_________________________
— Так это отличная новость! — радуется папа, пока мама пытается хоть что-то сказать. На ее лице непомерное удивление, радость и вместе с этим некая паника. — Меня снова упекают в больницу, но уже без возможности контактировать с людьми. Это ужасно, — хныкнув, роняю голову на стол, перед тарелкой с овсяными блинчиками. — Это временно, Рай, — снисходительно поясняет мама. Это первое «собрание» за обедом, где родители всем скопом успокаивают меня, а не наоборот. И почему во время обеда мама решила приготовить блинчики, которые обычно делает на завтрак? — Я даже не уверена, что это к чему-либо приведет. — Может, небольшое вложение стоит риска? — продолжает папа. Опять со своими аллегориями инвестиций. У всех инвесторов всё сводится в цифры и риски? — Не знаю, пап… Схватившись за волосы на затылке, понимаю, что они более густые, нежели раньше. И сейчас я снова могу лишиться их, и не только. Лишиться всего: дома, родителей, друзей, времени для того, чтобы ничего не помогло? Пусть и на время, но это будет временем лишений, к которому я вряд ли готова и не уверена, что когда-либо буду. Поначалу я старалась. Старалась быть послушной, дисциплинированной, умной и радостной девочкой, которая выигрывает конкурсы, участвует и состоит везде, где только можно, и является гордостью своих родителей. Потом я стала просто стараться выжить и выполняла предписания врачей. Это не помогало стать гордостью. Хоть родители и говорили, как счастливы иметь такую дочь, в глазах я всё равно видела боль, страх и долю разочарования. Сравнимо с улыбкой сквозь слёзы. Я смирилась с тем, что родители находятся на грани развода. И виню в этом только себя: после моего второго диагноза в их браке разрослась трещина. И надеюсь, что моя смерть склеит её, а не разорвет окончательно. — Какие планы на день? — будто бы невзначай спрашивает мама, косясь на листающего в телефоне новости отца. Я благодарна тому, что она старается перевести тему. — Поесть, выпить лекарства, лечь спать, проснуться, снова выпить лекарства. Ну и вечером на улицу, может быть… — гоняю вилкой чернику по тарелке, но психую и беру её рукой. — С тем милым парнем? — уточняет мама. — Если ты про того, который недавно заходил к нам, то да. Но и не только. — С парнями? — С милыми парнями, — уточняю я. — Но с загадочным Зейном точно. Замечаю несколько вымученные, но радостные улыбки на лицах родителей, и мысленно выдыхаю. — Может, пригласишь его на ужин? — Мам, ты знаешь ответ, — улыбаюсь, пряча за этим раздражение и некий стыд. — Ты так и не сказала ему? Перестав есть, откидываюсь на спинку стула, глядя на родителей вызывающим взглядом. — Зачем? — Чтобы он знал. — Зачем? — Чтобы быть с ним честной. — Скрывать правду — не значит лгать, мам. Я не хочу видеть этого жалостливого взгляда, не хочу, чтобы он рвался ко мне из-за моей болячки, чтобы возился как с хрустальной фигуркой, как с тепличным цветком. Не хочу, чтобы наше общение ограничилось до вопросов о моем самочувствии, чтобы он боялся пошутить плохую шутку о смерти, от которой я якобы могу оскорбиться, или сказать не ту фразу, потому что это может меня ранить. Не хочу, чтобы он был как все в моем окружении. С ним я чувствую себя нормальной. С ним я не чувствую себя в вакууме, отделяющим меня от полноценной жизни. Я устала от сочувствия и