силище. Комнату наполнил почти звериный пугающий рык. Хисока стиснул челюсть так, что его зубы отчаянно скрипнули, и, схватившись за ворот, свирепо дернул крепкую ткань, отрывая верхние пару пуговиц. В следующую попытку он оторвал остальные, стащил с плеч порванную рубашку и, будто бы чуть успокоившись, открыл рот, из которого вновь полились жестокие слова:       – Чего молчишь, будто в рот воды набрал? – жутко растягивая губы, рассмеялся он, параллельно вытаскивая из брюк ремень. И в следующий момент в комнату бесконтрольно излился и заполнил ее всю подчиняющий и резкий его феромон. – Смотреть не хочешь… Говорить не хочешь, – медленно, будто не замечая густоты концентрации его эмоций в воздухе, продолжил он, расстегивая ширинку. И от тона его голоса, зловещей ухмылки и удушающих злобой феромонов, по телу Гона пробежали мурашки. – Трогать такого меня тоже не хочешь?! – закончил мысль Хисока, в этот момент снимая с бедер штаны и оборачиваясь.       Их взгляды встретились. Свирепый и озлобленный Хисоки и отчаянно испуганный и мутный Гона. Он так и оцепенел, оставшись в коридоре у разбросанных возле его ног ботинок, не в состоянии сдвинуться с места.       Впервые тогда Гон увидел эту плохо контролируемую темную, как чернь, часть Хисоки. Конечно, тот никогда не представлялся ангелом, но сидевший на привязи зверь внутри него, вырвавшись из клетки, обернулся голодным волком. Хищным, свирепым и беспощадным.       Яростный взор янтарных глаз испепелил Гона, выжег в нем дыру и вместе с леденящим кровь феромоном заставил побледнеть. Страх сковал каждую клетку юного организма, и когда переменившийся в лице Хисока сделал к нему шаг, Гон, защищаясь, выплеснул ужас наружу, обволакивая пространство вокруг себя плотным сгущением собственных чувств.       – Не подходи! – отчаянно выкрикнул он, заметив движение, и на этот раз целенаправленно и подконтрольно выплеснул еще больше собственного феромона наружу.       Хисока остановился. Из-за головокружения от резкой выработки гормонов Гон не смог разглядеть выражения его лица, но, казалось, что агрессии в воздухе стало меньше. Тогда, расслабив растопыренные пальцы и руки, он схватился за виски, осторожно осел на тумбочку прихожей и попытался прийти в чувство. Времени потребовалось на это немало. Омежий организм, почувствовав опасность, взбунтовался, желая сбежать от озлобленного альфы, но когда на побег появились силы, нос Гона втянул два испуганных и успокаивающе переплетенных вместе аромата.       – Ты напугал меня… – открыв глаза, прошептал он, прежде глубоко вздохнув и медленно выдохнув.       Хисока отозвался незамедлительно:       – Прости… – пылко и громко прозвучал его голос, и в этой спешности конец короткого слова слишком быстро принес за собой звенящую тишину.       Нарушить ее так никто и не решился. Лишь Гон, наполняя помещение тихим звуком, в очередной раз выдохнул.       Время помогло. Взятая пауза постепенно успокоила барабанившее в груди сердце, но кавардак мыслей все так же безостановочно кружился в гудящей голове, не давая сосредоточиться и понять, что делать дальше. Хотелось свернуться клубочком, почувствовать его теплые руки на талии, услышать нежный голос и забыть обращенную в феромон злость, но непонимание причин возникшей ситуации заставляло желать объяснений.       Так, предаваясь неясным чувствам, Гон застыл в нерешительности, и Хисока взял дело в свои руки. Демонстративно медленно он опустился на колени, осторожно, испуская нежный покорный феромон, на четвереньках подполз к своему омеге и совсем уж аккуратно опустил зализанную гелем рыжую голову на торчащие колени, прижимаясь к ним горячей щекой.       – Прости… – разбил тишину надломленный шепот. – Я такой придурок… Разозлился и не заметил, как его выпустил… Прости… – отразилось от стен его искреннее раскаяние, и остаться к нему равнодушным Гон не смог. Да и не хотел Гон противиться Хисоке.       Его согрело тепло прижавшегося к обнаженным ногам торса, взбодрило ледяное ощущение чужих дрожащих пальцев на обратной стороне икр, а вид такого смиренного и покорного Хисоки успокоил.       От души отлегло, но еще раз, не желая отпускать чувства сразу, он проговорил:       – Я испугался тебя.       – Я знаю… Знаю, – зашевелился на полу Хисока, и следом невесомо обхватил острые коленки руками, поднял побитый взгляд, а его губы произнесли очередную нелепую глупость за этот вечер: – Хочешь, завтра поедем в поликлинику и снимем показания? Можешь подать на меня…       Гон даже замер на секунду в попытках срастить мыслительную цепочку любимого, но отмахнулся и, устало перебивая этого непротрезвевшего алкоголика, покачал головой:       – Что ты вообще говоришь? – Его ладонь опустилась на жесткие, зафиксированные волосы, корябнула лак пальцами и принялась осторожно их поглаживать.       