Жизнь со скоростью 172 мили в час

«…Каждому в этом мире приходится бороться с трудностями. С чувством стыда, страха и ненависти к своей слабости. Но сила заключается в том, чтобы без угрызений совести быть слабыми. Чтобы открыться и довериться, даже если потом будет больно. Осознание, что ты не один, придает сил, даже если кажется наоборот. Людям свойственно наплевательски относиться к кому-либо, и это не изменит никакая новость: ни о болезни, ни о скорой смерти. Если человек чувствует ответственность за своих близких, то в любом исходе будет любить и заботиться. Но если ему это не нужно — его не заставить никакими силами быть заботливым, честным и искренним. Далеко не всё в этой жизни решается разговорами. Людей судят по поступкам, а не намерениям или словам. Страхи сковывают, страхи ломают, страхи убивают. Но мы все смертны, так зачем бояться обжечься или бояться обрести счастье? Бояться рисковать, чтобы в итоге прийти к тому, от чего убегали — глупо и расточительно. Время и жизнь всё расставит по местам, но мы в силах ускорить этот процесс. Именно тогда можно стать счастливым, даже лежа на смертном одре». Закрываю книгу и откидываюсь на подушку. Сегодня мой последний день в больнице, и я ещё вчера собрала все свои вещи. Молли полтора часа назад принесла завтрак, к которому я до сих пор не притронулась. Я настолько погрузилась в чтение, что желание есть бесследно пропало. Меня должны выписать через три часа. То есть, после обеда. Доктор Патрик вчера принес мне лист с рекомендациями, но я настолько устала от жизни в клетке, под вечным наблюдением, принимая пищу с кучей таблеток вприкуску, что просто запихала его куда-то в сумку и даже не уверена, что когда-нибудь прочту. Зейн занят на работе с Гарри, потому за мной приедет Томлинсон. Как раз к моим объяснениям. Парни хранили этот секрет все два месяца, не давая усомниться в себе и не подрывая доверия, выстроенного между нами, но вечно обманывая Луи, когда он спрашивал про меня. Про наши с Зейном отношения он в курсе, я дала добро на рассказ сразу же, как Зейн спросил о возможности рассказать Луи про нас. Эти часы растягиваются на длительные волны вечности. Два месяца, проведенных в больнице, вместо обещанных мне вначале полутора, на фоне этого не кажутся такими долгими. Я уже забыла что такое нормальный душ, удобная кровать и свобода в таких простых вещах, как перемещение по периметру, по комнате. Мои волосы изрядно поредели, кожа бледнее обычного, а самочувствие, как и всегда, хреновое. Радует лишь то, что я возвращаюсь на свободу. Возвращаюсь домой. Когда Молли заходит в мою бокс-палату, к моей глотке подпрыгивает сердце. Она улыбается, выдавая печаль, и я растягиваю губы в ответ, но без доли сожаления или грусти. Я рада расстаться с тем, что меня не отпускало столько лет. Доктор Патрик не пришел попрощаться, но я тому даже не придаю значения. Он доктор, и о пациентах, как о людях, думать не особо должен. На всех сожаления или восторга не напасешься, и я это прекрасно понимаю. — Готова? — лаконично спрашивает Молли, проходя внутрь за подносом, на котором стоит нетронутый завтрак. — Как обычно… — бубнит она себе под нос, расстраиваясь из-за моего отсутствующего аппетита ещё сильнее. — Я была к этому готова с первого дня пребывания здесь, Меллс. И ждала своего возвращения больше всего на свете. — Можем обняться на прощание, — ее слова звучат скорее просьбой, чем одолжением, и я делаю это. — Повседневная одежда тебе идет больше, — с усмешкой замечает она. Я переоделась сразу же, как встала. Эта сорочка