______________
Раскрываю глаза от внезапного рыка. Темно. Где я? Даю себе несколько секунд паники прежде чем вспомнить, что я дома, а рык — это храп лежащего рядом Зейна. — Эй! — шиплю я и пихаю парня в плечо. — Малик, блин, потише! Он недовольно мычит и ворочается, а затем кладет на меня руку и притягивает к себе. Щиплю его в бок, о чем тут же жалею, потому что мне прилетает безболезненный, но оскорбительный шлепок по лбу. — Ты храпишь. — Я не храплю, мне снятся мотоциклы, — со смешком выдает он, слишком громко целуя меня в макушку. — Ты наглый и самодовольный засранец, — повернувшись лицом, упираю обе руки ему в грудь, чтобы отодвинуться, потому что тело начинает пробивать мучающими нутро мурашками. — А ещё я нравлюсь тебе, — все так же сонно бурчит он, даже не раскрывая глаз. — Взаимно. — Факт. Когда глаза постепенно привыкают к темноте, я могу рассмотреть взъерошенную и растрепанную челку, длинный веер черных ресниц на полузакрытых веках, щетину, что скоро превратится в колючую бороду, и легкую сонную улыбку. Сердце замирает, когда я вслушиваюсь в размеренное дыхание и, кажется, перестаю дышать сама. Рассматриваю каждый дюйм лица и не понимаю, а когда и в какую лотерею успела выиграть. Под кожей все приятно покалывает, когда я задумываюсь о том, чтобы поцеловать его. Прямо сейчас. Его рука подрагивает под моей головой, вторую он положил мне на талию, чуть касаясь пальцами спины. Не сдерживаю улыбки от навязчивой мысли и чувствую, как кончики пальцев лениво вырисовывают на спине узоры. Зейн не уснул. Аккуратно поднимаю руку и кладу ему на щеку, поглаживая пальцами щетинистую кожу. В животе начинают стягиваться мышцы. Поднимаю голову и тянусь за поцелуем, параллельно замечая, как Зейн приоткрывает глаза и не сдерживает искренне-радостной улыбки. Касаюсь пухлых суховатых губ и во мне взрывается нега нежности и любви. Такой переполняющей и созидательной, когда бережешь человека, дорожишь им. Запускаю руку ему в волосы и сильнее взъерошиваю их, тихо хихикнув. Отстраняюсь — Зейн смотрит на меня с нежностью, а затем наклоняется и целует сам. Я почему-то задерживаю дыхание, но отвечаю, мягко касаясь его губ. Перемещаю руку ему на затылок и перебираю пальцами по коже. Зейн прижимает меня ближе и сжимает талию, углубляя поцелуй. В груди вспыхивает огонь, мне становится жарко, как сегодня днём под солнцем. Дыхание Зейна становится тяжелее, рука плавно скользит вниз-вверх по моей талии, но не переходит границ. Чуть сжимаю волосы на его затылке, и по комнате разносится тихий стон удовольствия. Этот звук будоражит во мне что-то игривое и азартное, и я не могу сдержать улыбки даже в поцелуях. — Нравится меня мучить, да? — с немой усмешкой спрашивает Зейн, уже нависая сверху. — По-моему, тебя это тоже будоражит, — невозмутимо пожимаю плечами, но с вызовом смотрю в блеск карих глаз. Зейн опирается на руки, осматривая меня так, будто видит впервые, но вместе с тем — будто я уже давным-давно принадлежу ему. — Сейчас ты поймешь, каково это, Райли Рессо, — он произносит это чертовски низким сексуальным голосом. Таким, от которого даже каждая клетка возбуждается, не то что классические места. Два азартных человека в постели — это взрыв ядерного реактора из чувств и эмоций. Он тянется к губам, но я выставляю между нами указательный палец, тогда Зейн усмехается и берет меня за запястье, заводя______________