Однако Хисоку ласка не остановила. Он усилил хватку на коленках, вытянулся, прогибаясь в спине, точно кот, и, сведя вместе тонкие брови, продолжил дурацкую мысль:       – Пусть я и сделал это не нарочно, но это же насилие. Да и к тому же под алкогольным опьянением. Ты имеешь полное право обвинить меня…       – Боже, – взгляд Гона расфокусировано уставился в дверной проем. Таких умозаключений он совсем не ожидал. Как вообще подобные мысли могли прийти в столь неглупую голову? Ведь ясно же было, что той дозы феромонов, которую его организм успел поглотить, не хватило бы, чтобы снять показания и через час. От них уже почти не осталось и следа, и потому слова Хисоки казались еще большей бессмыслицей.       Ладонь Гона с жестких волос скользнула ниже, опускаясь на развитое крупное плечо, и, не в силах разобраться в мотивах любимого, Гон вернул истомленный взгляд к его глазам и устало спросил:       – Что с тобой сегодня такое?       Ведь с Хисокой явно было что-то не так. Слишком уж дико и отчаянно тот себя вел. Злился, ругался, исходил ядом и следом ластился так трепетно и нежно, будто прося не только прощения, но и успокоения.       В его золотистых глазах, наполненных неведомыми Гону чувствами, переливались отраженные блики косых лучей от лампочек ванной, а его губы сжимались в тонкую полоску. Гон провел по ним большим пальцем, заменяя этой нежностью поцелуй, и предположил единственное, что могло бы довести Хисоку до такого состояния:       – Та сделка, к которой ты готовился, не состоялась?       Хисока мелко покачал из стороны в сторону головой.       – Состоялась.       – Так это же замечательно! – желая сгладить прошлую неловкость, ярко улыбнулся Гон, не понимая отчего брови на прекрасном любимом лице вновь образовали у переносицы морщинки. Он сжал щеки Хисоки в ладонях, но прежде чем успел произнести: “Поздравляю!”, – услышал тихий, дрожащий шепот:       – Но мне страшно.       В следующий миг Хисока повалился лицом Гону на бедра, отчаянно вжался в худые ляжки и заговорил грубее и напористее:       – Я должен быть счастлив, – впился он пальцами Гону в ноги. – Должен был завопить от радости, а я задрожал, как осиновый лист, в тот момент, когда сжал в руках подписанные бумаги и попрощался! Чертов трус! – Его рот вновь плевался ядовитой желчью, а от столь длинной речи концентрация паров алкоголя в воздухе увеличилась.       Гон же не повел и бровью. Его ладони огладили обнаженные плечи, а сердце, отпустив пережитый омежий страх, наполнилось сочувствием.       – Волноваться и бояться нормально, – ласково ответил он, повторяя слова, произнесенные когда-то самим Хисокой. – В них нет ничего плохого. Но только не злись так, чтобы потом сожалеть, хорошо?       Вместо ответа Хисока вытащил лицо из расщелины между ляжками Гона и, тяжело вздохнув, посмотрел в сторону входной двери, где у порога валялась бесформенным мешком его сброшенная второпях куртка. В рыжих волосах игрались с застывшим гелем озорные пальцы, Гон испускал успокаивающий, приятный феромон и еще не знал, что эта ночь являлась началом конца. И причиной тому были совсем не выплеснутые эмоции, а новости им предшествовавшие.       Конечно, говоря из далекого будущего, в тот вечер лучше было сразу во всем разобраться, чем тянуть время, но никто из них не был готов к разговору. Хотя, по правде говоря, они не были готовы к нему и после.       В следующие после вспышки чувств дни не нашлось времени, чтобы обсудить захватившую в тот вечер Хисоку тревогу, а необходимость в разговоре отпала, когда тот вновь сыскал решимость. С большим энтузиазмом и отдачей погрузился в работу, а взгляд янтарных глаз обрел былую непоколебимую уверенность. И их дом наполнился любовью и спокойствием.       Ловя последние счастливые деньки перед началом нового семестра, Гон, беззаботно растянувшись на незаправленном диване, вполглаза смотрел сериал, параллельно переписываясь в паре параллельных чатов с одногруппниками. Разговор завязался на фоне выставленного университетом расписания, и, узнав фамилии преподавателей, студенты кинулись делиться друг с другом полученной о них информацией. Выходило, что их потоку крупно не повезло. Если можно было где-то наткнуться на вредного и принципиального лектора, они с успехом на него натыкались. И пусть для зубрил разницы не было никакой, Гону заранее не нравился этот вытянутый жребий. Так, найдя себе товарищей по духу, он вот уже который час поддерживал с ними диалог, начавшийся со стонов и жалоб и трансформировавшийся в кружки по интересам. С кем-то он обсуждал фильмы, с кем-то планировал организовать поход в бар или кальянную, а с Киллуа фантазировал о создании собственного скейт-клуба. Правда чаще всего все эти разговоры о планах так и оставались не более чем фантазиями, но отдаваться мечтам в пылу момента Гон любил и в этой шалости никогда себе не отказывал.       