с клёпками по швам мне сидела по самое горло в прямом и переносном смыслах. — Это ты меня в экипировке не видела, — с легкостью отмахиваюсь я и поднимаю сумку, которая будто сильнее уменьшилась с момента моего приезда. — Мне пора. — Тебе пора, — будто напоминает она себе же. — Провожать не стану. — Прощай. Одобрительно кивнув, выхожу из бокса, и меня ослепляет свет белых ламп коридора, светлые стены и много-много снующих белых халатов и светло-синих костюмов. Я всё видела через тёмное стекло, сидела в тёмной бокс-палате, а кругом — плотный полиэтилен, как в инфекционке, и даже нет окон. По тому я точно не буду скучать. Луи уже ждет внизу, а я спускаюсь к стойке регистрации и забираю все свои документы, прежде чем выйти на улицу. Яркое солнце бьет по глазам, шум автомобилей, гундящие люди — я от этого сильно отвыкла, но запах… Свежий, прохладный, приносимый с ветром, что забирается под одежду и касается мурашками каждого миллиметра тела. Один из самых прекрасных запахов. Настолько, что, вдохнув полной грудью, я чуть пошатываюсь, как выпившая крепкого виски. Наверное, так себя чувствуют все узники, выходящие на свободу. Свободными. Живыми. Внедорожник Луи я замечаю не сразу — мои глаза с минуту привыкают к настоящему яркому свету. Загоревший Томлинсон стоит рядом и затягивает сигарету. Они с Зейном дружно решили начать курить? Спускаюсь по ступеням, выходя из тени козырька, и моментально чувствую палящее солнце. Кожа горит, будто я стою у самого огромного в мире костра. Настолько ощущаю всё иначе, чем раньше, что меня это пугает. Новые, яркие, обжигающие ощущения не должны так страшить. Или это у меня проблемы с социализацией? Томлинсон не смотрит в мою сторону, а может, не замечает или не узнаёт. Я бы, наверное, и сама себя не узнала, составь мне коллаж из фотографий перед больницей и сейчас. — Луи? — привлекаю его внимание, подходя сзади, и сама удивляюсь тому, насколько скрипучим выходит голос. Он поворачивается и в моменте абсолютно полностью теряется. Это отражают выражение лица, дрогнувшие пальцы, подпрыгнувшие плечи и наклонившаяся вперёд голова. В следующую секунду он полностью собирается и даже натягивает улыбку: — Райли, — в голосе одновременно сквозят теплота и страх, обуздавший его при виде меня в таком состоянии, и Томлинсон шагает ко мне, заключая в крепкие объятия. — У меня чертовски много вопросов. Я бросаю сумку на бетонное покрытие парковки и обнимаю Луи тоже. — У меня на все один ответ, Томмо. — Твоё «я в порядке» не прокатит, — щёлкнув меня по носу, Луи поднимает мои вещи и закидывает на заднее сиденье через открытое окошко. — У тебя не то что на лице, по всему телу исписано, что всё хреново. Тряхнув головой, чтобы прикрыть волосами ухмыляющееся лицо, не скрываю тепла в голосе: — Это уже не так, и я, правда, в порядке, но это не мой ответ. — Почему ты здесь, а не у тётушки в Детройте? — У меня рак, — всё с той же улыбкой отвечаю я, но вижу, как загорелое лицо бледнеет до оттенка моей кожи, и спешу поправиться: — Был. Я находилась на лечении. Весь спектр эмоций отражается на нём, ни на миг не скрываясь от моего взора и восприятия. Я как губка, что впитывает каждую каплю чувств. Ошеломление, неверие, страх, непонимание. — Всё в порядке, не о чем беспокоиться, — уверяю я. — Поверь мне. — Но Зейн, Гарри… они… — Они знают, — отвечаю я без доли колебаний. Я столько раз прокручивала в голове этот разговор, и ни разу не была уверена ни в одном предполагаемом сценарии. И оказалась права: невозможно заранее выстроить диалог в своей голове. Только