Жизнь со скоростью 172 мили в час

Вечер в компании Зейна и ребят сменяется другими. До моего «отъезда» Зейн решил не оставлять меня одну, за это я ему благодарна и одновременно совсем нет. Один лишь Бог знает, как я буду скучать по ним и нашим прокатам. Этим действием меня только привязывают к себе и совсем не учат справляться с грядущим одиночеством. В его понимании мы должны оторваться по полной за эти пару оставшихся дней, насытиться общением, но проблема в том, что сколько бы мы не были вместе, мне всегда будет мало. Зашедшее солнце озаряет облака розовыми оттенками, а небо разукрашивает в цвет лавандового поля. Шоссе представляет собой скопление автомобилей и фур, с которыми при обгоне начинаешь играть в шашки. Наша компания разверзлась по всей ширине и в пару десятков метров вдоль дороги. Почему-то сейчас мы никуда не торопимся, лишь летим навстречу лиловому горизонту. Мотоцикл — это не только скорость. Это свобода. В этот раз я сочла ненужным облачаться в экипировку и отдала предпочтение водолазке с кожанкой и черным скини джинсам. Ветер забирается под одежду, разнося мурашки по коже. Я еду впереди всех и чувствую себя первой птицей в косяке. И это ощущение мимолетного главенства в нашей свободе непередаваемо. Мы просто едем куда-нибудь, и мне дают право вести остальных. Честно: я понятия не имею, куда хочу. И просто еду навстречу своей второй любви после мотоцикла — закату. Луи равняется со мной, когда мы проносимся мимо городка Холланда. На его темном визоре отражается все то, что предстает перед нами и так же быстро, как и появляется, сменяется другим. Мы лавируем между машинами со светящимися габаритами, некоторые траки обвешены вдоль и поперек световыми приборами и светодиодами, как из рождественской рекламы «Coca-cola», и я хочу их увидеть в сумерках, потому что представляю только сказочный вид. Я побольше поворачиваю ручку газа в надежде быстрее доехать до горизонта. Может, там получится отнять у жизни то, что она у меня украла: время. Перед въездом в Суонтон Луи держится рядом и, когда полоса полей и деревьев сменяется строениями и домами, кивает в сторону поворота, тем спрашивая, туда ли мы съезжаем. Я положительно киваю в ответ, зная, что не планировала куда-то конкретно. Даже у ведущего должен быть направляющий. В поле зрения попадается закусочная, и я думаю, это то, что нужно парням. Вдоль длинного здания разместилась парковочная зона для мотоциклов с разметкой. На крыше закусочной наблюдаю фигуры двух гнедых лошадей, а окна центрального входа из матовых стекол плавно размывают отражение светло-сиреневого заката. Когда я останавливаюсь слева от чьего-то припаркованного «Харлея», жду, пока доедут остальные. — И зачем мы сюда? — подъехав с остальными, Малик становится слева и глушит кавасаки. — Вы голодны. Возьмите что-нибудь перекусить. — Но… — Я за, — в унисон откликаются Луи и Гарри. — Как видишь, большинство согласны. Я подожду тут. — Стоит спрашивать зачем? Отрицательно качаю головой, посылая улыбку. Я и сама не знаю, почему останусь снаружи. Возможно, меня всё ещё манит лиловый закат, который я хочу ощутить до последнего луча солнца. Сиять вместе с ним, наблюдать за играющими в салки облаками и чувствовать то, чего мне будет не хватать в ближайшее время. Свободу. — Мы быстро, — подмигнув, Луи оставляет шлем на байке. — Присмотри за моей третьей головой, куколка. — Было бы за чем присматривать, — беззлобно бросаю я в ответ и Луи делает пальцами разбитое сердечко. Наблюдая за скрывающимися в дверях закусочной спинами парней, вдыхаю полную грудь чистого воздуха. Так