Так и тогда, его губы украшала улыбка, счет времени потерялся, и когда уставший Хисока вернулся домой поздно вечером, разомлевший под одеялом Гон надеялся на приятное продолжение вечера и никак не ожидал того, что на самом деле случилось. Заслышав теплое “привет”, он оторвал взгляд от телефона, улыбнулся всеми зубами и, подскочив с дивана, поспешил к любимому, целуя следом его холодные с мороза губы.       – С возвращением, – произнес он, оказываясь в студеных объятьях и с писком из них выбираясь. – Ай! Холодный!       Смех Хисоки отразился от стен, а затем он легко шлепнул отпрыгивающего Гона по пятой точке и принялся раздеваться.       – Надеюсь, ты еще не ел? – стягивая с ног блестящие в свете лампочек ботинки, спросил он.       На что Гон чуть стыдливо покачал головой, уже предполагая, что за пропущенный прием пищи еще раз получит по округлой заднице.       – Не успел, – отозвался он, но на этот раз обычный сценарий разыгрался по-иному.       – Ну и хорошо, – выдохнул Хисока, ставя ботинки на полку и едва слышно постанывая. – Я заехал по дороге в твое любимое место, взял роллы, – бодрее заговорил он, вешая пальто на толстые плечики, и чуть подвинулся, уходя с прохода.       В следующий за этим действием миг любопытному взору предстали две большие картонные упаковки с логотипом мультяшного кота, стоявшие на краю прихожей рядом с красивой бутылочкой игристого.       Карие глаза тотчас озарились счастьем. Гон вновь прыгнул в руки Хисоки, прижался к его губам, а следом нырнул тому за бок, схватил вино подмышку и забрал перевязанные коробочки.       Уже на кухне, незамедлительно распаковав угощения, Гон обнаружил внутри непрозрачных картонок пять любимых им видов роллов. И настроение его с простого “хорошего” скакнуло до уровня “фантастического”. Закинув в рот одну “филадельфию”, на пробу, он довольно запищал, и, посмотрев внимательно на упаковку вина, обнаружил, что Хисока заботливо выбрал к сегодняшнему ужину полусладкое, хотя сам предпочитал сухое. Будто бы совсем не его успех они собирались праздновать. Впрочем, обрадованный Гон не придал большого значения выбору напитка и лишь порадовался, что на днях успел купить Хисоке подарок в честь столь значимого для него события – серебряное кольцо-змею, присмотренное для него еще до нового года, когда они с Киллуа ходили за подарками для всей его большой семьи. Тогда, столь дорогая для стипендии студента вещь, так и осталась лежать на полочке, но теперь терпеливо ожидала момента в глубине комода, укрытая стопками нижнего белья. Ее время пришло, как и время новеньких, приятных на ощупь красных стрингов.       Пока Хисока мыл в ванной руки, Гон успел быстро переодеться, достать приготовленный подарок и спрятать его за хлебницей на столе.       – Сегодня празднуем успешную сделку? – уточнил, разливая вино по бокалам, Гон, когда переодевшийся в домашнее Хисока переступил порог кухни.       – А еще скорое наступление нового семестра, – усмехнулся вошедший, усаживаясь на ближайший к двери стул.       Гон предложение не оценил.       – Хреновый, однако, тогда получается праздник, – покачал из стороны в сторону головой он, надеясь обернуть замечание шуткой, но легкому сценарию сложиться не удалось.       – Не преувеличивай. Главное не пропускать лекции и выполнять в срок домашнее задание, большего от тебя не требуется, – невозмутимо пожал плечами Хисока, распаковывая одноразовый набор палочек и приступая к еде. – Приятного аппетита, – добавил он прежде, чем возмущенный таким бестактным отношением Гон свел вместе темные брови и недовольно буркнул.       – Ведешь себя так, будто бы сам был прилежным учеником. А я что-то такой ответственности от тебя по твоим рассказам не припомню.       И с этой фразы диалог свернул совершенно не в ту сторону. Возможно, не будь Хисока столь скрытным или окажись Гон более внимательным, то этого нагнетающего ситуацию разговора и вовсе удалось бы избежать, но уставший и измучивший себя Хисока за подобными речами умело скрывал собственные переживания, а Гон не в состоянии был тогда эти маневры распознать.       Так, тяжело выдохнув и отложив в сторону палочки, Хисока прикрыл на пару секунд глаза, явно, чтобы собраться с мыслями, и утомленно ответил:       – Я понял бы суть этого разговора, если бы кто-то заставил пойти тебя в институт насильно. Но ты же сам хотел его закончить. И пусть твои мечты о будущем скачут от одного полюса к другому, что я уже и не помню, кем именно в данную секунду времени ты хочешь стать, но если ты еще не оставил идею стать успешным топ-менеджером, тебе все еще необходимо высшее образование. Хотя бы простой факт его получения. Опыт, конечно, придет со временем, но некоторые предметы из твоей программы действительно весьма полезны, – говорил Хисока, и запал возмущения Гона постепенно рассеивался.       