_________________________
Меня пробивает дрожью так, что я неосознанно пинаю водительское сиденье носками ботинок, стук чего явно не вводит отца в состояние восторга. Мама молча смотрит в окно, стараясь не поворачиваться так, чтобы я её увидела. Но и без того знаю, что она плачет. Хотя бы потому, что пачка салфеток, лежащих на торпедо, то и дело уменьшается в размерах. Сейчас раннее утро, но вокруг всё настолько серо, что кажется, мы едем в больницу под покровом ночи. Вдруг меня привезут сразу в морг. К черту прелюдии, верно? Атмосфера в машине напряжена настолько, что вместо музыки из радио играет звук электрических искр, а снаружи взрываются громовыми раскатами небеса. Папа беспрестанно бьет пальцами по кожаной оплетке руля и нервно озирается по сторонам, когда мы проезжаем перекрестки. Мое моральное и физическое состояние оставляют желать лучшего, но мне жизненно необходимо сейчас лечь в стационар и пройти курс химиотерапии. Потому что это, вроде как, должно помочь, но ради этого я обязана остаться на месяц вдали от дома в кругу белых халатов и просыпаться по утрам не от аромата овсяных блинчиков с кухни, а вони хлорки и голоса медсестры, сующей таблетки в мягком стаканчике. С каждым удаляющимся от дома ярдом, я всё сильнее хочу выпрыгнуть из машины и убежать в неизвестном направлении, громко крича о том, что меня похищают, но вместо этого просто сижу и вжимаюсь в сиденье, мечтая раствориться в воздухе или хотя бы незаметно провалиться в багажник. Полчаса до больницы сравнимы с вечностью из-за страха ожидания и неизвестности. Но когда мы наконец останавливаемся, я ощущаю молниеносность поездки. Папа паркуется, мама собирает разбросанные по её части салона салфетки в пакет и кладет его в подстаканники между сиденьями. Мама, шмыгая носом, хриплым голосом просит передать ей сумочку с заднего сиденья, но я ненамеренно игнорирую её просьбу. Родители говорят, что мы приехали (а то я не вижу), и выходят, раскрывая зонты и поторапливая меня за собой. Я сижу неподвижно, словно приклееная, не то что пристегнутая. Больница выглядит угрожающе, потому что жуткий ливень сопровождается громом и молнией, рассекающей небеса пополам так же, как раскалываются мои жизнь и семья. Папа оббегает машину и достает из багажника мою дорожную сумку с вещами, затем очень громко захлопывая крышку. Если папа сейчас откроет дверь с моей стороны, попрося выйти, то я скорей всего упрусь руками и ногами, лишь бы оттянуть время. Дверь с моей стороны тут же открывается, отчего я испуганно подпрыгиваю на месте. — Тебе пора. Папа говорит это так, словно оставляет меня один на один с раком. Мама всегда, когда мы ездили по больницам, говорила «нам», а отец оставил меня единолично бороться с проблемой. Нижняя губа дрожит, но я удерживаю слезы. Дождь нещадно барабанит по машине, я очень медленно пытаюсь выйти, и уже мама в нетерпении хватает меня за руку, едва не выволакивая: — Нет времени, Райли. Вырываю свою руку из её и быстро вылезаю из машины, пулей стремясь к крыльцу здания. Волосы промокают и прилипают к лицу, одежда моментально становится тяжелой и сковывает тело. По широкой парковке ездят машины, я стараюсь не попасть под колеса, но передо мной то и дело возникают слепящие блики фар. Когда добираюсь до крыльца госпиталя, я настолько раздавлена происходящим, что меня с головы до мокрых пяток охватывает злость за свою слабость. Резко распахиваю дверь и медленно иду внутрь. Мне холодно, каждая нитка одежды промокла, с кедами та же история. Я стараюсь глубоко дышать, но выходят лишь короткие хрипы, которые всё сильнее учащаются. Я в панике. Если я заболею, что тогда? У меня совсем не останется надежды? Серый холл окутывает теплом кондиционера, но само помещение, на удивление, пустует. Лишь маленькая стойка охраны в углу немного покрывает мнимую безлюдность. Прохожу через турникет и останавливаюсь перед маршрутным листом этажей. Онкологическое отделение находится на третьем этаже, и мне нужно приложить все свои силы, чтобы туда добраться. Но сначала мне нужен Доктор Патрик. — Вы куда, мэм? — басистым голосом спрашивает мужчина-охранник средних лет, даже не поднимая на меня взгляд. — Плановая госпитализация, в онкологическое. Лишь тогда он поднимает глаза, оглядывая меня. Маленькая, промокшая, уставшая, больная, юная. На