жалости в свою сторону за последние два года. Так можно хоть одного человека уберечь от постоянного чувства обязанности угодить мне? Можно хоть раз я помогу облегчить жизнь кому-то? — Но если случится так, что ты… — мама замолкает, резко вздрогнув. Я прекрасно поняла, о чем она. — Тогда вы сами ему скажете о том, что со мной случилось. — Для него это будет удар. — Такой же силы, как и тот, если я скажу о своих болячках сейчас, спустя время близкого общения, — с тяжестью выдыхаю, думая, что разговор закончен, но выясняющий взгляд родителей говорит об обратном. — В любом случае, все мои близкие попадают в зону риска, как только сближаются со мной! А я… когда я умру, меня уже не будет волновать ничего. — Если, — говорит отец. — Что? — Если, а не когда! — выкрикивает он и бьет кулаком по столу так сильно, что стакан с апельсиновым соком едва подпрыгивает. Хочу разозлиться как настоящий подросток: взбеситься, ударить руками по столу, опрокинуть стул и сбежать. Хочу, но не имею права. Не имею, потому что все ссоры из-за моей болячки. Родителям слишком тяжело, чтобы я обижалась на них и приносила еще больше неудобств своим высказыванием характера. Я и так достаточно показала зубов маме за последние несколько дней. Потому единственное, что остается сделать — тихо встать и спокойно уйти, оборвав этот скандал на самой щепетильной ноте. — Я… мне нужно наверх. Я не хочу есть. Чувствую, как начинает жечь глаза, и ускоряю шаг. Влетаю в комнату и закрываю спиной дверь, сползая на пол. Мне страшно, что весь путь не возымеет смысла. Я боюсь потерять и без того укороченное время. Вдруг ничего не изменится? Я боюсь больниц, я не люблю больницы. Я не верю в то, что рак может уйти. В груди жжет ощущение, что всё, что меня ожидает — не стоит риска. — Рай, ты в порядке? — жалостливо спрашивает мама, и я, вздрогнув, замираю. Не хочу, чтобы она слышала всхлипы, не хочу, чтобы поняла, что я плачу. Нет, мам, я не в порядке. — Да, мам, всё в порядке. Мой голос срывается, хрипит. Не надо быть эрудитом, чтобы понять, что я упиваюсь слезами. Но мама не наседает, а я благодарна тому, что она не лезет. — Позови, если что-то понадобится. К сожалению, то, что мне нужно, вряд ли кто-то сможет одолжить. Отсыпать мне времени и здоровья в состоянии только чудо. — Спасибо, мам. Не дышу, стараюсь полностью сконцентрироваться на шагах за дверью. Они удаляются, и я могу спокойно выдохнуть, когда вовсе перестаю их слышать. Сухо всхлипнув, поднимаюсь на ноги. Боль бьет в голову, слабость атакует колени, и я невозможно сильно хочу сейчас упасть не в кровать, а в объятия Зейна. Увидимся мы только вечером. И то — не факт._________________________
Целый день взаперти кидает меня от одного состояния к другому: то танцую под песни, то реву в подушку. Хочу запротестовать и не пить препараты, но нельзя. Сейчас всё происходящее слишком важно, чтобы от него отказываться. Но мне страшно. Страшно, что ничего не получится. Страшно, что я лишь потеряю время. Страшно, что будет больно. После переливания крови меня поместят в дезинфицированную клетку. Без возможности выйти или позволить зайти кому-то внутрь. Не понимая, в ком искать поддержки, пишу Стайлсу.Райли: Так как ты знаешь обо
мне больше, чем я бы хотела,
я вынуждена обратиться за
помощью.
Гарри: Получается, знание — это сила?Райли: Мне плохо.