спокойно, несмотря на близость шоссе. Что, если не получится? Что, если лейкемия не уйдет, а моему больному сердцу не смогут сделать операцию? Я буду медленно умирать на глазах у родителей и друзей. Видеть, как они бессильны и разочарованы в невозможности помочь. Как хотят и беснуются в попытках хоть что-то сделать, но понимают: уже поздно. Это — мучительнее всего. Ком в горле не дает вздохнуть, я ощущаю смыкающиеся на шее и руках холодные и тяжелые кандалы страха. Каждую клеточку взрывают осколками мысли о будущем. Какое оно, что в нем будут терпеть мои близкие? — Эй, Райлс, — первым из закусочной выбегает Гарри. Это единственный раз за последние пару дней, когда мы остаемся с ним вдвоем. — Ты как? — Порядок, — тряхнув головой, посылаю натянутую улыбку. Навряд ли она выглядит искренней, скорее, вымученной. — Где эти двое? — Дерутся за игрушечного Тома на сувенирной стойке. Куда ты уезжаешь? — резонно спрашивает Гарри, явно не поверив в выдуманную историю об отъезде к нелюдимой тетушке в поместье недалеко от Детройта. Тетушка-то есть, но отъезд явно не к ней. — Меня кладут в больницу. На полтора месяца минимум. Пересадка стволовых клеток. — У тебя в глазах застыли слезы, — быстро отворачиваю лицо и вытираю глаза, а потом на мое плечо ложится тяжелая ладонь. — Скажи честно, как ты? — его голос становится тихим до невозможности, будто он боится услышать ответ, но вкрадчивость тона заставляет ответить. Мне нужно ответить честно. Шепотом, чтобы не взорваться истерикой, отвечаю: — Страшно, но некуда деваться. Это мой единственный шанс, чтобы выжить. Пожимаю плечами и невесело усмехаюсь. Это всё, что в моих силах. Отвлечься, точнее, стараться это сделать, и показать, что всё нормально. — Райли, я знаю, как невыносимо держать все наболевшее в себе. Знаю, как тяжело в одиночку справляться со страхами. Тебя это настигнет в тот момент, когда не ожидаешь, а затем сломает как сухую веточку. И из того состояния, которое идёт следом, будет максимально тяжело выбраться, пока ты не откроешься и не позволишь людям без зазрения совести помочь тебе. Но этого не будет. Знаешь, почему? — качаю головой, стараясь ровно дышать. — Потому что когда начнет происходить то, чего ты боишься больше всего, ты ещё сильнее оттолкнешь тех людей, которые и без того находятся не ближе расстояния вытянутой руки. Моя мама делала именно так, когда у нее диагностировали рак поджелудочной железы в четвертой стадии. Хватаю ртом воздух, понимая, что мне совсем нечего сказать. Слова не могут выстроиться в предложения, я отчаянно ловлю их, но не выходит. — Можешь ничего не отвечать, Райлс, просто пойми, что для твоего блага будет не уходить в угол, а взять себя в руки и выйти из тени. — Но так я обрушу на людей обязательство нянчиться со мной. — Чушь собачья. Ты открылась мне и что изменилось, кроме твоего мнимого тобой же чувства вины о каком-то обязательстве скакать и прыгать вокруг тебя? — Гарри смотрит на меня с легким блеском улыбки в зеленых глазах. Так, словно я ничего не понимающий ребенок, которому рассказывают об устройстве мира и жизни. — Ничего, кроме того, что тебе проще обратиться ко мне за помощью, чем к кому-то другому. Но, поверь, никто из нас, даже Зейн, не зная о том, что ты больна, откажет тебе в помощи. Даже без этой информации ты — часть нашей компании, и ребята здесь ради друг друга жопу порвут и разобьются в лепешку, чтобы помочь. Рокот смеха в звоне дверного колокольчика заставляет повернуть голову. Уже начинает смеркаться и включаются уличные фонари, как раз тогда, когда сытые и довольные, эти два