Утром просыпаюсь от слишком громкого хлопка входной двери. Малик сопит рядом и не ведёт даже ухом, а мне не совсем нравится этот звук. Аккуратно выбираюсь из постели и выхожу из комнаты, чтобы посмотреть, кто пришел. Вдруг родители вернулись. Спускаясь по лестнице, вглядываюсь в окно через кухню. Папина машина выезжает на дорогу и скрывается за углом дома. Бросаю взгляд на время: семь утра. Обычно он не уезжает так рано. И, черт возьми, серьезно?! Он не заметил моих и Зейна вещей, обуви, остатков еды на журнальном столике в гостиной и мой же телефон! Даже шлем, лежащий на тумбе в прихожей? Такого быть не может! Внимательности отца ещё позавидовать нужно, а здесь ни капли сомнений в пустоте дома. Кавасаки Зейна стоит в гараже, но если бы мы оставили его на улице, папа вряд ли бы совсем не обратил внимание на это. Ведь так? Махнув рукой на странные обстоятельства, понимаю, что спать не хочу, потому иду чистить зубы и умываться, а затем принимаюсь убирать следы вчерашнего кинопросмотра. Я хочу увидеть родителей, но не хочу просить их внимания, потому звонить никому из них не стану. Хоть и интересно, куда пропала мама. Если папа без сомнений может даже ночевать на работе, то где шатается моя домродительница? Всё убрав, беру в руки телефон и плюхаюсь на диван. На заставке с красно-черным лесом меня встречает несколько пропущенных и одно сообщение. Всё от Луи, пришедшее в три часа ночи: «Этот шакал у тебя?». Не могу понять, с каким посылом это отправлено. Вдруг что-то случилось? Я ведь не могу подставить никого из них. Пора проворачивать очередной дохлый номер с попыткой разбудить того самого шакала, упавшего в спячку. Захожу в спальню и испытываю легкое дежавю, когда вижу, что Зейн снова разлегся в позе морской звезды. Лицо чуть отекло после бургеров с маринованными огурцами, длинные ресницы отбрасывают тень на щеки, чуть подрагивая из-за бегающих под закрытыми веками глаз. Интересно, что ему снится? Черные густые волосы растрепаны и челка, завившись, косо легла на лоб. Накаченное загорелое тело выглядит идеально на фоне чёрного постельного белья. И нет, он не разделся, а лег спать в белой майке и боксерах. И эта одежда ни капли не скрывает всё то, что должна прятать. По крайней мере, проглядываются лишь очертания, а не полная картина. Хотя, я уверена, попроси его раздеться, он тут же это сделает. Становлюсь у самого края кровати и наклоняюсь, протягивая руку ко лбу. Его кожа горячая и бархатная. Поглаживаю рукой его волосы, пальцами расчесывая удлинившиеся пряди и тихим, мягким голосом стараюсь его разбудить. — Солнышко, просыпайся, — зову его и, когда веки начинают подрагивать как крылья бабочки, я целую его в щеку. — Доброе утро. — Наидобрейшее, — только открыв глаза, Зейн растягивает губы в счастливой улыбке. А я тем временем помечаю у себя в голове, что сонный и хриплый голос Малика будоражит во мне всё естество. Пора бы взять диктофон, чтобы записать и поставить этот звук на будильник. — Мне ночью Луи писал, искал тебя. Он не звонил? — Нет, а если и да, у меня телефон в режиме полета. — Капец ты умник, а если что случилось? — Погоди, какое сегодня число? Бросаю взгляд на электронные часы: — Семнадцатое августа. Причем здесь вообще это? — Твою ж мать! — вскочив и едва не сбив меня с ног, Зейн поспешно роется в карманах джоггеров, очевидно, пытаясь найти телефон. Мне становится не по себе от его нервозности и резкости, потому я комкаю одеяло и подбираю ноги к себе. Достав мобильник, он в доли секунды прижимает его к уху. — Томмо, да, я ночевал у Райли. Что с ним? Опять? Где вы? Я скоро буду. Если она поедет, да. Зейн тараторит это быстрее, чем я могу что-либо понять. В груди зарождается плохое ощущение и меня словно что-то отталкивает. Когда парень кладет трубку, то его растерянный, но твердый взгляд падает на меня: — Ты едешь? — Может объяснишь, что происходит? — Мама Гарри умерла в ночь на семнадцатое августа. — Он же отпустил это, — неверяще говорю я, пытаясь сопоставить этот факт с разговором Зейна и Луи. — Да, но иногда его переклинивает. Это первый раз за последние три года. Его… — Зейн прикусывает губу, пытаясь подобрать слово, и ему это причиняет какую-то непонятную для меня боль, — срывает. Луи с ним на кладбище. Он спросил, поедешь ли ты, ведь девушки умеют подбирать нужные слова, но… ты была больна… короче, всё слишком сложно. Ты поедешь? Вздрогнув от ужаса, отвожу взгляд в сторону и цепляюсь за фото с Нейтом. Затем волной меня накрывает