Гарри: Скоро буду. Не знаю, что на меня находит. Такое ощущение, что Гарри автоматически теперь член семьи, которого не страшно позвать в дом. Будто он уже всё видел и знает, каково это. Я чувствую себя так, словно мне нечего стыдиться. Через несколько минут приходит сообщение от Гарри, что ко мне поехал Зейн, который невзначай прочел переписку Стайлса со мной. Если я готова и даже хочу увидеть в своем доме Гарри, то это не значит, что о Зейне я того же мнения. Подавляю желание наорать на Гарри за его невнимательность, но это здесь совершенно ни к чему. Решай проблемы по мере их поступления, Райли. Когда я слышу мотоцикл, хочется выбежать на улицу, остановить Малика и уверить, что всё хорошо, но моё сообщение Стайлсу он явно помнит дословно и не уйдет до тех пор, пока не узнает, в чем дело. Истерика вновь разрастается, но когда я слышу шаги за дверью, то стараюсь задержать дыхание, чтобы унять всхлипы. Остаётся едва заметная дрожь в теле, и меня это невероятно пугает. Тихий стук и полное молчание. Это точно Зейн, ведь никто из моих родителей не стучится без слов. — Что? — Я зайду, но, если ты голая, пеняй на себя. Даю три секунды… Это Зейн. Он у меня дома. — Раз… Какого хрена? — Два… Черт, я соскучилась. — Три. Твою мать, таблетки! Ручка медленно поворачивается. Рывком открываю ящик и сметаю туда все кейсы и блистеры с названиями таблеток. Дверь раскрывается в момент, когда я в панике захлопываю ящик. Успела. — Мне выйти, чтобы ты закончила? — Зейн по-хозяйски облокачивается на проем, скрещивая ноги в щиколотках. — Заткнись. — Правило верхнего ящика работает и у девушек: только в дополнение к презервативам — вибратор. В саркастическом изумлении вытягиваю лицо: — Смотрю, ты уже осведомлен. Жаль тебя, если у твоих девушек там лежал вибратор. — Жизнь изменилась, а привычки остались. — Потому они его там и держали, для лучшей эффективности? На красивом лице играет тень усмешки. Мистер Я-Хожу-Во-Всем-Черном выглядит так, будто только-только сбежал со съемок, а не из гаража Стайлса. Черная кожанка перекинута за плечо и висит на пальце. Вторая рука убрана в передний карман черных джинсов. — Пригласишь? Или мне так и стоять на пороге? Словно отмерев, пытаюсь что-то сказать, но слова застревают в глотке, потому просто киваю, вставая с кровати. — Малышка, — Зейн широко улыбается, прямо-таки счастливо. Но мне эта улыбка кажется больше снисходительной. Делает несколько шагов в мою сторону, в то время как я едва не лечу. Он раскрывает руки, бросив куртку на кровать, ровно за секунду до того, как я врезаюсь в него объятиями. Настолько резко, что воздух выбивает из легких. Его парфюм действует как хороший антидепрессант, а крепкие объятия — лучше всяких транквилизаторов. Руки сильнее сжимают мою спину. Утыкаюсь лицом ему в грудь, чувствуя, как становится легче дышать. Зейн упирает подбородок о мою макушку и покачивает в объятиях: — Привет. — Это нужно было сказать ещё когда стоял за дверью, а не бросаться с ходу тупыми шутками. — Тупыми, но нравящимися тебе шутками. Пихаю его в живот, наигранно-обиженно отстраняясь. Не получается, поскольку меня словно приклеили к нему, как кожаный шеврон. — Ты знаешь, почему я поздоровался именно сейчас. Он прав, знаю. Никогда Зейн не здоровается при встрече, когда мне плохо. Он сначала разряжает обстановку, начинает бесить, пытается переключить мое внимание. А потом его «Привет» возвращает в реальность. Так он вызывает мою раненую часть, чтобы я открылась. Этим словом он будто спрашивает: «Что случилось? Чем помочь?». — Рассказывай. Ох, Зейн, ты не представляешь, как я хочу тебе всё рассказать, как хочу открыться. Ведь ты действительно стал мне родным человеком. Ближе всех, кого я когда-либо подпускала к себе. Не хочу обманывать его, не хочу выходить из вопросов скользким образом, обходить неудобные ответы. Но еще больше не хочу терять его, терять наше привычное общение. И сейчас нет сил думать, нет сил отвечать правильно. Я не знаю, как обойти нынешнюю причину моей истерики, не солгав. Вжимаюсь в него