Под конец монолога Гон смог лишь капризно выдать:       – А может мы откроем с Киллуа свой скейт-парк и будем людей тренировать. И не важны там будут мои оценки по истории и иностранному языку в универе.       Однако, намеренная провокация с треском разбилась о чужую уверенность и непоколебимость.       – Хорошо, – легко согласился Хисока, заставив Гона растеряться. – Тогда составь бизнес-план, и, если докажешь экономическую и финансовую эффективность вашего проекта, я дам деньги на его реализацию, – удивительно, но пока Хисока оговаривал условия, тон его голоса сделался размеренным, а усталость пропала. Он все еще сидел, облокотившись спиной на обернутую леопардовым пледом спинку стула, в объемной футболке с изображением дамы пики на груди, в растянутых на коленках его любимых штанах, о существовании которых никто и не догадывался. Он выглядел в точности как заботливый и самый родной Гону человек, любящий сухое вино и спать до обеда по выходным, но теперь в нем явно чувствовался тот самый хват, с которым Хисока принимался за каждый новый проект и который когда-то упомянул в разговоре Сильва. – Подумай хорошенько, все проанализируй, и, если еще будет желание, всегда можешь обратиться ко мне. Я выступлю вашим инвестором.       Когда Хисока произнес последнее предложение, Гон, уткнув взгляд в коробку с роллами, от стыда готов был съехать под стол. Его уши и щеки раскраснелись, как наливные яблоки, а мысли остудили пыл. Язык же не в силах пошевелиться, бессильно лежал во рту.       Не иначе как сверхъестественные силы за что-то, чего Гон точно не делал, позволили вытянуть ему золотой билет по имени Хисока. Он ухватил удачу за хвост, ведь его любимый правда был настоящим чудом. И в будущем, которое казалось таким далеким, Гон желал стать равным ему, чтобы Хисока гордился им так же, как Гон гордился достижениями Хисоки. А в итоге… не то чтобы открыть свое дело, по правде говоря, Гон даже ни одну сессию без троек не закрыл. А Хисока, не придавая значения всем провалам и бесконечным полетам фантазии, раз за разом продолжал в него верить и поддерживать.       Совсем опустив нос и ссутулившись, Гон не заметил, как его возлюбленный отодвинулся от стола, но услышал, как тот похлопал себя по коленям.       – Иди ко мне, – позвал он, и, как зачарованный, Гон поднялся со стула и поспешил опуститься на крепкие ноги. – Нет, лицом ко мне, – скомандовал Хисока, и ноги Гона оказались по две стороны от его торса.       Они обнялись, прижавшись друг к другу телами, и Гон, наконец, созрев, признался:       – Я не знаю, чего я хочу, но доучусь точно.       После этих слов ласковая ладонь Хисоки, огладив нежную щеку, заставила смуглое личико повернуться, и их взгляды встретились. Уперевшись в полные разлившегося в зрачках понимания глаза, Гон хотел было спрятаться, уткнувшись носом ему в ухо, но Хисока вдруг сам разорвал зрительный контакт. Зажмурился, следом напряженно поджал губы и, упав лбом на подбородок Гона, произнес:       – В таком случае я бы посоветовал тебе, пока есть возможность, плыть по течению, но… боюсь, что такой возможности уже нет, – выдохнул он, с усилием отрывая лоб от чужого лица и вновь заглядывая в его глаза.       Тогда Гон непонимающе нахмурился, моргнул пару раз ресницами, недоверчиво всмотрелся в исказившееся лицо напротив и не мог даже вообразить того, что произнесли в тот вечер такие родные и теплые к поцелуям губы.       А тем временем Хисока, выдержав до дрожи ужасающий спокойный и бесстрастный тон, начал свою роковую речь:       – Гон, милый… Не пойми меня неправильно, но я принял для себя решение. Оно далось мне совсем не легко, но итогом этих мыслей послужила та самая сделка. Как ты уже знаешь, моя фирма значительно расширяется, и я рад, что все случилось именно так, но есть одно “но”. И… это “но” касается меня и тебя, – в образовавшейся паузе его пальцы робко коснулись нежного уха, заводя пряди непослушных жестких волос Гона за край раковины, и, казалось, его рука в этот момент дрогнула, слишком быстро соскользнув и разорвав контакт, но ни один мускул на его лице в подтверждение не дернулся, а последовавшие за нежностью слова остались непоколебимо жесткими. – Как я уже сказал, мною было принято решение. И это решение подразумевает переезд. Оговорюсь сразу, что я был бы несказанно счастлив, поедь ты со мной, но… хочу, чтобы ты понимал, что вне зависимости от твоего решения я перееду. И так как для меня в любом случае ситуация уже является решенной, я прошу тебя рассудить здраво и основательно, чего хочешь именно ты. Готов ли ты двигаться вместе со мной, и готов ли ты сделать это именно сейчас?       