его начало, и там с трудом. Ни один сценарий не похож на тот, что я сейчас проживаю, что проживает Луи. — Я узнаю всё в последнюю очередь? — Да, — опять я слишком уверенно веду диалог. Словно робот, разучившийся ловить волну собеседника. Я плыву в своем, никому не понятном направлении. Я так делала всегда, и только сейчас понимаю, насколько ошибалась, думая, что поступаю неправильно. — Могу спросить почему? — нет обиды, чистый интерес, и это мне нравится. — Не представилось возможности сказать. Гарри узнал самый первый, когда мы были на озере. А Зейн за несколько часов до моей госпитализации. А ты сам мог догадаться из той ситуации. Ну или спросить прямо, а не выкладывать Зейну. Но я не сержусь. Уже нет. — Когда я застал вашу с родителями личную жизнь? — Именно. — Как видишь, с логикой всё туго. — С логикой провал, а с дедукцией и подавно. Сдаешь позиции, Томмо. — После таких заявлений обычно следует пари на гонку, но сейчас это ни к чему. — Абсолютно точно, — поддерживаю я с горечью в голосе. Мне не следует сейчас рисковать и ловить сильную скорость, как бы я того ни любила. В любой момент у меня может закружиться голова, обмякнуть тело. Я в любой момент могу потерять контроль даже над своим телом, не то что над мотоциклом, весящим почти в десять раз больше меня самой. Постояв ещё пару минут в ожидании, пока Луи докурит, мы садимся в машину. Томлинсон везёт меня в самое желанное место на свете — дом. То место, в котором я провела всю свою жизнь, свое детство и юность. И если бы мама узнала о письмах из университетов раньше, то черт бы знал, на каких куличиках мы бы жили. Меня сейчас не тянет так сильно к Зейну или Гарри, как к родителям. Папа ещё на работе, но вот мама должна быть дома. И больше всего на свете не терпится услышать ее голос, обнять, зарыться в шею и прямые тёмные волосы. Не сказать, что мы общались часто, пока я была в больнице, но надеюсь этот период повлиял на их отношения с папой больше, чем мне хотелось бы. Потому что только вдали от дома, будучи привязанным к кровати и не понимая, сможешь ли ты увидеть близких по прошествии срока, осознаёшь, насколько важным может быть просто встреча с ними. Хоть на секунду, хоть на неопределенный промежуток времени. Учишься жалеть об упущенном и ценить грядущее, что помогает сделать правильный выбор. Шоссе, перекрестки, машина, вторая, трак, поворот. Как же я скучала по этому ощущению органичности и одновременно неопределенности по улицам. На дорогах. Открываю окно и высовываю руку, ловя пальцами потоки. Перебираю их, как струны гитары, на которой я никогда не играла. Нужно научиться, ведь музыка — это прекрасно. Как та, что играет сейчас по радио: что-то на испанском, что уносит в мысли о море и словно бесконечном лете, о вечеринках и непринужденности. О яркости, чем-то жарком и живом. О свободе и счастье, скрывающемся в ней. О том, чего я не видела так, как следует. Хочу наверстать упущенное за последние несколько лет. Господи, как же я хочу жить! Я все так же нахожусь с Луи, на переднем пассажирском, но словно не замечаю его — настолько погружена в мысли о том, что хочу многое поменять. О том, что хочу больше не запираться, не закрываться от мира и быть для него чистым листом. Я всегда была несколько отдельно от всего происходящего, теперь же готова идти навстречу любым ситуациям. Как же мало времени на жизнь! — И что планируешь делать? — спрашивает Луи, заворачивая на мою улицу. — Жить, Томмо! И радоваться этой возможности. — Я несколько жалею, что не знал о твоём раке до того, как тебя