сильнее и глаза снова начинает жечь. — Не хочу ничего гов-ворить, — не могу сдержаться и запинаюсь на последнем слове. — Э-э-эй, Райлс, тише, — шершавые пальцы касаются щеки, — посмотри на меня. Не хочу. Боюсь, что он увидит в глазах все ответы, потому яростно мотаю головой. — Я же заставлю тебя поднять голову, — тверже произносит Зейн, отстраняя меня. Хватает за подбородок и поднимает голову. Испуганно закрываю глаза, тогда Зейн делает иначе. Чувствую ладони на щеках и как Зейн вытирает большими пальцами дорожки от слез. Звук моего сбивчивого дыхания разносится по всей комнате, но я продолжаю стоять с закрытыми глазами. — Ты невероятно красивая. — Я заплаканная. — И мне это совершенно не нравится, — от моих ушей не ускользает угрюмый тон. — Ты ничего с этим не сделаешь. — Ты не даешь мне даже попытаться. — Поверь мне на слово, в этой ситуации ничего не поможет. — Даже чудо? — Его нет. — Я перед тобой. — Не вижу. — Открой глаза и увидишь. Или я тебя поцелую. — Ура, первый поцелуй в девятнадцать лет, вот это вау. — Ты впервые поцеловалась в двенадцать. — Забыла, что ты слишком много обо мне знаешь, — продолжая играть в жмурки, невесело пожимаю плечами и в очередной раз чувствую укор вины за то, что так сблизилась с этим парнем. — Райли, я не шучу. Я же поцелую тебя. — Валяй, я знаю, что это блеф. — Ладно, если это поможет. Готова поспорить, сейчас он пожал плечами. И ехидно улыбнулся. Зейн чуть тянет мое лицо на себя, и я начинаю улыбаться тому, как правдоподобно он пытается меня развести. Кладу ладони на его грудь, и чувствую, как бьется сердце. Ровно, спокойно. Это и придает уверенности в том, что Зейн чертов Малик разыгрывает один большой блеф. Он касается кончиком носа моего, отчего я вздрагиваю. Зарывает пальцы в волосы на моем затылке, и я чувствую, как начинают гореть щеки. Не могу понять, где финиш этой игры. Не видя ничего, начинаешь ощущать все острее. Вот и я ощущаю, как работает телевизор на первом этаже. Слышу шум кондиционера на улице, шуршание асфальта под колесами проезжающих машин. Чужое дыхание на моих губах. Чужое сердцебиение сбивается с ритма. Лоб прикасается к моему. Он ведь несерьезно? — Ты всё равно не заставишь меня открыть глаза, — продолжаю стоять на своем, боясь, что придется отпрянуть от него, дабы избежать ошибки. — Уверена? — Я слишком хорошо тебя знаю. Даже если бы ты и хотел поцеловать девушку, то не стал бы делать это при таких обстоятельствах. — Правильный ответ, — Зейн прыскает усмешкой, и слишком резко меня окутывает холод. Он отстранился. — Райли, если ты боишься, что я увижу, что ты обдолбанная, то лишь возмущусь тому, что ты курила или нюхала без меня. — Лучше бы обдолбанная, чем… — резко замолкаю. Смотрю на Зейна широко распахнутыми от испуга глазами: он удивленно дергает бровями, затем хмуря лицо. Я чуть не сказала про рак… — Чем что? — Зейн теперь абсолютно серьезен. На лице нет и намека на улыбку. — Чем… чем разбитое сердце. Мысленно бью себя по лбу. Со всей силы. Кувалдой. Зейн оскорбленно фыркает. Ему не нравится моя ложь, но он делает вид, что поверил, кивая головой. — Ладно, этот Донжуан видимо слишком самовлюбленный тип, чтобы разбить сердце такой девушке. Надо надавать ему по щам, чтобы не втыкал. — Тебе не идут эти подростковые словечки, брось. — Тебе мог разбить сердце только тупой малолетка, потому нужно учиться разговаривать на их языке, чтобы раздать по морде. Он недовольно фыркает, скрывая за этим улыбку, ответную для которой я не могу спрятать. Из меня буквально вышибает все остатки самообладания, когда Зейн шагает вперед и просто обнимает меня. Крепко. Тепло. Хорошо… Прикрываю веки и прижимаюсь к нему в ответ, мечтая обнять в ответ так сильно, как он этого заслуживает. Мне так наплевать на всё, когда Зейн рядом. Он как глоток свежего воздуха после долгого заточения в затхлом сыром подвале. Луч света, который больно жжет глаза, но так приятно греет каждый сантиметр кожи. Как ощущение свободы после двадцати лет, проведенных взаперти. Так хочу продлить этот момент на ту длину, в