Хисока говорил долго, и после каждого произнесенного его губами звука Гон чувствовал, что проваливается в пропасть. Безэмоциональную, пустую и глубокую. Она затянула его, точно в зыбучие пески, заставила онеметь пальцы и закружила голову. В мыслях же звенел, отбивая набат, колокол, а глаза стеклянным взором глядели на Хисоку.       – Почему? – только и смог произнести он.              – Потому что там возможности, – слишком легко и сдержанно ответил Хисока, но Гон хотел услышать не этот ответ.       – Почему ты молчал? – переформулировал он.       – Потому что мое решение осталось бы неизменным, а мучать тебя тем, чего могло бы и не случиться, не подпиши мы бумаги, я не хотел.       Беспощадные эти слова разрезали Гона пополам, а опустившиеся на талию руки обожгли. Он вывернулся из объятий, пугаясь каждого неосторожного касания, вскочил на ноги, не ощутив холода кафеля, и, заметив кроем глаза почти нетронутые роллы, махнул в их сторону рукой, яростно бросив:       – То есть этим ты хотел меня задобрить? – сощурился он, взглядом метая молнии.       Что бы ни сказал Хисока, ни одно слово уже не могло достичь закрывшегося за пеленой гнева затуманенного разума.       – Гон, это просто еда, не больше.       – Моя любимая, – перебивая бесстрастную речь, усмехнулся Гон. – Черт, ты бы еще цветы принес! А я, дурак, обрадовался бы. Может отсосал бы тебе уже, и что тогда?       – Гон, – попытался осадить его Хисока.       – Нет, а если бы мы уже трахнусь? Рассказал бы все это, когда я отходил от оргазма? – бурная фантазия, подстегнутая скрывающей боль злобой, выдавала одну нелепую идею за другой. Гон не слышал, как Хисока попросил его остановиться и, выпив чаю, успокоиться, и безостановочно продолжил: – Или еще лучше! Прямо в процессе, или нет! С порога! Чтобы даже не успел обрадоваться, что у тебя на меня время наконец-таки нашлось! – Гон выплюнул последнее слова с особой желчью, уверенно наступая на болезненные переживания своего любимого.       Буквально пару недель назад от тех событий, когда подготовка к сделке шла полным ходом и когда Хисока всего себя посвящал работе, уходя на нее в выходные, он возвратился в один из вечеров с букетом роз, поцеловал Гона и повалился на кровать, наутро сокрушаясь, что физически не может уделить ему должного внимания. И зная эту уязвимость, Гон со всего размаху ткнул в нее пальцем, наслаждаясь выступившей кровью.       Он гордо вскинул подбородок, опустил на бока руки, придавая телу горделивую позу, но в следующий миг осознал весь ужас своих слов, когда заметил потупившего взгляд и потухшего Хисоку напротив. Он тихонько гладил большим пальцем суставы на одной руке, а второй сжал деревянные полочки и… не смотрел в его сторону.       – Прости, – осознавая ошибку, спешно выпалил Гон, и вся злоба скатилась по его телу на пол. Он запнулся, будто ощутив ее груз, сделал пару шагов, и, не коснувшись Хисоки, сбежал на балкон.       Высунув нос из-за пластиковых окон, он, в надежде привести мысли в порядок, скурил сигарету, но успокоение пришло лишь к концу второй. Тогда-то тело ощутило холод, а мороз сковал движения. Оледеневшей рукой Гон затушил бычок о пепельницу и, развернувшись к двери, почувствовал теплое движение воздуха. На пороге, открыв дверь, стоял Хисока, держа в руках махровый халат.       – Пожалуйста, оденься, – как настоящий джентльмен, подставляя рукава, попросил он, и Гон рухнул в его объятья, зажимая махровую ткань между телами.       – Мне больно… – сорвался с его губ болезненный шепот.       – Мне тоже, – вторил ему Хисока.       В тот день коробка роллов и вино так и остались нетронутыми. Подарок затаился за хлебницей, и лишь красного цвета стринги исполнили отведенную им роль. Хисока зацеловал каждый сантиметр смуглого тела возле них и под ними. Облизал колкие короткие волоски лобка, вобрал в рот яички и разбухший от ласк твердый член. Под жалобные мольбы о продолжении спустился ниже, но коснулся жадных стенок совсем не налитым кровью и сочащимся смазкой членом и даже не изящными тонкими пальцами, а влажным языком. Размашисто и сильно, он вылизывал его так, словно трогал в последний раз, так отчаянно и страстно, но в то же время умопомрачительно хорошо. И этот дисбаланс чувств подталкивал Гона скрываться в этой ясной и понятной любви от таящийся впереди неизвестности и лишь сильнее отдаваться сладкому моменту.       Гон выгибался, стонал и умолял так, будто у него была течка. Он и тек так же. Его ягодицы при каждом движении скользили, а дырочка сочилась обильной и густой смазкой. Это смущало и заставляло краснеть щеки, и вместе с тем желать все сильнее. Гон буквально скулил, нетерпеливо дергая бедрами, пока Хисока не сжалился над ним и не вошел одним медленным глубоким движением.       