Жизнь со скоростью 172 мили в час

— Мы уже давно не катались компанией, поехали, — не унимается Луи по ту сторону провода. Гарри не удалось меня уговорить, потому он скинул ответственность на Томлинсона. — Да и кое-кто соскучился по тебе сильнее всех остальных. Не нужно быть гуру, чтобы понимать, что под «кое-кто» Томлинсон имеет ввиду Малика. — Луи, я не знаю, сколько можно повторять? С ночевкой на озеро меня вряд ли отпустят, — раскинувшись на кровати, вытягиваю ноги вверх и разглядываю пальцы на фоне фосфорных звездочек на потолке. — Если не отпустят переночевать, то хотя бы просто сгоняй с нами. Будет барбекю. — Мне такое нельзя. — Ради тебя я приготовлю овощи на костре, ладно, — он усмехается и на фоне что-то гремит, отчего Томмо тихо чертыхается. — Я подумаю, — коротко отвечаю я и бросаю ноги на кровать, о чем тут же жалею из-за разряда боли, выстрельнувшим в голову. — У тебя есть час. Перезвоню, кайфолом. В динамике раздаются гудки, и я роняю телефон рядом с собой. Мы, правда, давно не катались с ребятами, а через четыре месяца сезон будет закрыт. Середина осени и зима в Толедо довольно неблагоприятные для мотопробегов. Слякоть, потом снег, гололед и холод. Мне нельзя болеть. Нельзя барбекю, болеть, уехать на озеро с ночевкой, потому что завтра ждет ещё одно обследование с пакетом анализов, к которому я должна быть подготовлена. МРТ, КТ, общий и биохимический анализ крови, ЭКГ и ещё кипа всего. Почему нельзя назначать это всё постепенно, а не в один день? Теперь из-за этих анализов жирное нельзя, жареное нельзя, сладкое нельзя, соленое тоже, мучное, пряное, алкогольное под запретом, а не выспаться тем более нельзя. Всё нельзя и ничего не можно. И так было даже без анализов. Потому что даже если обследование не требуется, то лейкемия все равно не спит. Морщусь от понимания этих фактов и снова жалею, что я не могу быть как все. Почему в угоду даже неизвестно эффективному ли в моей ситуации лечению я должна лишаться нормальной жизни? Не в такой призме я видела свободу, которую обещала мне мама. Да и если я поеду с ночевкой с ребятами, то нужно взять таблетки. Вдруг их кто-то увидит? Хотя, таблетница без названия таблеток. Скажу, что противозачаточные. Нормально же, я взрослая девушка. С Зейном общение не ладится с того самого дня на заброшенном заводе. И я не понимаю, в ком и чем причина. Прошло уже почти две недели, а он мне не скинул даже по-тупому смешного твитта. После разговора с Маргарет я точно хотела признаться ему в чувствах. Решила начать издалека, но мой план пошел крахом: Зейн ответил, что занят и напишет потом. А потом я спала, затем Зейн вовсе не писал. После желание говорить что-либо пропало. Повернувшись на бок, смотрю в большое зеркало на дверях шкафа и думаю, как же я изменилась за последние пару лет. Я помню легкий румянец на светлой коже и немного — загар. Сейчас же румянец превратился в мертвецкую бледность, а загар — в синюшность. Мои длинные густые волосы блестели и лоснились, как у мамы. А сейчас они напоминают кусток жесткой проволоки. Короткие, редкие и безжизненные. Плешивые брови, прореженные серые ресницы взамен пушистых черно-коричневых. Я не узнаю себя с фотографий на выпускном и сейчас. Когда все одноклассники радостными первокурсниками шли на пары, меня катали в коляске от одного процедурного кабинета к другому. Звучит, может, даже классно. Но я бы отдала многое, чтобы в то время не совсем, может, и счастливо, и даже не выспавшись, идти на пары вместо капельниц. Я невезучая с рождения — этот факт давно приняла, но почему-то тогда мне казалось, что я полная неудачница. Одноклассники в общем чате делились фотками, впечатлениями, а я не могла. Не хотела рассказывать, что со мной стало. Тогда вышла из чата. Я в принципе с этими людьми была не особо контактной, потому вопрос возник только у нашей популярити — Челси Шмидт. На ее «что произошло?» я ответила короткое: «Начинаю новую жизнь. Без вас». И то было правдой, тогда не было ни малейшего желания видеться и что-то знать об этих людях. Она прочла и ничего не ответила. Не удивлюсь, если