идиота отбирают друг у друга игрушку говорящего Тома и стараются не отдать другому. — Ничего не бойся, ты сильная, — шепчет мне Гарри, а затем выходит вперед. — Эй, кончайте мучить кота, он вам ничего не сделал. — Это игрушка, Гарольд, — Луи болтает котом перед лицом Стайлса. — Дай сюда, — выхватив Тома под возмущенный вздох Томлинсона, Гарри садит игрушку на бак моего сузуки. — Это подарок, — подмигнув, Стайлс вытягивается и зевает прежде чем пойти к мотоциклу. — Наелись? — спрашиваю у ребят. — Более чем. Сейчас чувствую острую необходимость лечь и лежать, — Малик становится рядом со мной. Ну, или я додумываю, и он подходит к своему мотоциклу. — Вся земля в твоем распоряжении, Зейн. Он чуть наклоняется к моему уху, специально понизив голос, говорит: — В моем распоряжение мне хватит и твоей кровати. Щеки моментально вспыхивают, и я не могу унять колотящееся сердце, когда вспоминаю, что было с нами на озере. Что происходило со мной от его прикосновений. Не могу собраться с силами и ответить, потому что слова Гарри заевшей мантрой повторяются в моей голове. А ещё совет Маргарет. Мои чувства. Всё сталкивается внутри и превращается в разрушительный вихрь, веки тяжелеют от подступающих слёз, потому я быстро надеваю шлем. Даже сумерки не скроют моих заслезившихся глаз, а объясняться перед всеми я не очень и хочу. Не посмею показать всё это им. Не сейчас. Но будет ли честным раскрытие всех своих секретов перед тем, как я уеду, и Зейн перестанет меня видеть? Разве что по фейстайму. Наверное, да.

_________________________

— Расход, разбег и прочее? — усмехается Малик, заставляя все внутренности съежиться от осознания, что уже сегодня утром я лягу в больницу и не увижусь ни с одним из ребят ближайшие полтора месяца. Мы стоим около торгового центра, где всё началось. Там, где мы сцепились с Маликом, Стайлсом и Томлинсоном, и уже несколько месяцев общаемся так, будто прошло несколько лет. Время уже заполночь, но мне нисколько не хочется возвращаться домой. А ещё не хочу бросать незавершенное дело. — Мне на работу завтра, потому я вас покидаю, ребят. Удачи в отпуске, куколка, — подмигнув, Луи запрыгивает на «Триумф» и, когда я машу ему рукой, срывается с места со свистом шин по бетонному покрытию парковки. Гарри и Зейн остаются. Я точно не уеду первая из них. Стайлс смотрит на меня с сочувствием и немой просьбой рассказать Малику правду, чего у меня не получается уже долгое время. — Меня сестра заждалась, уже разрывает телефон. Отец, наверное, задерживается на работе. — Хорошо, Гарри. Подойдя ближе, он протягивает руки, чтобы обнять меня на прощание. Без тени раздумий делаю это. Гарри шепчет мне на ухо о том, чтобы я была смелой, тогда всё будет хорошо. Как хочется верить его словам, но не получается. Сердце разрывается от боли прощания на такой долгий срок. Я не хочу пропадать, но сделаю это, потому что в моих руках мой последний шанс на счастливую жизнь. Наблюдаю за тем, как Гарри уезжает. И в считанные секунды мотоцикл Стайлса теряется среди автомобилей и траков на шоссе, и его звук становится слышен всё дальше. Зейн стоит в паре метров от меня, а такое ощущение, что он уже так далеко, что у меня нет возможности вернуть его. Засунув руки в карманы, Малик что-то старательно ищет, и когда достает, я вижу пачку сигарет. — Не знала, что ты куришь, — обняв себя, вожу носком грубого ботинка по бетону и стараюсь не смотреть на Зейна. — Пару дней назад снова начал. Бросил в прошлом году, но сейчас всё слишком сложно, и это — одна из немногих вещей, что меня успокаивает, — щелкнув зажигалкой, он