опустошение, будто я уже нахожусь на кладбище. И будто это меня кладут в гроб, а я лишь безучастным видом наблюдаю за всеми, кто присутствует на похоронах. Гарри… Что будет, если он меня увидит? Зейн прямо намекнул, что я болела, значит для Гарри я — живое доказательство того, что рак уходит, но не от его матери. Вдруг он… возненавидит меня? Но и не поехать я тоже не могу, потому что Гарри нуждается в поддержке. Когда я нуждалась в том, кто может выслушать, хоть и не признавала этого, он приходил и становился тем самым советчиком и жилеткой. Я должна поступить так же. Я хочу ответить тем же. Несколько раз киваю, затем произношу уверенное «да», но это больше чтобы убедить себя, нежели Зейна в том, что если я и не готова, то хотя бы хочу. — Собирайся и возьми свой шлем. Поедем на моём. Ехать на пассажирском, крепко прижимаясь к Зейну? Я сгорю в аду за такую мысль в этой ситуации, но… Звучит как хорошая идея.______________
Кладбище Вудлон никогда не вселяло в меня страх. Каждое посещение могилы бабушки с дедушкой и возложение цветов меня… успокаивало? Я не боялась остаться здесь ночью, потому что все то, что здесь находится — это море тайн и секретов. Это история. Каждого человека, каждой семьи. Это завораживает, а не отталкивает. Здесь красивые деревья, я часто видела белок и бурундуков, но никогда не слышала пение птиц. Очень тихо и спокойно. Обычно приходя сюда вместе с родителями, я отдыхала. По-настоящему. На кладбище самая интересная энергия. Такая, будто прилечь и отдохнуть на лужайке в кругу каменных надгробий — самое правильное решение в жизни. Но сейчас я этого не замечаю, ведь спокойствие прошибает раскаленным током по самые пятки, жжение в груди не проходит, потому что одышка не позволяет. Я сжимаю три белых хризантемы в ладони и в спешке иду за Зейном. Он нещадно-быстро проходит своими длинными ногами по тропинкам между памятниками и не думает останавливаться, чтобы подождать меня. — Зейн! — запыхаясь зову его, но не работает. — Райли, чуть-чуть осталось. Скорее. Да простят меня мертвецы, но я не выдерживаю и выругиваюсь самым отборным матом, каким только могу. И ведь не отстанешь здесь, потому что хрен потом кого найдешь. — Чуть-чуть до того, как я упаду прямо на чью-то могилу и испущу душу Богу. Внезапно Зейн останавливается и я врезаюсь носом в его спину. — Ай! — Иди сюда, — резко подхватив меня на руки, он издает смешок, когда я взвизгиваю. — Ты невыносим. — Ты тоже, золотце, — с некой нервозностью отвечает он, явно не показывая, как переживает за Гарри. Но об этом кричат все его жесты, потому я замолкаю. Когда я, валяясь у Зейна в руках как невесомая игрушка, вдалеке замечаю Томлинсона и Стайлса, моё сердце болезненно сжимается, и я прошу Малика отпустить меня на землю. Среди крон раскидистых деревьев Гарри стоит на коленях у серого бетонного памятника, а Луи находится чуть поодаль, понурив голову. Когда мы с Зейном подходим ближе, заметно замедлевшись, я едва могу сдержать подступающие слёзы, ведь слышу, как протяжно завывает Гарри. — Ты можешь уйти, — напоминает мне Зейн, но я лишь крепче сжимаю его руку и уверенно шагаю вперед. — Я не отступлю. Гарри этого никогда не делал, я тоже не собираюсь. Огибая другие надгробия, мы попадаем в зону видимости Луи. Подойдя навстречу, он обнимает меня и пожимает Зейну руку, отвечая на заданный вопрос о самочувствии Гарри: — Он тут всю ночь. Я с ним с трех часов, как спохватился. Чтобы не наделал чего. Желудок с сердцем совершают кульбит, когда я вижу, что и Томлинсон стоит с заслезившимися глазами. — А м-может?.. — дрогнув, спрашиваю я и перевожу взгляд на Гарри. — Он пытался. Несколько лет назад. — Я не знаю, как вести себя с ним. — Просто подойди, Райлс, — вымученной улыбкой отвечает Луи. — Он нуждается в тебе. В любой другой ситуации было бы приятно услышать эту фразу, но здесь почему-то становится больно. Не потому, что я нужна Гарри, а потому, что я понятия не имею, чем ему помочь, когда он нуждается в моей помощи. Зейн целует меня в макушку и мягко подталкивает к другу. Этим он говорит, что рядом, и мне становится чуть легче. Ну же, Райли, это всё тот же Гарри. Ему нужна ты. Подхожу к Стайлсу и мой взгляд приковывает серое надгробие. На чёрной гранитной табличке большими буквами выгравировано всё то, что выжжено раскаленным тавром в сердце Гарри:Анна Стайлс. Любимая жена и лучшая мама. 21.10.1980 — 17.08.2016.