Когда же, даря наслаждение, крупный член, упершись в матку, заполнил пылкое тело, из карих глаз полились слезы. Увидев их, Хисока хотел было прекратить и остановиться, но Гон прошептал ему что-то, чего не помнил сам, обхватил за плечи и насадился глубже, принимая все до самого конца. Так, со слезами на глазах они продолжили получать удовольствие, пока крупная дрожь не захватила смуглое тело, заставив его выгнуться и излиться на плотный живот. Хисока кончил следом, и, убрав салфетками последствия страсти, они, вжавшись друг в друга, заснули.       А затем стены их квартиры укрыли от посторонних глаз несчетное количество болезненных разговоров, тяжелых дум и непростых ответов. Все решения оказались сложными, но в один из дней, вернувшись с пар, Гон застал Хисоку дома и с порога заявил, что останется, что здесь его друзья, его квартира, незаконченный институт и что к переезду он совершенно не готов.       Этот ответ на тот момент подарил облегчение. Внес ясность в непростой ситуации, и отталкиваться они начали от него.       В итоге Гон в равной с Хисокой степени был ответственен за все, что случилось после, и теперь не мог вынести столь грубых и однобоких слов любимого.       – Если уж кто и виноват, то мы оба, – опустил Гон свою ладонь на сжавшиеся в кулаки пальцы.       Это касание заставило Хисоку замереть, обратить ожесточенный взор на Гона и, что самое главное, следом моргнуть и замолчать. И эта его реакция придала сил и уверенности, что все еще не было потеряно. Если они еще были способны реагировать так ярко и откровенно на поведение друг друга, значит был шанс сознаться во всех проступках и… получить прощение.       Обхватив ладонью тонкие прохладные пальцы и усмирив пылкую резкость чужих слов, Гон хотел было заговорить страстно обо всем, что скопилось в его душе, но, когда слова уже было сорвались с губ, его будто окутала темнота, сгустившаяся в мрачном лесу за стеклом. Секунду назад плотный ряд голых деревьев и кустарников осветили фары подъехавшей на парковку машины, и, когда они выключились, из глубины чащи посмотрела на Гона своими пустыми глазами непроглядная тьма.       Непроизвольно вздрогнув, он моргнул, отводя взгляд от заднего стекла и вновь фокусируясь на переднем плане – лице Хисоки. Он правда хотел рассказать все то многое, что чувствовал раньше и что пережил, пока Хисоки не было рядом, но вдруг резко осознал, что времени ворошить их прошлое не хватило бы, будь в их распоряжении и весь вечер.       – Уже так поздно. Если я начну говорить, то мы же все равно ничего не успеем выяснить, – произнес Гон, и Хисока, вытащив из-под его пальцев свою ладонь, опустил ее на острое худое плечо, нежно и ласково обхватив мышцы, будто не решившись, как раньше, коснуться щеки.       – Я помню, что скоро должен отвести домой, но, если это имеет значение, моя ночь свободна, – будто уточняя возможность, сообщил он, но Гон лишь покачал головой.       – Моя уже давно нет.       И за этими словами последовал вопрос вполне логичный и объяснимый, но тот, ответить на который было совсем не просто.       – Тебя ждут дома?       Гон замер. Хисока тоже не двигался, но испытующе глядел своими пронзительными глазами будто бы прямо в душу.       И конечно, вряд ли под этим предположением о разделенном с кем-то доме Хисока имел в виду ребенка, скорее всего он нарисовал образ некоего партнера, от кого в тайне Гон плакался на плече бывшего. Совершенно неправильная картинка, которую надо было бы как можно скорее развеять, но ответить на вопрос Хисоки “нет” язык Гона так и не повернулся. Ведь его ждали дома. Да, не возлюбленный, но кто-то куда более важный и значимый, чем любой мужчина. И кто-то, о ком Хисоке нужно было знать в первую очередь. Но… Гон медлил.       Казалось бы, какого шанса сознаться он еще ждал? Но в идеальном, придуманном Гоном мире этот разговор должен был возникнуть позже, когда они бы выяснили все, что осталось между ними и что могло быть в будущем. Когда все чувства бы успокоились, и они бы приняли друг друга вновь. А так, цепляясь одна за другую, мысли в темноволосой голове рождали тревоги, и видимо их отражение Хисока и прочел на исказившемся лице.       – Гон, не бойся, – успокаивающе произнес он, прижимая теплыми объятиями хрупкое тело к груди. – Прости за мою несдержанность. Я должен был уточнить с самого начала, свободен ли ты, – приласкал ухо его нежный голос, и Гон, в очередной раз замотав головой, зарылся носом в розового цвета рубашку.       