потом обо мне пускали слухи, что я стерва с завышенным ЧСВ. Пусть лучше думают так, чем знают правду о том, что я стала больным затворником. С тяжелым вздохом поднимаюсь с кровати и иду вниз. Мама читает в гостиной, я направляюсь в кухню, чтобы что-нибудь съесть. Открываю холодильник и вижу яблоки, которые мама давно не покупала. — Перед ужином аппетит портишь? — доносится до меня ее голос. — Не, я могу предложить выбор, что испортить: свой аппетит или твое настроение? — усмехнувшись, подкидываю яблоко в воздух, чтобы поймать. Оно падает на пол и закатывается под стол. — Не выпендривайся, Райлс, — мама смеется, и этот звук я готова слышать вечно. — Правило пяти секунд. Могу не мыть. — Так! — мама резко захлопывает книгу и подпрыгивает на диване. — Я шучу, — невинно улыбнувшись, иду к раковине. Маму буквально передергивает от любого моего проявления нечистоплотности и того, что я могу забить на какое-то правило гигиены. Это касается моего и без того нулевого здоровья в первую очередь, потому она никак не может переучить себя реагировать иначе. — Что посмотрим? — довольно плюхаюсь рядом с мамой на диван, протягивая ей откусанное яблоко, на что она качает головой. — Устроим марафон «Сумерек», — она больше утверждает, нежели спрашивает. — Ну нет, мое сердце не выдержит этого ужаса снова. — Да брось. — Ты хочешь убить меня раньше времени? Понятно все. Мама обожает «Сумерки» и все, что с ними связано. Знает и суфлирует каждую фразу, и если раньше мне тоже нравилась эта франшиза, то сейчас я испытываю лишь испанский стыд. Ну ладно, один Доктор Каллен мне кажется не таким ужасным, а даже горячим. У меня будто фетиш на докторов в связи с происходящими событиями, ей-богу. — Ну, а что ты предлагаешь? — Дай подумать… Может, «Полночное солнце»? Не зря выбрала такой грустный фильм. Главная героиня больна, и в конце умрет. Маме будет полезно разбить сердце, чтобы потом собрать его обратно. В принципе, там раскрыта тема смирения со смертью. Ей должно покоробить сознание. А мне, наверное, будет полезно вновь понять, что признаться в том, какая ты на самом деле, нет ничего страшного. Лишь полностью ощутить счастье. Такое, когда тебя принимают полностью, даже с неприятным багажом в виде болезней, которые в любой момент могут убить. — И что это за фильм? — Мелодрама. Тебе понравится, — вру я, понимая, что мама может попросить выключить сразу же, как поймет мой замысел. Или просто уйдет.

___________________

— Мне уже не нравится, — холодно отрезает мама, как только звучит диагноз главной героини. — Я не буду это смотреть. — Но мам… — начинаю я, как она перебивает: — Я не стану. Не буду! Не хочу! Потому что знаю, чем заканчиваются такие фильмы, — ее голос дрогнет на какой-то миг, и она отворачивается от меня. Мне больно, потому что отворачивается она не только физически. — Я поняла тебя, — отвечаю разочарованно, с нотами детской обиды, колющей горло. Смахнув с щеки слезу, встаю и ухожу наверх. Мама глупа. Наивна, черт возьми, и глупа. Не могу сказать иначе о ее реакции. Я могу спокойно общаться на тему своей смерти, пусть страх и хватает за глотку, а мама… она трусливо избегает возможности посмотреть правде в глаза, и рассказать о своих чувствах. Поделиться, о чем думает на самом деле, а не скрывать за фальшивой улыбкой и тусклыми глазами. Она не хочет быть со мной сейчас, ведь все, что ее заботит — это слепая вера в то, что будет иначе. Не будет. Я ещё в животе была забракована. Меня с рождения причислили к ряду живых мертвецов, на что надеялась моя мать? Да, у нее была послеродовая депрессия, страх моей смерти, но и желание собственноручно убить меня. Папа всегда был рядом, мама лечилась у специалиста. Я была долгожданной, от меня и не думали отказываться. Но трудностей с каждым днём становилось больше. Трудностей, в которых закрывались мои мать и отец. Они проживали это будто отдельно друг от друга. И от меня. Но всё же мы оставались любящей семьей. Мама отвернулась, когда я начала думать, что между нами всё налаживается. Я снова ошиблась. Она не хочет и не станет принимать факт, что я