его лице отпечатывается тень сочувствия, но вслух он этого не произносит. Когда папа и мама с моими вещами заходят внутрь, я юркаю за широкую округлую колонну, откуда открывается вид на узкую и крутую лестницу. Почему здесь только грузовые служебные лифты? Тридцать шесть. Ровно тридцать шесть ступеней, и умножить это число на три — столько мыслей о том, что я больше не выйду отсюда. Что это — мой будущий дом и здесь находится мой смертный одр. Я не хочу сюда идти, я не смогу принять это несчастное место как свой дом или хотя бы как гостиницу. Для меня это ад, потому что моя жизнь теперь словно зависит от того, насколько хорошее здесь лечение. Стою на лестничном пролете и не решаюсь открыть дверь в отделение. Папа, пыхтя как паровоз, поднимается с сумкой быстрее мамы и, не сказав мне и слова, толкает дверь. В глаза сразу бьет свет люминесцентных ламп, отражающихся от стен. Папа держит дверь и кивает внутрь, лишь взглядом подталкивая меня вперед. И даже этим действием показывает, что я вынуждена справляться с болезнью в одиночку. Белый коридор со светло-серой плиткой встречает нас большим количеством больных: на каталках, со стойками капельниц. Но всем им не меньше тридцати пяти на вид. Но почему меня постигла такая участь только в самом начале этой гребаной жизни? Стоит мне только подумать об этом, как на плечи падает теплая кофта, и я чувствую окутывающие меня объятия, а следом слышу голос мамы, придающий немного спокойствия: — Мы справимся._________________________
Спустя пятнадцать минут разговора с мамой, поднимаюсь наверх и распахиваю дверь в свою комнату. Зейн всё так же спит на моей кровати в позе прилипшего ко дну Бикини Боттом Патрика, и его не разбудили даже три моих будильника, орущих: «I’m a barbie girl». Хотя чего уж тут говорить, даже я больше всего хочу проспать все будильники с ненавистной песней рядом с Зейном. Потому что лучшее, что я испытала за последние пару лет — сонное ощущение крепких объятий со спины и чувство непомерного спокойствия. Зайдя в комнату, первым делом хватаю с серого игрового кресла его куртку и кидаю в него. Кожанка размером чуть ли не в два раза больше моего в секунду развевается и падает на Малика, который с недовольным стоном скидывает её на пол и поворачивается на бок. Даже глаз не раскрыл! — Может соизволишь хотя бы встать, не то что проснуться? — Ложись обратно, — он хлопает по свободной стороне кровати. — Дай насладиться утром рядом с тобой. — У нас была на это вся ночь. — И мне всё равно мало. Запрокинув голову, издаю мучительный стон. Малик безумно милый и обаятельный, когда едва ли спит, но почему именно сейчас я должна сопротивляться этим чарам? Ни в прошлый раз не вышло побыть дольше в кровати с ним, ни в этот. Чертовы больницы. — Мне пора, Зейн, — не скрывая разочарования в голосе, стараюсь устоять на ногах, когда он разлепляет карие глаза и смотрит на меня с самым большим сочувствием, но вместе с тем этот взгляд ни капли не скрывает всеобъемлющего обожания. А я… я безумно хочу спать, потому что ночью Зейн не давал мне покоя, безудержно бросая нелепые шутки о том, как неприлично спать в кровати с другом, которого не знают родители. Я отвечала тем, что утром госпитализируют нас обоих. Меня в онкологию, а его в травму, потому что мой папа свернет ему голову, едва ли увидев его в моей кровати. И будто только напоминание о времени взывает к его заснувшей много лет назад совести, и Зейн тут же подрывается. — Все так же боишься? — уже ничуть не сонным голосом спрашивает он. Резко опустив голову вниз, раздумываю над ответом, над которым и думать не нужно. Полночи шуток, а оставшиеся часы — бесчисленное количество попыток уверить меня в хорошем исходе. У него получилось, но сейчас мысли снова нагоняют одна другую, и разбить эту цепь я не в силах. — Я до последнего буду сомневаться, что в этом есть смысл. — Райлс, вспомни о том, что я тебе говорил: всё, что ты делаешь, имеет смысл, потому что даже неудачные попытки стоят того, чтобы их совершить. — Не в моем случае, — разочарованно произношу я, вновь понурив взгляд. — Эй, — зовет Зейн и расставляет руки в стороны, — иди сюда, мелкотня. Сделав два шага, останавливаюсь в полуметре от Малика. Он хватает меня своими загребущими руками и прижимает к груди, чуть отрывая от земли, что не стоит