Он пробрался руками между сидением и пальто, обхватывая с силой чужую талию, прячась в родной груди от взглядов, и прежде, чем Хисока развил свою глупую мысль, поспешил развеять недопонимание:       – У меня никого нет, но… – начал было он, пытаясь придумать что-нибудь правдоподобное прямо на ходу… как вдруг сил юлить больше не нашлось. Хотелось раствориться в его объятьях навечно, вдыхать запах духов, смешанный с легким шлейфом скрытых феромонов, и испытывать запредельную радость и счастье. Вот только без явленной самому любимому на свете альфе правды искренне окунуться в теплый поток вновь желающих хлынуть чувств, не получилось бы. И ничего не оставалось, как на свой страх и риск открыться.       – Мне нужно домой, но не к какому-то мужчине, а к нашей с тобой дочке, – сорвалось с языка не упомянутое еще ни разу слово, и вслед за ним спешно прозвучали оправдания и признания. – Я не сказал тебе при встрече сразу, потому как хотел узнать, любишь ли ты меня и хочешь ли быть вместе, еще не зная об Анвел.       Правда оказалась раскрыта. Вслед за ней возникла секундная пауза, в которой ни Гон, ни Хисока не успели почувствовать и уж тем более осознать реальность всех грядущих изменений. Однако тишина давила на уши, и Гон, заполняя ее, продолжил:       – И без того между нами все было ужасно сложно, а теперь, когда я рассказал, что скрыл от тебя Анвел, как мы сможем разобраться в этом? – задался он нелегким вопросом, но несмотря на все предстоящие трудности душа его, избавившись от груза самого страшного секрета, успокоилась.       С этого момента ответственность за все поступки вновь лежала на них двоих, и так было несомненно легче. Ход перешел к Хисоке, и Гон надеялся, что достаточно подготовился к принятию любого вердикта и любой реакции. Он ожидал от Хисоки чего угодно: вспыльчивости, отстраненности или даже жесткости, но оказался полностью растерян, когда через считанные секунды после признания, над его ухом раздался уверенный ответ:       – Сможем, – заверил его Хисока. – Если захотим, то все сделаем. – Этих слов вместе с твердым и решительным голосом оказалось более чем достаточно, чтобы Гон отчаянно вцепился в человека, сидящего с ним рядом, и так наивно и глупо, как ребенок, поверил ему, мгновенно заглушив голос любых сомнений.       Хисока же продолжил:       – И, если дело обстоит так, то бесчувственно, я думаю, скрывать то, что я все еще безумно тебя люблю и что встречался с тобой ровно для того же, чтобы узнать можем ли мы вновь быть вместе и могу ли я забрать тебя после выпускного.       Его нежные руки обвернули вжимающегося в грудь Гона в кокон, ладонь закопалась в скрепленные фиксатором волосы, а плечи будто загородили от остального мира. Он был нежен, а звучал так уверенно, что подкупил бы любого, не говоря уже о с юношества влюбленном в него мальчишке.       – Гон, – прошептал Хисока ему на ухо. – Прости, что не узнал сам. Если можешь, за все прости, и… посмотри на меня, а то говорю будто сам с собой.       Повинуясь просьбе, Гон чуть отстранился, вытащил руки из щели между спиной и сидением и только потом поднял на него полные смущения и надежды глаза.       В следующий миг на тонких губах напротив появилась ласковая улыбка, Хисока взял двумя пальцами чужой подбородок, и за этим касанием последовал поцелуй. Аккуратный, нежный и трепетный. Он заставил Гона забыться, словно целовались они с Хисокой впервые. Все его мысли разбежались по уголкам сознания, а концентрация сместилась к губам, где от прикосновений возбуждающе покалывало кожу, а от сплетения языков по телу пробегала волнительная дрожь. Хисока держал его в своих крепких руках, а Гон плавился и прижимался, сам не зная, когда позволил себе столь много. Он стонал, а его феромоны бесконтрольно обрушивались на любимого альфу, заполняя тесное пространство машины. Так продолжалось долго, пока концентрация возбуждения в воздухе не превысила разумную, и Хисока не оторвался от желанных губ:       – Тссс… Тише, милый… Нам уже давно нужно было выезжать, а так я совсем не смогу сосредоточиться на дороге, – его чуть шершавый нос, не в силах противостоять желанию, ткнулся в ароматную железу, и лишь за этим касанием затуманенным сознанием Гон сложил все чувства воедино и понял, что натворил.       – Черт!.. Здесь…– он втянул полные легкие теплого воздуха. – Все пропахло… мной!       Щеки Гона, точно у подростка, вспыхнули. Он тут же взял под контроль свою омежью натуру, поспешил слезть с ног Хисоки, не пойми как на них оказавшись, и, когда двинулся, смутился еще сильнее – он был влажным. От одного поцелуя! “От одного поцелуя с ним,” – подсказал внутренний голос.       – Не беспокойся, сейчас проветрим, – мягко отозвался Хисока, беря в руки старенькую куртку и опуская ее на худые плечи. – Только оденься.       – Да… – не имея ни сил ни желания сопротивляться, Гон просунул руки в подставленные рукава и поспешил застегнуться. – Спасибо…       Улыбнувшись, Хисока кивнул, а затем ловко дотянулся до двери водительского сидения и открыл все окна. С улицы резко ворвался в их уютное тепло холод, и Гон поежился, следом шустро отыскав шапку и водрузив ее на голову.       – Я покурю и поедем, – сообщил мягкий голос, и… так и случилось.       Докурив сигарету, Хисока сложил бычок в пачку, сел за руль, и немногим после машина тронулась. К этому времени сладкий запах возбуждения почти развелся, и голова вновь смогла мыслить рационально.       Когда же широкие колеса массивного джипа вывернули с гравийки на ровную асфальтированную трассу, Хисока набрал скорость и прервал легкое молчание:       – Это я теперь… папа? – осторожно вымолвил он, и от того, с каким волнением было произнесено последнее слово, Гон невольно улыбнулся.       – Кажется, что сложно, но к этому привыкаешь, – заверил он новоявленного отца.       – А я и не говорил, что не привыкну, – перебил тот. – И думаю, пока мы к ней едем, ты успеешь мне про нее хотя бы что-то рассказать. Анвел же, да?       – Анвел, – подтвердил Гон, а затем осторожно ответил на еще пару обычных вопросов вроде тех, когда она родилась, что уже умеет и на кого похожа. Последнее у Хисоки вызвало особое довольство, он приосанился, уверенней сжал под пальцами руль и, гордый собой, заулыбался.       Еще бы! Кто бы не обрадовался, узнав, что дочь или сын полная его копия? Впрочем, Гону не слишком принципиально было видеть в Анвел свои черты, когда из двух отцов она явно пошла в более симпатичного. Правда, он благоразумно оставил эти мысли при себе, когда рассказывал о том, как сложно бывает отказывать ее милому личику и обрамленным светлыми ресницами раскосым глазам.       Хисока же улыбался, внимательно слушал и то и дело спрашивал, уточняя вкусы и интересы Анвел. Гон хмыкал, напоминая о том, что ей всего годик, но, чем более глупые и простые вопросы задавал Хисока, тем больше удавалось ему раскрепоститься.       Вскоре, когда фиолетовый джип выехал в город и плотно встал рядом с другими участниками дорожного движения в ежевечерние пробки, Гон воодушевленно и увлеченно, не замечая времени, посвящал Хисоку в то, что он пропустил. Как Анвел росла, как в первый раз заболела, как произнесла первое слово, как сделала первый шаг, как не давала спать ночами и как радовала своим присутствием. Найдя благодарного и заинтересованное слушателя, Гон точно сорвался, желая выложить Хисоке все, о чем только вспомнил. А тот был совсем не против.       Параллельно рассказу, впрочем, они отвлеклись на дела насущные и решили заехать по пути в магазин, чтобы купить что-нибудь в благодарность Аллуке и захватить угощения для себя, как вдруг из динамиков вместо приглушенной музыки зазвучали гудки, а на приборной панели высветился номер и имя “Иллуми”.       – Да. Что-то случилось? – ответил Хисока по громкой связи.       – Отец на встрече, велел тебе приехать, – отозвался бесстрастный голос, и глаза Хисоки демонстративно закатились под веки, а губы его напряглись. – Это важно, – добавил Иллуми, когда пауза затянулась.       – Я понял. Куда? – Если бы Гон не видел то недовольное выражение лица напротив, то по голосу никогда бы не определил, что Хисока чем-то раздражен.       – Скину тебе адрес, – напоследок сообщил Иллуми, и вызов завершился.       Заиграла музыка, чуть погодя пиликнул оповещением о входящем сообщении телефон. Остановившись вплотную к стоящей впереди машине, Хисока разблокировал экран, что-то внимательно изучил, и, когда пробка вновь тронулась, вернул взгляд к дороге.       – Зато покатались неплохо, – произнес он, хмыкая и пытаясь тем самым сгладить возникшую неловкость.       – Ничего. Главное, что мы теперь будем разбираться со всем вместе, да? – аккуратно уточнил Гон, пряча в глубине души родившуюся вдруг грусть.       Еще пару минут назад все было отлично, а теперь неотложная работа заставила их двоих остыть, снизив градус яркого воодушевления. Такие ситуации случались и раньше, они были неотъемлемой частью жизни Хисоки, и если Гон вновь хотел идти в одну ногу с ним, стоило как можно скорее к таким неожиданностям привыкнуть.       В ответ на его вопрос Хисока заверил, что теперь всегда будет рядом и что они обязательно все наверстают, но постепенно. Затем вбил адрес в навигатор, не строя, впрочем, к нему пути, и сообщил, что сумеет подвезти Аллуку до дома. Они подъехали к ней спустя минут десять, коротко поцеловались в машине, закрепляя устные договоренности, и, прощаясь на пороге квартиры с выручившей его красавицей, Гон стыдливо прижимал к груди чуть подмороженную холодом белую розу.       – Значит, тебя можно поздравить? – спросила она, застегивая пуговицы пальто.       – Прости… – не решаясь взглянуть в ее лицо, вместо признания вымолвил Гон.       Девушка покачала головой.       – Не знаю, за что ты просишь прощения, но не нужно. Анвел пытается выломать перекладины на своей кроватке, так что если не поторопишься, боюсь, придется тратиться на новую.