умру. Осознав это, раздраженно усмехаюсь. Раз она не хочет принимать это, тогда я отказываюсь соблюдать правила — все просто. Поднимаю с кровати телефон и звоню Луи: — Я еду. — Отлично, буду через десять минут. Сжимаю челюсти и стараюсь отдышаться, но я всё ещё расстроена. Расстройство выливается в раздражительность, злость, ненависть и желание отомстить. Раз она не хочет попытаться хоть раз в жизни открыто поговорить на тему смерти, и принять ее, а не безустанно ждать, бояться, но всё же отнекиваться. Мама должна научиться не избегать неизбежного, а смотреть этому в глаза, тогда я буду приближать неизбежность. И мне глубоко плевать. Пусть ее ударит это так, как она неосознанно бьет меня каждый раз, когда затыкает мне рот. Хватаю рюкзак и скидываю туда вещи: купальник, большую футболку и лосины, чтобы переодеться. На всякий случай бросаю внутрь длинную кофту с капюшоном, если будет холодно. Слышу звук подъехавшего мотоцикла и собираюсь выйти из комнаты, как взгляд падает на таблетницу. Пометавшись, все же решаю взять ее с собой. И шейкер с водой. Снимаю кожанку со спинки стула и набрасываю на плечи. Осталось зашнуровать высокие сапоги, которые стоят внизу. Спускаюсь по лестнице и слышу, как открывается входная дверь. Луи? Нет-нет-нет! Только не сейчас, когда мы с мамой готовы перессориться в любой момент. У нас почти по всему дому на стенах висят аффирмации в рамочках, что уже само по себе несколько странно. Я не хочу, чтобы Луи видел это, потому что потом будут вопросы. Да в моем доме даже не было Зейна (вернее, тем более не было), а тут Луи нарисовался. Сердце стучит в ушах, пока я пытаюсь быстрее добраться до входной двери и вытолкать Томлинсона вон. Да, я не гостеприимная. У кого-то скелеты в шкафах, а у меня они в самом доме, и я не хочу выставлять их напоказ. — Райлс, к нам гости? — как только я заворачиваю в прихожую, сразу же вижу маму, стоящую ко мне спиной, и мило улыбающегося ей Томлинсона. Нет-нет-нет! Если она скажет лишнего? — Это ко мне, и мы уже уходим, — пролетаю мимо матери и встаю перед Луи. — Привет! — нелепо взмахнув рукой, натягиваю ботинки и радуюсь, что шнуровку нужно лишь немного затянуть. — А ты куда, милая моя? — скрестив руки на груди, мама въедается в меня взглядом. Ее голос строгий и несколько раздраженный. Посмотрев специально состроенными щенячьими глазами на Луи снизу вверх, киваю на дверь: — Иди, я сейчас. И возьми мой рюкзак, пожалуйста. Водрузив его на плечо, Луи выходит, оставляя нас с мамой одних. — Тебя действительно это сейчас интересует? — уставше-раздраженно смотрю на маму, глядящую на меня стеклянным взором. — Куда ты собралась с этим парнем? — Это Луи, друг Зейна, мы… — И опять твой таинственный Зейн, — она упрекает меня. Упрекает тем, что они не знакомы, что я о нём не рассказываю и не приглашаю. Тычет меня носом в то, о чем я не стану с ней говорить по понятным причинам. — Мам! — защищаясь, вскрикиваю и подскакиваю на ноги. — Мы на озеро. — И надолго? — она смотрит на меня с неким вызовом, что начинает меня раздражать ещё больше, чем вся ситуация с матерью. — На ночь, — засунув руки в карманы, с высокомерной улыбкой отвечаю. — Нет, — картинно усмехается. — Да, мама, — без единой эмоции холодно чеканю я. Ошеломлено ахнув, она повышает тон: — Ты перечишь мне? — Да, имею на то право. Мама возмущенно качает головой и не знает, куда деть взгляд, чтобы отойти от удивления моей дерзости, но, в конце концов, хлопает себя по бокам и оглядывает меня с ног до головы. — И какое это? — У меня нет времени это обсуждать. Меня ждут, мама, — поворачиваю ручку, чтобы выйти, но мать хватает меня за рукав куртки: — Да. Я жду. Твой ответ. Стискиваю зубы так, что в ушах звенит. Злость кроет с ног, поднимается вверх, и я чувствую, как кипит голова. Мама снова дергает меня, но уже за плечо: — Я… Наотмашь отдергиваю руку, чтобы высвободить плечо из хватки. Громким шлепком маме прилетает по предплечью. — Я тоже жду, когда ты перестанешь избегать темы моей смерти! — выкрикиваю так громко, что пугаюсь своего же голоса. Вздрагиваю, когда понимаю, что Луи