подкуривает сигарету, и я сразу ощущаю запах табачного дыма, смешанного с шоколадным ароматизатором. Появляется явственное желание закурить, хоть я никогда этого и не делала, потому что нельзя. Тяжело бороться с искушением получить хоть какую-то дозу легкости и кайфа. Особенно, когда из всего возможного в твоей жизни складывается только диван. — Поделишься? — Ты и без моих откровений всё понимаешь, Райли, — сухо бросает он, чем развязывает в моей груди непонятную дыру. — Если бы знала, не спрашивала, — обиженно произношу я, снимая с приборной панели Говорящего Тома, оставленного мне ребятами на прощание, и глажу его между ушей, как настоящего котенка. — Девушка, которая мне нравится, раз за разом отвергает меня, и я ничего не могу с этим поделать, — я моментально поднимаю глаза и с болью смотрю на Зейна. От этих слов в груди едкой кислотой разливается пустота, которую я не понимаю, чем нейтрализовать. Эта новость разбивает сильнее, чем то, что меня закроют в стерильной каморке без доступа к людям. Зейну кто-то нравится. Ему, чёрт возьми, нравится какая-то девушка! И эта новость не вызывает поглощающей ярости. Напротив, становится больно и тошно. Мысль об этом вонзает кинжал глубоко под ребра, проворачивая несколько раз до такой дыры, что из нее разорванным ошметком выпадает душа, громко бухаясь об землю. С горечью разочарования вспоминаю о том, что было на озере, и думаю, насколько сильно он хотел забыться, что был готов меня поцеловать. Готов был использовать и выбросить. Проглатываю обиду, мысленно говоря, что не время сейчас разворачиваться и уходить. Пусть он даже и хотел этого, но не сделал. Действия ведь говорят громче намерений? — И я ничего не смогу с этим сделать сейчас особенно, когда она якобы уезжает к скрытной тете, — не успеваю ничего осознать, как Зейн добивает меня одним-единственным вопросом: — Почему ты это делаешь, Райлс? В его тоне я слышу лишь бессилие, безнадежность и боль, которую он скрывал от меня всё это время. В карих глазах блестят огни ночного города, но мне кажется, что это скрываемые за тысячью замками слёзы. — Что бы я ни делал, как бы ни поступал в отношении тебя, я получаю лишь осознание, что совсем не знаю тебя. Даже Стайлс, с которым ты общаешься меньше, чем со мной, и даже Луи, так выходит, знают о тебе намного больше. Каждое его слово, тон, с которым это сказано, бьет серией хлестких пощечин с обеих сторон лица. Я чувствую себя ужасным человеком, потому что действительно поступаю с Зейном так, как он того не заслуживает, а он достоин только правды и искренности с моей стороны. Пытаюсь что-то сказать, но лишь открываю и закрываю рот, хватая ртом воздух. Игрушка выпадает из рук, и я чувствую ком в горле, который не в силах проглотить. Легкие горят и сжимаются до размеров наперстка. Скажу хоть слово, и я расплачусь. Разноюсь так сильно, что не знаю, каким образом перестану это делать. — А знаешь, к черту все! И Зейн делает то, что разбивает меня на миллионы осколков. В два шага возвышается надо мной, хватает за щеки обеими руками и целует. Напористо, властно и желанно. Я не испытываю эйфории или какого-либо другого ощущения от того, что моя мечта сбылась. Лишь боль недосказанности. Его губы со сладким привкусом шоколада, от него пахнет цитрусами и сигаретным дымом. Колени подкашиваются, я едва ли не падаю на землю, но начинаю отвечать на поцелуй, невзирая на чувство предельной неправильности. И сейчас я точно понимаю, что мне нужно всё ему рассказать. Потому что это нечестная влюбленность. Лживая и порочная. Я так не хочу. Меня всю бросает в дрожь, когда