вылечили, потому что сейчас не могу прочувствовать всю крутость происходящего с тобой, но одно я знаю точно, Райлс: жизнь — это самая невероятная и интересная вещь, что есть у человека, потому её нужно не растрачивать просто так, а пользоваться и хвататься за все возможности, что тебе посылают. — Я несколько жалею, что не поняла этого раньше. Может, всё сложилось бы иначе, — честно отвечаю я и создается ощущение, что я разговариваю с Гарри. С ним у нас всегда разговор складывался так и не иначе. Правда, сейчас я сильнее, чем была. Как минимум потому, что точно уверена в своих силах, уверена в желаниях и себе. — Запомни: если не сложилось иначе, значит, тот исход, который есть сейчас, самый правильный. Нервно усмехаюсь на эти слова. Этот исход — самый правильный? Ну, ладно. Машина останавливается напротив двухэтажного дома: бежевый фасад, зеленые черепица и электрическая дверь гаража. Белый низкий заборчик, узкая калитка, широкая подъездная дорожка. Сердце сжимается от осознания, насколько я скучала, и живо трепещет от радости, что я наконец-то вернулась. Я дома. — Что бы тебе ни приходилось пережить, я рад, что ты дома. И, надеюсь, все процедуры скоро бесследно исчезнут с твоего лица. А то это немного жутко. — Спасибо, Томмо, — отстегиваю ремень и тянусь к Луи, чтобы обнять. Так, чтобы почувствовать, что я вернулась и больше не уеду в злосчастную больницу. Забираю сумку с заднего сиденья, выхожу, и Луи срывается с места почти так же, как и на мотоцикле. Я же без промедлений иду к двери. Сердце грохочет, дыхание рвется и даже пятки горят, и я дёргаю дверь на себя. Заперто. С грустью понимаю, что мамы дома нет. Беру запасной ключ из фальшивого камня в цветочном горшке и отпираю дверь. В это время по дому обычно разносится запах обеда, приготовленного мамой, но сейчас пахнет табаком и ванилью, диффузор чего стоит у нас прям на полке вдоль коридора. Ну, если мамы нет дома, то я, наверное, могу приготовить ужин сама. Хотя навряд ли, каждая моя попытка что-либо приготовить всегда заканчивалась сгоревшей едой, испорченной посудой и моментальным шлепком кухонного полотенца от мамы. Поднимаюсь наверх, в свою комнату. Стою напротив белой двери и боюсь открывать её. Когда я уходила, я думала, что не вернусь обратно. Вот я снова тут, и моё сердце колотится так сильно, словно хочет самостоятельно постучаться. Облизнув губы, тяну дверь на себя, и моим глазам предстаёт всё та же картина. Точно так же, как я всё и оставляла. Можно подумать, мама ни разу не убиралась здесь, но нет и пылинки. Откидываю в строну сумку и ничком падаю на кровать, вдыхая запах цветочного геля для стирки, которым пахнет моё покрывало. Хочу полежать вот так ещё примерно час, чтобы насладиться ощущением уюта и комфортной постели. Мне многого не надо, лишь Зейна рядом и родителей внизу. Ну, и байка в гараже. Через некоторое количество минут решаю позвонить Зейну, чтобы узнать, где он, и доехать до него. Аккуратно, естественно. Как только слышу звуки, отличные от гудков, сразу же выпаливаю: — Я невероятно сильно соскучилась и не хочу киснуть дома в ожидании тебя. Где ты? — Мы с Гарри у него. Возимся с байком. Если хочешь, подъезжай, мы будем только рады. — Скинь геолокацию. Переодевшись в экипировку, вытаскиваю ключи из тумбочки, и с воодушевлением сбегаю с лестницы. Заперев дом, выхожу в гараж: запах резины и масла бьет в нос, как самый лучший наркотик. Джиксер стоит в углу, прикрытый брезентом. Подхожу к нему и стягиваю накидку — пыль взмывает вверх столбом и забивает легкие, от чего я