ему никаких усилий. Сразу становится легче, будто груз страха взлетел вместе со мной. Утыкаюсь в изгиб шеи Зейна и повисаю на его плечах, когда он снова пытается поставить меня на пол. Его футболка и даже тело пропахли моим хлопково-мятным кондиционером для постельного белья, и я не могу почувствовать тот самый аромат Зейна. То, что для меня стало роднее всего: цитрус и древесина. Его тело горячее, будто он только вышел из душа, и мне так тепло быть прижатой к нему. Кажется, от этого тепла я загораюсь и свечусь ярче любых ночных фонарей и праздничных фейерверков. В тандеме с ним чувствую себя как железо с кислородом: взрываюсь золотистым оттенком и свечусь наравне с солнцем. — Запомни: любое время, которое ты тратишь в борьбе за жизнь, того стоит. Ты хотя бы что-то делаешь, а не прозябаешь его. Ты не сдалась, даже если и отчаялась, а в твоих глазах всё ещё тлеет искорка надежды. Значит, всё не зря. Поднимаю голову. Карие глаза напротив смотрят на меня со всеобъемлющей заботой и любовью. Я верю ему, верю в то, что он говорит. Он знает, что всё будет хорошо, и я тому действительно рада. В каждое слово он вкладывает уверенность, силу и веру. Если я не верю себе, то без колебаний доверяюсь ему. — Я тобой горжусь, — шепчет Зейн, прежде чем поцеловать меня горячими губами в хмурую складку на лбу. — Надеюсь, папа при встрече с тобой скажет мне то же самое. — Скорее, он без лишних слов запихает меня в багажник и вывезет в лес. Ничего не ответив, подхожу к кровати, поднимаю куртку Зейна и вручаю ему: — Только штаны не забудь надеть. Если Зейн выйдет в одних боксерах и майке, то это не понравится даже маме, а про отца я вообще заикаться не хочу. Малик быстро собирается, и я, кинув в рюкзак зарядное устройство, беру дорожную сумку. Зейн выхватывает её у меня и выходит из комнаты первым. Семеню за ним, но останавливаюсь в проходе и поворачиваюсь, окидывая взглядом родную комнату, в которую очень хочется вернуться. Ярко-розовые, почти цвета фуксия, стены, черно-белые плакаты музыкальных групп над письменным столом, кремовые кровать с черным покрывалом и светлый шкаф с туалетным столиком. Я много раз прощалась с этой комнатой, но почему-то сейчас мне кажется, что это — последний. Здесь прошло мое детство, здесь проходит и юность, и расставаться с этой частью жизни так же грустно, как осознавать, что когда-то я бы всё равно покинула это место. Но к тому моменту у меня уже был бы свой дом, а не зарезервированное место в асептическом больничном боксе. Губы сами по себе поджимаются, и я едва могу остановить эту невербальную реакцию, потому просто прикусываю щеку и закрываю белую дверь. Зейн ничего не говорит, лишь по-дружески треплет меня по плечу. Но даже если бы он сказал что-то в духе: «не хочется переезжать из вагины?», я бы расплакалась, наверное. Ещё спускаясь по лестнице, я замечаю, что из дома вышел папа. Зейн, судя по напрягшимся плечам, тоже. Мама расслабленно сидит в гостиной и что-то читает. Эта картина вводит меня в ступор. — Ты не поедешь? Мама обращает внимание на нас и посылает Зейну приветственную улыбку: — Зейн, ты проспал завтрак. — Да, миссис Рессо. Но не могли бы вы ответить на вопрос Райли? Закрыв книгу, мама молча поднимается с кресла-качалки и подходит ко мне, крепко обнимая. — Я буду ждать тебя дома, зайка. Не хочу провожать тебя, потому что это не последний твой путь. Ты вернешься, я знаю это. Всегда возвращалась. Все, что я могу — стоять, как вкопанная, и даже не суметь ответить на объятия. Я смотрю в белый потолок и вижу трещину. Мама просто ждет моего возвращения, она не хочет прощаться, но почему мне кажется, что меня бросают? Глаза размывает слезами, я крепко зажмуриваюсь до боли в веках, но чувство пустоты в груди не проходит. — Я… — не своим голосом произношу и следом прочищаю горло, — я хочу, чтобы ты поехала, — резко поднимаю руки и сжимаю в кулаки свитер мамы, прижав её к себе так, что не оторвать. — Я всегда рядом с тобой, Райли, помни это. Но сейчас я тебе уже не нужна. Посмотри на себя, — схватив мои плечи, она отстраняет меня и вытирает слезы с глаз. — Ты выросла, милая. И сейчас тебе не нужна поддержка родителей, потому что у тебя есть кое-кто другой. Пойми, я не оставляю тебя, но сколько раз мы уже прощались за эту жизнь? Десятки? Я люблю тебя, но дай полюбить