я обнимаю Зейна за плечи. Он спускает руки с моих щек и обнимает за талию. Не могу сдержаться и отстраняюсь, прежде чем издать всхлип. Зейн слишком удивлен этому действию, и на секунду я вижу ярость в почти черных глазах. Опускаюсь на корточки и хватаюсь за голову, готовясь вскрыть секрет. — Я не еду к тетушке, Зейн, — тело дрожит так, что начинают стучать зубы. Настолько нервничать мне нельзя, но я ничего с этим не поделаю. Вижу, как он отходит на маленький шаг, но я почему-то уверена, что он отшатывается в шоке. — Тогда для чего это всё? — Я еду не к тетушке, а в больницу. — Рессо, не заставляй меня как обычно вытягивать из тебя по предложению. Я хочу услышать полную правду, а не ответы на появившиеся у меня вопросы. Облизываю обсохшие губы, на которых остался привкус губ Зейна, и тяжело вздыхаю. Давай, Райли, ты сможешь. Ты уже говорила о своем диагнозе Гарри. Здесь нужно лишь чуть больше деталей. — Я пью не противозачаточные, а лекарства, и они далеки от безобидных гормонов. Я не буду говорить, что это за лекарства, лишь скажу, что они лечат. С рождения у меня был порок клапана, который в детстве заменили на искусственный. По мере роста организма приходилось делать несколько операций на открытом сердце, чтобы заменить клапан на размер побольше. Два года назад меня ждала заключительная операция, потому что сердце выросло, а клапан так и остался детских размеров. Но лечение сердца отошло на задний план... Делаю паузу, чтобы рвано вздохнуть, и мысленно благодарю Зейна за то, что он не торопит. — Меня кладут в больницу, потому что у меня рак. Лейкемия, с которой я выживаю последние почти два года. На одном дыхании выпаливаю все, что успела вспомнить. Поднимаю заслезившиеся глаза на Зейна. Он стоит и смотрит сквозь меня. Не знаю, насколько по шкале от одного до десяти его шокировала данная новость, но смею предположить, что на баллов пять точно. Вздохнув, сквозь слезы решаю продолжить: — Химиотерапия дала эффект только на год. Зимой случился рецидив, химия теперь бессильна, потому мне прописали кучу препаратов, которые приводили показатели в норму в течение нескольких месяцев. Всё это настолько долго, потому что осложняет жизнь поломанное сердце. И вот сейчас меня ждет пересадка стволовых клеток. И это — моя последняя надежда и мой большой страх. Если клетки не приживутся, организм начнет атаковать их, и я умру быстрее, чем могла бы умереть без этой процедуры. Умру в больнице, так и не увидев никого напоследок. Не знаю, спустя какое количество времени он возвращается в реальность из своих мыслей, но он спрашивает ломаным голосом, опускаясь так же, как и я: — Почему ты раньше не сказала об этом? — Потому что я умираю. И не хочу, чтобы кто-то из вас занимал этой проблемой голову. Здесь ничем не помочь, остается только надеяться и, черт возьми, молиться. — Это не оправдание, Райли, — Зейн втягивает носом воздух, и я понимаю, что он шмыгает. — Я не хотела, чтобы вы видели во мне ходячий рак и живого мертвеца. Онкология не щадит никого, в том числе близких больного. Я не хотела вас втягивать в какую-то обязанность перед собой, как своих родителей. Я хотела уберечь вас всех. Уберечь тебя, Зейн. Ты и без того винишь себя в смерти сестры, я не хочу, чтобы ты пытался что-то сделать, чтобы в концовке это не возымело смысла. Новая волна истерики подкатывает к глотке. Из глаз брызжут слезы и я закрываю рот рукой, когда не могу сдержать громкое завывание. Падаю задницей на холодный бетон и обнимаю колени, прячась в них. Я не хочу видеть Зейна таким, мне больно, потому что я лгала с самого