закашливаюсь. Бросаю брезент и отхожу в сторону, чтобы дать пыли осесть не в моих дыхательных путях. Как только воздух становится чище, я выуживаю с одного из стеллажей тряпку и прохожу ею по мотоциклу, стирая следы двухмесячного застоя. Голова начинает гудеть, что мне совсем не нравится, и на секунду я задумываюсь о том, чтобы бросить затею поехать самой. Я хочу ощутить вновь то чувство независимости и полета за рулём. В конце концов я же не инвалид, и всё ещё помню, как ездить. Прыгнув на сиденье, вставляю ключи и завожу мотор. Мне всё так же приходится сильно вытягивать ноги, чтобы достать до пола и чуть толкнуть байк. Дверь медленно поднимается, и я всё ещё жду, чтобы закрыть её и лишь потом поехать. Выкручиваю газ, обороты резко поднимаются и взревевший мотор вызывает в моей крови бурлящий шквал эмоций. Настолько соскучиться по железному зверю и запаху бензина невозможно, наверное, но я в этом преуспела. Сквозь рычание мотора и ощутимое дребезжание мотоцикла стараюсь унять головную боль, внезапно вспыхнувшую в висках. Включаю скорость и сжимаю челюсть, цепко хватаясь за руль. Ненавижу такие осечки. Выезжаю на улицу — солнце старается прорваться сквозь тонированный визор и выжечь мне глаза, но у него не выходит. С этим неплохо справляется и мигрень. Едва ли проезжаю десяток метров, как в глазах начинают мелькать мушки, и я понимаю, что у меня начинает кружиться голова. — Вот же черт! Резко бью по тормозам, спрыгиваю с мотоцикла и открываю визор, чтобы захватить побольше свежего воздуха. Откатываю джиксер на обочину, чтобы не мешать движению и появляется желание что-нибудь пнуть, которое я тут же подавляю. Сажусь на траву на тротуаре и снимаю резко ставший тяжёлым для головы шлем. Прикрываю глаза и упираюсь локтями в колени. Сердце колотится как раненый голубь, дыхание прерывистое и частое, кажется, все внутренние органы внезапно словили тремор и отказываются приходить в нормальное состояние. Как же достали эти внезапные и непонятные сбои! Вынимаю из кармана телефон и звоню тому, кто все эти два месяца был на связи двадцать четыре на семь. — Что такое, байк не завелся? — без доли издевки интересуется Зейн. — Байк-то работает без нареканий, в отличие от меня… — вырываю травинки из газона и стараюсь сконцентрироваться на чем-то одном, пока меня не прошибла паническая атака. — Я не приеду. — Что произошло? — Я… — не могу признаться в том, что мне плохо. Я ведь только выписалась, и всё было хорошо, не может быть так, чтобы мне стало плохо. Этого не должно быть. — Райли? — в нетерпении дожимает Зейн. — Всё… всё нормально, я просто… я устала. Не приеду. — Ты не дома. — Это ведь был не вопрос? — Я слышу шум машин на фоне, что случилось? — Решила послушаться тебя и не садиться за руль, когда чувствую себя не так, как нужно. — Нет, ты села за руль, но потом случилось что-то посерьезнее, чем просто «ощутила себя не так, как нужно». Где ты? Мы с ребятами сейчас будем. — Да я около дома, хватит этой гиперопеки, я не просила приезжать и спасать меня! — Ты точно не хочешь потусоваться с нами? — Нет. Пока, — сбрасываю трубку и бросаю телефон рядом. Почему как только я просто хочу поделиться проблемой, все сразу бросаются её решать, даже если она не решаема? Я сама должна помочь себе, а не ждать помощи от кого-то другого. Неужели нельзя дать мне хоть немного самостоятельности? Сжимаю руки настолько сильно, что немеют пальцы. Когда в нос бьет запах соли, я понимаю, что сижу на полпути к истерике. Мне нужно прийти в себя. Понимаю, что не сяду за руль снова, и решаю просто