себя другим людям, ты этого заслуживаешь. Ты только рассказала Зейну о настоящей себе, только открылась ему, так насладитесь последним часом перед долгой разлукой. Не дай мне и папе помешать вам. Мама права, и я впервые признаю это. Всхлипнув, смотрю на нее и тоже вижу раскрасневшееся от слез лицо. Она умеет плакать без дрожи в голосе. Ей больно расставаться вот так, я знаю, но она хочет, чтобы я уходила в больницу счастливой, а не в слезах. Мама знает, Зейн этому поспособствует, и у него это получится. — Я люблю тебя, детка. — Я не оставлю вас, мам. С этими словами мы обе идем к дверям. Только здесь мама меня и проводит. А дальше мы сами. Я сама. Давно бы пора этому научиться. Зейн стоит около нашего внедорожника, разговаривая с моим отцом. Они о чем-то смеются, и если Зейн выглядит беззаботно, то папа абсолютно раздавлен. Мама остается стоять на крыльце, а я иду к подъездной дорожке. И сейчас, между папой с Зейном и мамой, я чувствую опору и поддержку от мамы, что она правда со мной: в моем сердце. — Надо было дать тебе пятнадцать минут на сборы, быстрее бы управились, — шутит папа, открывая мне дверь за водительским сиденьем. — Я всего на семь минут опоздала! — оправдываюсь я. — Целых семь минут, Райлс. Это же целая жизнь! — утрирует отец и садится в машину. — Ну да, никто ведь пока не умер за эти семь минут, — недовольно буркаю, за что получаю пихание кулаком в бедро от сидящего рядом Зейна. — Все в порядке, мистер Рессо, ваша дочь как всегда недовольна. По салону вместе с гудящим мотором разносятся тихие смешки, на что я скрещиваю руки на груди: — По-вашему, я должна плясать от счастья, что меня закрывают в комнате из полиэтиленовой пленки на полтора месяца? Да, спасибо, выйду и станцую на розовой могиле Зейна. — Я по твоим подсчетам должен умереть за это время? — Да, от томительного ожидания, как жена военного. — Я ответа на чувства ждал дольше, не умру за какие-то сорок дней. — Ну тогда я просто подарю тебе рояль, а дальше дело за малым, маэстро. — Вот видите, она уже мечтает о том, чтобы скинуть на меня рояль, поставить розовый памятник и станцевать на могиле, с ней точно всё будет хорошо. Хочу его ударить прямо на глазах у отца, но вместе с тем понимаю, что такое общение мне гораздо приятнее гробового молчания перед отъездом. — Почему именно розовый? — с интересом спрашивает папа, настраивая зеркало заднего вида. Закинув ногу на ногу, отвечаю со слишком деланным видом: — Потому что ты не перекрашивал мою комнату из детского розового и мне не разрешал. На удивление, это первая поездка, где никто не сидит угрюмо или плача. Меня будто отправляют в отпуск на горячие топлес-пляжи Испании, а не в больницу. И этому спокойствию и легкости я рада, даже несмотря на то, что она припорошена легким слоем нервозности и страха. — Мне стоит спрашивать о причинно-следственных связях? — Не думаю, мистер Рессо. Это очень не христианские причинно-следственные связи. — Я не хочу слышать ничего, что касается моей дочери, как не моей дочери, а чьей-то девушки. Спасибо, Зейн. — Девушки? — в непонимании произношу я. — Упс… — снисходительно-фальшиво улыбается Малик, переходя на шепот: — кажется, я представился мистеру Рессо, как твой парень. Зейн игриво подмигивает и одаряет меня сексуальной улыбкой, а я лишь хочу отвернуть его наглую рожу от себя, чтобы натянуть на лицо недовольство, но у меня не получается, и сквозь хихиканье я грозно шепчу: — Как только я устроюсь, тебя ждет очень долгий телефонный разговор, умник. — Я весь нетерпение, — парирует Малик, за что получает шлепок по колену. — В моей машине не драться! — негодует папа. — Только мир, дружба, жвачка. После его слов Зейн кидает руку мне на плечо и рывком притягивает к себе, чтобы обнять. Мне несколько неудобно так сидеть, потому, не стесняясь папы, поворачиваюсь и ложусь на сиденье, головой Зейну на колени. Отец включает мою любимую волну на радио, а Зейн нежно перебирает мне волосы, то накручивая их на пальцы, то расправляя по длине, но из всего этого мне больше нравится смотреть. Потому что вид Зейна, глядящего на меня с победной улыбкой и озорным блеском в карих глазах, сейчас стоит на первом месте. А ещё чувствовать, ведь в последний раз перед жизненноважной поездкой в больницу так спокойно и смело я ощущала себя, наверное, никогда.