конце которой я не буду чувствовать одиночества, когда смогу предаться холодным объятиям смерти. Продлить ровно до того момента, как не умрет мой мозг — именно тогда я не осознаю факт своей смерти. Чтобы последней моей мыслью было не «Я умерла», а «Он рядом». Настолько дорожу его присутствием в своей жизни. Кажется, с Зейном забываю о назначенных препаратах. Забываю о том, кто моё тело и насколько сильно оно не в строю. Точнее, я отодвигаю эти знания за спину, как самый грязный секрет, боясь, что он невзначай выглянет и даст о себе знать. Я хочу проводить с Маликом больше времени, дольше разговаривать или молчать. Дольше быть с ним. Я не понимаю: мне нравится идея о самой дружбе с кем-то, кто о моем состоянии здоровья ничего не знает, или мне нравится именно Зейн? Не могу разобраться. Но если я рассказала Гарри, и у меня не возникло желания отстраниться, то получается, знание людей твоих секретов не так и отвратительно, но со Стайлсом у нас не такое близкое общение, и он не так переживает за меня, как тот же Малик. Вдруг эта гиперопека усилится? — Я сделаю вид, что поверил, — упав на мою кровать, будто не в первый раз, он складывает руки под затылком. — Но не покинешь меня, верно? — Твоя мама очень гостеприимная, не понимаю, почему ты говоришь, что как только я зайду, меня вышвырнут отсюда за воротник, — не переводя взгляд, смотрит на фосфорные звездочки на потолке. — Она любит гостей, но папа… — Классный интерьер, кстати. Все по-детски девчачье. Всегда любил розовый. Он продолжает говорить, даже не стремясь посмотреть на меня. — Комнату не ремонтировали с моих десят… — Следующим летом планирую утроить мотопробег до Техаса. Он не дает мне договорить ни предложения, нарочно перебивая. Зейн добивается одного — моих верных ответов. Точнее, одного ответа в виде рассказа. — Ты сейчас специально будешь меня затык… — Мне нравится идея росписи одежды флуоресцентными красками. — Ладно! — поднимаю руки вверх, сдаваясь. Наконец-то Зейн поднимает голову, чтобы посмотреть на меня. Ломаю пальцы, не зная, куда сесть: рядом с ним или на пол. Выбираю первый вариант, и он садится на кровати, обнимая меня за плечи. — Мне нужно будет уехать через два дня. — Куда? — Этого я не могу сказать. — Надолго? — Минимум на полтора месяца. — Мне так и вытягивать из тебя по предложению, потому что ты сама не расскажешь? Не раздумывая киваю. — Почему ты так из-за этого расстроилась, что решила написать Стайлсу? — Не знаю, не хотела тебя тревожить. — Чуть меньше, чем со мной, ты общаешься в основном с Томмо. Почему именно Стайлс? — Потому что Луи вынес то, чего не стоило выносить. Подорвал доверие. — Советую поговорить с ним, а не таить обиду — это раз. Два: отъезд связан с родителями? — Нет. — Почему ты расстраиваешься? — Потому что это полтора месяца без живого общения с близкими, это ограниченные условия жизни и невозможность быть свободным. — Так, ну пока что у меня складывается впечатление, что тебя отправляют в Горный Алькатрос. — Ты почти угадал. — Клетка? — В моем понимании да. — Больше ты ничего не расскажешь? — Нет, — четко отвечаю я. — Разве что развею твои сомнения: я не совершила ничего противозаконного, меня не садят в тюрьму и мы сможем общаться только по чату и телефону. В любое время суток, кстати. — Ну хоть что-то из хороших новостей, — прижав меня к себе так сильно, что я чувствую только древесно-цитрусовый аромат парфюма, Зейн заваливается на кровать вместе со мной. — Жаль, что ты не хочешь быть со мной более откровенной. — Я очень хочу, но пока что не могу, — утыкаюсь в грудь Малика и еле выдавливаю из себя слова, которые хочу сказать. — Прости. Мое извинение тонет в тишине биения наших сердец, потому что больше ничего не слышно. Будто в моей комнате выстроена звукоизоляция. Но наши сердца пишут лучший звук, который только можно услышать. — Раз тебя отправляют на курорт, — зовет он, — мы едем кататься сегодня вечером? Беззлобно фыркнув, щипаю его за бок и отскакиваю в сторону, пока мне не прилетел подзатыльник. — И ты смеешь спрашивать?