Перед памятником и коленями Гарри взрыта земля, его пальцы землистые и серые от почвы, которую он рыл. Он пытался откопать маму?.. От обычно ровной и статной осанки, не осталось ничего, что напоминало бы о Стайлсе. Поникшие плечи содрогаются во всхлипах, спина сгорблена над могилой. Он не разбит и даже не сломлен. Он размазан жизнью, как дешевый шмат мяса на раскаленном асфальте. Его личность затерялась в лесах горя и боли. Это вызывает не то, что сочувствие, а жалость. Жалость за то, что жизнь поступила с этим парнем ужасно несправедливо. Ещё тогда, когда он был подростком. Был ребёнком. В горле встает огромный ком, но я проглатываю его ради Гарри. Не вижу его лица, ведь всё закрыли всклокоченные чёрные кудри. Я молча опускаюсь на колени рядом с ним. Парень даже не смотрит в мою сторону, и я протягиваю к надробию белые цветы, аккуратно складывая их. — Ты даже не знала её, — ломаным и хриплым голосом произносит Гарри, чем заставляет меня сжаться от неловкости и сочувствия. — И правда, её я не знала. Но я знаю её сына. Он замечательный человек, а такого могла воспитать только чудесная женщина. — Чудная. — Что? — Не чудесная, а чудная. — Почему? Гарри не отвечает, даже не шевелится. Я протягиваю ладонь и кладу поверх руки парня. — Расскажи мне о ней, — прошу я. Гарри молчит, немигающим взглядом уставившись на табличку. Через некоторое время молчания он тянется и берет в руку один из цветков. — Она… она любила хризантемы. Белые. Говорила, они символизируют жизнь, — прокручивает в пальцах стебель и задумчиво смотрит на имя матери. — Зейн постарался с цветами? — Это я взяла. Первые попавшиеся, честно, — я убираю волосы с лица Гарри и вздрагиваю. Он выглядит хуже, чем я представляла: раскрасневшиеся глаза не блестят живой зеленью, они потухли; лицо вымазано землей, будто он бесконечное количество раз пытался содрать с себя скальп. Жуткости навевает царапина вдоль щеки, которой я невесомо касаюсь. Гарри тут же отдергивает голову: — Выглядишь ужасно, — первым говорит он и морщится, а я убираю руку от его лица. — Знаешь, ты тоже не на подиум собран. Никто из нас даже не усмехается, хоть и сказаны эти слова в шутку. Нам словно тяжело хотя бы улыбнуться. Как люди переживают горе утраты? Если это выглядит примерно так же, что я вижу в Гарри, то это самая ужасная вещь на свете. И я думала, что моей маме будет легче только после моей смерти? Боже, если я скажу так ещё раз, то попрошу Зейна влепить мне пощечину. Тяжелый вздох рядом возвращает меня в реальность: — Она всегда говорила, что меня нужно было отдать в модельное агентство. Я любил её голос. Всё ещё люблю, хоть он и звучит в моей голове поломано. Обрывки воспоминаний словно затухают со временем, и я очень боюсь того, что потом я вовсе не вспомню ничего, связанного с ней. У неё были такие же черные вьющиеся волосы и зелёные глаза. Говорила, что я её копия. А потом просила меня не унаследовать её болезнь и обязательно присматривать за сестрой. Она любила нас, свою семью. Любила то, что делала: будь то осточертевшая всех сортировка счетов или выпечка наших любимых шоколадных кексов с ягодной посыпкой. Или рыться в саду и кропеть жаркими вечерами над своими хризантемами. А потом она слегла в больницу. Быстро и внезапно. Так же скоро оказалась и здесь. Гарри сжимает цветок в руке, а затем кладёт на место. Он дышит громко и часто, словно его вот-вот снова накроет. — Она любила всех и её любили все, вот чудная, да? В жизни это не