оставить мотоцикл тут. Как станет лучше, заберу его. Сейчас, правда, нужно дать себе отдыха, чтобы не думать ни о чём и просто разгрузить голову. Может, в этом и есть моя проблема — я слишком много думаю и накручиваю? Захожу домой и на плечи словно падает мешок с камнями. Я думала, что достаточно отдохнула в больнице и мне не стоит сидеть дома, но я ошиблась. В больнице нет ни капли отдыха: все снуют туда-сюда, и ты это видишь, вечный шум, даже ночью. Медсестры, врачи, процедуры, еда, анализы, катетеры, капельницы. Это не отдых — это мучение. Сбрасываю ключи и шлем на тумбу и снимаю костюм. Достаю большую серую футболку и иду в душ. Горячие струи обжигают кожу, покалывают раскаленными иглами, вонзающимися, как навязчивые мысли. На фоне играет какой-то дип-хаус, и это правда помогает обмякнуть в душе и просто сидеть. Это своего рода медитация, благодаря которой ты можешь сконцентрироваться на внутреннем самоощущении. Выключаю лейку и ложусь в теплую воду. Прикрываю глаза и позволяю себе ни о чем не думать. Перед глазами темнота, и я с легкостью концентрируюсь на том, что происходит внутри: чувствую размеренное сердцебиение, как наполняются легкие. Шевелю пальцами и могу почувствовать, как напрягается и расслабляется каждая мышца, как растягиваются и сжимаются связки. В каждом движении можно прочувствовать механику, и это чудесно. Вот — гармония. И что самое интересное, мигрень проходит и без таблеток. Их я больше не намерена глотать. Хочу жить, а не выживать. И здесь уж точно торопиться не стоит, сколько бы времени ни оставалось. Льющуюся мелодию скрипки и фортепиано прерывает громкий и резкий звук входящего. Я вскакиваю, ударяясь головой о полку над ванной. Бутыльки с шампунями, масками и солью летят на пол и в воду, перед этим обязательно отпрыгнув от моей макушки. — Охрененная медитация! — ругнувшись, прикрываю голову руками и вылезаю из воды. Спрыгиваю с бортика и приземляюсь прямо на флоу пак с маской. Упаковка взрывается и окрашивает все вокруг в цвет морских водорослей. Мою задницу, кстати, тоже. Трезвучие клаксона, колокольчика и ещё какого-то инструмента затыкается, стоит мне поднять телефон и посмотреть на имя. Ну конечно, кто ещё может быть для меня кайфоломом? Вытерев влажную руку о полотенце, провожу по экрану и принимаю голосовой вызов, ставя на громкую: — Ты как раз вовремя, — парирую я, обматываясь полотенцем, но тут же бросаю эту затею, вымазав руку в маске с одного непричинного места. — Я всегда к твоим услугам, душа моя. — Вообще-то ты прервал мой сеанс медитации, — подхожу к ванне и стараюсь смыть этот хэппенинг со своего тела. — Думаю, психотерапия действеннее. — Если не замолкнешь, станешь девственнее, — слышу на фоне гогот Гарри с фразой «куда ещё невиннее?» и передаю ему привет. — Тебе тоже. Что делаешь? — В данный момент вынимаю пробку… да черт! — ругнувшись, делаю паузу, потому что из-за слишком мыльной воды не могу подцепить затычку, — в ванне, Зейн. В ванне, — как только слышу смех, сразу же стараюсь опередить глупые шутки. — Я это понял, я прекрасно тебя понял, — в словах слышно добрую насмешку, но мне это нисколько не помогает справиться с проблемой. — Чего хочешь? — Увидеть тебя, родная. Вот так просто, без всяких околохождений и оговорок. Ласковый тон, скучающее «родная» вводит в состояние мягкотелости (в хорошем смысле). Появляется непреодолимое желание обнять и поцеловать. Впервые это представится возможным за долгие месяцы. Ни в коем случае нельзя отказываться от этого. — Приезжай и останься. — Надолго? — На всю жизнь.