стоит на крыльце и слышит всё. Твою мать… Мама стоит бетонной статуей, ее глаза из стеклянных становятся блестящими. Блестящими болью и скапливающимися слезами. Мне плевать. Пусть почувствует то, что чувствую я каждый раз, когда она отвергает меня. — А теперь извини, мне нужно идти, — голос после крика пропадает местами, в горле царапается ком. Она не говорит ни слова, и стоит все так же, без единого движения. Выхожу на крыльцо: Луи смотрит извиняющимся взглядом. Хочу спрятать раскрасневшееся (от сильных эмоций я всегда краснею) лицо, но на моей тоненькой кофте под кожанкой нет капюшона. Луи ничего не говорит, хотя, я знаю, вопросов у него более чем достаточно. Но он, видимо, понимает, что это не его дело. Шагнув на ступеньку вниз, чувствую, как дрожит тело. Мама действительно вывела меня. Настолько, что я все еще не могу выровнять дыхание, и даже стыд перед Луи не усмиряет злость. — Ты пассажир или на своем поедешь? Вот черт, я забыла взять ключи из прихожей. Не хочу возвращаться, но и не хочу быть без своего транспорта. Закусив щеку, смотрю на белую входную дверь. — Сейчас вернусь, — поднимаюсь обратно на крыльцо, как Луи окликает меня: — Ты уверена, что это хорошая идея? — он окидывает меня взглядом, и я свожу брови. — Ты о чем? — Ты злишься, вся дрожишь, твое настроение ни к черту. Я бы не… — Я в порядке, ясно? — резко отрезаю, не желая слушать любого рода переживания о том, что в таком состоянии садиться за руль плохо, что я не смогу контролировать себя, скорость и все остальное. Хватит с меня всех их переживаний — осточертело. Тихо открываю дверь, стараясь не столкнуться с мамой. Подхожу к комоду, на котором лежат ключи, и слышу приглушенное завывание с кухни. Мама плачет. Нет, я здесь не виновата. Сжав челюсть, хватаю ключи и с громким топотом выхожу из дома. Проношусь мимо Томлинсона к гаражу, нажимая кнопку поднятия дверей на брелоке. Механизм протяжно гудит, и двери медленно ползут вверх. — Да почему они так долго поднимаются?! — пинаю каменную клумбу и задеваю цветок. Соцветие отлетает куда-то в сторону, и я фыркаю. Ничего, этих цветов мать посадила много. Наконец двери поднимаются почти в мой рост, и я проскальзываю внутрь. Беру с полки шлем и надеваю его, подходя к мотоциклу. — А рюкзак ты мне решила оставить, принцесса? — Луи заходит в гараж и протягивает мне вещи. — Прости, — устало произношу и надеваю лямки на плечи, двигая ими, чтобы проверить, не мешается ли что-то. — У всех нас бывают плохие дни, — поджав губы, Томлинсон идёт к своему мотоциклу, оставленному у тротуара под знаком парковки. Я забыла спросить, куда мы именно. Черт! Завожу мотоцикл и толкаю его вперед, снимая с подножки. Нажимаю на брелоке кнопку закрытия дверей гаража и жму газ, чтобы выехать до Луи. — Томмо! Он как раз только завел свой. — Что такое? — Луи садится и кивает, ожидая ответа. — А мы куда сейчас? — Парни уже там, езжай за мной, — покрутив ручку газа, он переключает скорость, и выезжает с обочины. Закатив глаза, закрываю визор и следую за Томлинсоном. Ненавижу ездить за кем-то и быть ведомой. Мой комфорт, когда веду я или едем вместе, но каждый знает путь. Перестраиваюсь на крайнюю полосу, ожидая, что мы повернем на первом перекрестке от моего дома, но Луи выжимает газ и рвет вперед. Несмотря на то, что мне приходится следить за Томлинсоном, я не могу не поймать кайф от мотоцикла. Мощный рев мотора, ветер скорости, проникающий под одежду, и мое любимое: передача направления легкими маневрами тела. Тандем, танец, единое составляющее — вот как я описываю поездку. В танце, к примеру, вальс, любое неверное движение, скачок с ритма, потеря цельности — и ты оттаптываешь ноги партнеру. В мототанце то же: каждое движение определяет ход поездки. Сорвешься не так, кивнешь, пошевелишь пальцем в неправильном потоке, посмотришь не в ту точку — и тебя не могут собрать в целое даже для гроба. Опасно, рискованно и живо. В черте города едва ли можно выжать газ при свете солнца. Особенно в моем районе — штраф прилетит за секунду. И я следую за Луи, с нетерпением ожидая, когда мы выедем на шоссе.