ценится, потому она и оказалась тут. Ей даже тридцати шести не успело исполниться. За что, Райли? Вопрос в мою сторону он произносит тише треска сверчка. Настолько, что я сначала не разбираю слов. В моей голове нет ответа на этот вопрос. Жизнь несправедлива до ужаса, застрявшего в памяти разъедающей душу занозой. Анна Стайлс возникает перед моими глазами самой светлой женщиной, от которой добро расстилается на добрые мили вокруг. Точно ангел, спустившийся с небес. Теперь она вернулась на своё место. Но как это успокоит Гарри? Это же его мама. — Знаешь, мне однажды сказали одну фразу… Небо забирает лучших, Гарри. — Но она моя мама, Райлс. В этой фразе боли больше, чем в любой другой. Словам придают важности ситуации, пусть даже и самые злые и отвратительные, как-то, что мы находимся посреди кладбища с маленьким мальчиком, который скучает и ждет маму, которую больше не увидит. Как бы сейчас ни хотели того все мы, она не встанет. — Она была, есть и будет лучшей мамой. И это не изменится в её биографии. У неё это выгравировано, — кивок в сторону надписи на бетонном памятнике дается тяжело, как вздох под дулом у виска. — Факт, написанный на надгробии, сравним с наградой посмертно. — Эти награды уже не нужны награжденным, ты прав. Но они созданы, чтобы напоминать живым о том, что сделал этот человек для чьей-то жизни. Больно терять, больно переживать. Ей тоже было больно прощаться, как и вам, Гарри. Но теперь она в том месте, где за хорошие дела воздаётся лучше, чем на земле. — А что, если не воздаётся? Она обещала, что мы встретимся там, когда придёт время. Вдруг этого «там» не существует, и я больше её не увижу? — Наша проблема в том, что мы не можем знать наверняка. Никогда. Нет полной вероятности из ста процентов, но жизнь так устроена. Всегда есть погрешность и пресловутое «но». Вера и надежда нивелируют те, оставшиеся до ста, проценты. Поэтому ты можешь и не знать, но верить ты обязан. Если не ради себя, то ради неё, Гарри, и твоих обещаний, данных ей. Я слышу, как злостно скрипят его зубы. Гарри злится от отчаяния и беспомощности, как ребёнок. Пожалуй, в таких ситуациях люди всегда будут маленькими детьми, и в этом ничего стыдного нет. Скучать по тому, кого больше никогда не увидишь — нормально. — Гарри, в некоторых ситуациях помочь может буквально ничего, кроме веры… Знаю, что мои слова мало чем помогут, но я, правда, без понятия, что мне сделать, чтобы тебе стало легче. Чем мне помочь? — поворачиваюсь лицом к нему и спрашиваю на тот же тихий манер. Так, чтобы нас не услышал даже ветер. Стайлс подрывается ко мне так резко, что я отскакиваю непонятно почему сама для себя. Он сжимает меня в тиски объятий так крепко, что болят ребра. — Ты сделала всё возможное для меня сейчас, Райли. Спасибо. Он всхлипывает слишком громко, даже громче, чем до этого, и мне почему-то легче от этого звука. А может потому, что Гарри меня всё-таки обнял, и это всяко лучше, нежели сидеть и бояться, что очередное прикосновение заставит его закрыться. — И ещё кое-что… — произносит он, а затем добавляет ломаным шепотом мне на ухо, — ты тоже не умирай, ладно? Пустой ком в горле возникает из ниоткуда. Дрожь в теле не получается унять, и я крепче вжимаюсь в Гарри, как в спасательный круг: — Ладно. Отвечаю ему с трудом. Такие обещания не дают сквозь воздух, тыча пальцем в небо. Но именно это я и делаю. Скорей всего, мне самой не хочется умирать, и это обещание я даю в первую очередь самой себе. Теперь я обязана его выполнить. — Брат, — Зейн внезапно подходит и сочувствующе сжимает плечо Гарри, — хочешь побыть один? Стайлс отстраняется и с благодарностью смотрит вновь загоревшимися зелеными глазами в мои. Это — самая настоящая награда для меня. Я справилась, ему правда легче. — Если честно, то сейчас мне лучше. Поеду домой, Кара с ума там сходит. Я поступил как мудак, бросив сестру в такой момент. — Каждый имеет право на горе, — переубеждаю друга, но он