начала. Больно, потому что рассказала всё именно сейчас и всунула ему в душу чувство, что он меня теряет. Более реальное, чем лживый отъезд к нелюдимой тетке в закрытое поместье. — Я люблю тебя, Зейн, потому и поступала так с тобой. Я хотела оградить тебя от более сильной боли, чем та, будто я отвергаю тебя. Я не хотела давать тебе ощущение, что я твоя, но жизнь нещадно отбирает меня у тебя. Любить смертельно больного всё равно, что биться головой об бетон и стараться его разбить: ты почувствуешь себя немощным, потому что не можешь помочь. — Не могу, но я могу сделать выбор. И я все равно выбираю тебя, Райли, — его руки ложатся на мои плечи, и он перетягивает меня к себе, чтобы обнять так сильно, будто никогда не отдаст меня смерти или кому-либо еще. — Не представляю, как ты переживаешь это все совершенно одна, ещё и видя, как рушится семья. Если рассказы о твоих родителях правда, конечно. — В этом я не лгала, — собрав волю в кулак, обнимаю Зейна. Рассыпанные кусочки души собираются воедино, и благодаря этому я чувствую себя легче. Словно груз за спиной наконец-то отстегнулся, как балласт на воздушном шаре, позволяя взмыть вверх. С ним я готова падать и подниматься, теперь у меня есть мотив показать жизни не только фак, но и член. Думаю, Зейн и не будет против помочь с этим. — Ты очень сильная, Райли, раз всё это время держала завесу тайны о том, как тебе тяжело. Я не представляю, как тебе живется. — Не тяжелее, чем Гарри, — я так и не спросила о том, как умерла миссис Стайлс. — Он всё это пережил, а ты успокаивайся, я с тобой. С твоей стороны признаться — это невероятно сильный поступок, с тем учетом, какие у тебя убеждения. Ты справишься, и я тебе помогу. Я не буду переубеждать тебя в том, что ты не можешь умереть. Думаю, тебе с родителями этих демагогий хватает. Просто знай, что я рядом и всегда готов поговорить о твоих страхах, помочь их преодолеть. — Уверена, что справлюсь сама. Не замечаю, как истерика сменяется спокойствием с чуть легким тремором закромов души от томительного ожидания и страха перед крахом. Сейчас я не одна. И со мной не только Зейн, но и Гарри. А позже об этом узнает и Луи. Теперь мне не страшно. Такой «каминг-аут» придает сил, как бы я ни думала об обратном. — И я в этом уверен, но не смей закрываться в тот момент, когда только открылась. Мы можем говорить, можем шутить, как тебе угодно. Даже сильным людям нужно с кем-то побыть слабым. Если нужно, я могу остаться у тебя. Утром провожу в больницу. — Не стоит, папа отвезет меня на машине. — А если я скажу, что сам хочу этого? Отстраняюсь, и мы поднимаемся с земли. Я только сейчас решаю оглядеться по сторонам, потому что около торгового центра снуют люди, а мы здесь валяемся, как два наркомана в приход. — Ну, тут уже можно подумать. — Пару дней назад ты говорила, что твой папа вышвырнет меня, стоит мне только ступить за порог вашего дома, — отряхнувшись, Зейн поднимает Тома и протягивает мне. — Чисто технически, ты зайдешь в мою комнату, а это отдельный мир. — Розовые сопли называется, — безбрежно фыркает он, за что получает подзатыльник, пущенный мною после легкого подпрыгивания. — Мою комнату не ремонтировали с десяти моих лет, и меня устраивает. — Но это же буквально цвет вагины, Райлс! — Еще слово против розового, и я поставлю на твою могилу розовый памятник. — Я поставлю юридический запрет на любое проявление розового на своей могиле лишь в том случае, если ты меня переживешь. — Ладно, поехали. — Разрешишь зайти в твою вагину? Щеки вспыхивают огнем и я, сжав в руке Тома, со всей силы кидаю его Зейну в голову.