лишь снисходительно улыбается своей милой ямочкой на щеке. — Зейн, подбрось его. — А ты? — Попрошу Луи, увидимся вечером, — встаю на цыпочки, чтобы поцеловать колючую щеку, — и побрейся, иначе останешься без поцелуев на всю оставшуюся бороду. — Я ещё не женат, а мне уже ставят условия, не, ну вы слышали? — обращается он к остальным. — Береги её, балбес, — отвесив легкого подзатыльника, Гарри разворачивается к могиле, ещё раз аккуратно складывает цветы и направляется в сторону, откуда мы пришли с Зейном. Луи без колебаний соглашается отвезти меня до дома, хотя ему совершенно в другую сторону. Свой мотоцикл он оставил у противоположного входа на кладбище, потому мы разминаемся с Зейном и Гарри. — Райли, ты офигеть как зажгла его. Я хоть и рассчитывал на такой эффект, но очень удивлён, что у тебя вышло. — Я что, слышу нотки сомнения в моих возможностях, Томмо? — Взбодрить Гарри даже у меня не получалось. Я пытался дозвониться до Зейна, дописаться до тебя. Потом я просто оставил вас в покое, Гарри в том числе. Просто приглядывал за ним. Решил проанализировать, как встряхнуть его. На ум пришла ты. — С чего ты взял, что я вообще могла повлиять на него? — Во-первых, ты ненамного старше его сестры, это образ младшей сестренки, которая в его жизни значит очень немало. Каре тоже хреново, так что она сразу отпадала. Во-вторых, со слов Зейна, Гарри очень переживал за тебя, то эмоциональная привязка какая-никакая есть. Ты ведь доверила ему свой самый большой секрет. Он был первым, кто узнал. Я был с ними вчера, когда ты позвонила и сказала, что не приедешь. Гарри немного раскис, а тут ещё и годовщина матери. Навалилось. Подумал, ему будет полезно встретиться с человеком, по которому он скучает. И это сработало. — Ты хороший психолог, Томлинсон! — искренне удивляюсь я. — Я хороший аналитик, а вот лавры психолога явно у тебя, — игриво толкнув меня в плечо, Луи даже не смотрит на меня, но всё равно издает смешок. — Кажется, кто-то вчера согласился с фактом, что у него хреновая дедукция. — Работает с перебоями, но Гарри это помогло. — Хочешь об этом поговорить? — опережаю его. Пройдя пару шагов, осознаю, что не слышу ещё пары ног. Оборачиваюсь и вижу застывшего Томлинсона, что смотрит в сторону расфокусированным взглядом. Будто его отключили, дернув рубильник. Я же просто пошутила, использовав классическую фразу на приёме у мозгоправов… — Луи?.. — осторожно спрашиваю и касаюсь его руки. Томлинсон сжимает меня за плечи и выкрикивает с бешеными глазами: — Попалась! Кладбище сотрясает мой громкий визг: даже птицы хлопают крыльями и сваливают с ближних деревьев, как в глупом кино. Грудь Луи взрывается разъяренными шлепками ладоней. — Придурок! Идиот! Неадекватный! — Да всё-всё, успокойся, — парень заливисто смеется и предусмотрительно отступает, вскидывая ладони в примирительном жесте. Я слишком зла сейчас, чтобы отступить. — Мы на, черт возьми, кладбище! Ненормально так шутить с больным человеком, дурак. Каждое слово сопровождается звуком голубиной драки, потому что его кофта заглушает мои удары. — Я понял-понял, ай! Не бей, прости-прости-прости! Останавливаюсь и опускаю руки по швам, сжав их в кулаки. Луи, не скрывая улыбки, потирает грудь, будто в ребрах трещина. Хотя с моей силой удара можно задеть только чувство вины. Зейн всегда говорил, что мой удар для него — как лапка котика по коленочке. Тоже козел. Громко дышу из-за испуга, залитым в концовке злостью. Зубы скрипят, и мысли летят настолько быстро, что всё, что я могу сделать — это глухо рыкнуть и развернуться в сторону выхода. Стою на парковке напротив мотоцикла Томлинсона уже несколько минут, всё ожидая, когда эта старая кляча доползет. Наконец-то он показывается из-за шатра. — Когда будем ехать, молись, чтобы я не спрыгнула, мистер Пранкинсон. — Даже если ты упадешь ещё когда мы будем стоять, я всё равно огребусь от Малика. — Даже если я умру случайно, огробишься ты специально.