Жизнь со скоростью 172 мили в час

Наши семейные вылазки давно перестали существовать. Папа не тащит нас с мамой погулять в лес, сделать барбекю на заднем дворе или погулять по берегу озера за городом. Ну, как? Он не имеет особого желания, как мне кажется. Потерял его после того, как стало известно, что у меня рак. Я зависала в больнице месяцы, пока мое состояние не начало улучшаться, а родители по очереди навещали меня. Вместе с моим здоровьем рухнула и семья. Их совместное посещение было тогда, когда меня выписывали из больницы после курса комплексного лечения. Тогда я получила от них подарок и примерила свой первый парик — одно из сотни напоминаний, что я больна. Они старались меня поддержать, но каждый в моем состоянии видел то, что хотел видеть. Мама — то, что я нуждалась в заботе, которую она спутала с гиперопекой, а папа — что мне нужен покой. Его он перепутал с равнодушием. В результате родители ругались из-за своих взглядов чаще, чем я думала о смерти. Мне было настолько одиноко и больно, что мозг отключался в моменты их ссор. Они вечно скандалили, но лишь один раз додумались спросить, чего же хочу я. Я ответила лаконичное: «мотоцикл, чтобы уехать подальше от криков». И это устало сказанное мимолетное желание превратилось в мое спасение, в мою страсть. Мне подарили джиксер. Благодаря этому семейные вылазки стали одиночными путешествиями. Не дожидаясь матери и отца, я спокойно могу сесть и поехать туда, куда ведут дороги. А иногда и бездорожье. В скорости нет ничего плохого — лишь будоражащее осознание, что лишь одно неправильное движение, одна вылетевшая машина — и тебя нет. Лишь в этом риске я могу почувствовать, что жива, что мое сердце бьется, что я могу испытывать что-то помимо апатии и грусти. Еду по автомагистрали и держусь середины, обгоняя машину за машиной. Зейн предложил поехать в какое-то интересное по его словам местечко. Скинул координаты, и я тут же решила выехать, хотя он сказал, что отъедет от дома примерно через час. Это место находится за городом, в лесах и полях, и мне безумно интересно, что для меня уготовил Малик. Навигатор показывает, что ещё примерно десять миль по трассе. Потом должен быть съезд и минут пятнадцать ехать по проселочной дороге. Надеюсь, это что-то действительно стоящее, раз Зейн вытащил меня так далеко от города. Проселочную дорогу я замечаю издали, и она выглядит ужасно. Кочки, выбитые колеи, высокая трава. Сильно снизив скорость, заворачиваю на съезд. Да простит меня мой мотоцикл, но мы поедем по жутко неровной дороге. Трава высотой по сиденье колышется от ветра и цепляется за педали и подножки. Представляю, как мне дорого обойдется эта поездка с учетом чистки мотоцикла от травы и последующей его помывки. На секунду думаю оставить мотоцикл здесь и пойти пешком, но здравый смысл твердит, что так я могу остаться без джиксера вовсе. Голова трясется от каждой кочки, как и тело в принципе. Думаю, что меня укачает, но я всё-таки доезжаю до леса. Дальше дороги нет вообще. Глушу мотоцикл и слезаю в надежде найти хотя бы жалкую тропинку. Мне слишком жалко мотоцикл, чтобы ехать по сильному бездорожью. Одной рукой держу шлем, не рискуя оставить его. Проверяю навигатор: я на правильном пути, и точка финиша лежит точно за лесом. Решаю дождаться Зейна тут, потому что мне есть, что ему сказать. Я не буду писать и спрашивать, где он, потому что должен был выехать минут двадцать назад — всё равно не ответит. Решение осмотреться и даже прогуляться является здесь самым правильным. Природу я люблю, даже если вдалеке шумят автомобили. По большей степени передо мной открывается хвойный лес: высокие старые сосны и кедры, поющие птицы, а в старой и пожухлой траве валяются шишки. Когда-то, папа возил нас с мамой в такие места и мы гуляли. Гуляли, пока не загудят ноги. До самого заката, а потом находили уютное место и разбивали лагерь, пока солнце заходило за горизонт, и в небе не появлялась луна. Полыхал костер, языками пламени пытаясь коснуться темного неба; папа доставал гитару и мы пели песни. Мама кутала меня в плед, я лежала на ее коленях и наблюдала за тем, как папа перебирает струны и неотрывно смотрит на нас с мамой. Будто мы — весь мир. Тогда мы таковым и были. Прохожу чуть дальше, внимательно глядя под ноги — не хватало запнуться о торчащий корень и лишиться лица. Странно, что если в самом начале деревья стоят плотно друг к другу, то здесь лес будто раскрывается в своих недрах. Широкие полянки с ягодными кустарниками, зеленой травой. Посередине лежит ствол рухнувшего замертво дерева. Обычно, подобные места и становились нашим лагерем. Где-то высоко стучит дятел, и поют птицы. Как только я слышу, как ревет мотоцикл, все птицы стихают. И я иду тем же путем назад, чтобы встретить Зейна. Выхожу из высокой травы ровно в момент, когда он подъезжает. С быстрой скоростью по такой дороге. Я удивляюсь тому, что ему не жалко мотоцикл (надеюсь, что амортизаторы у него хорошо смазаны), потому что нужно быть либо идиотом, либо мажором, чтобы так нещадно выжимать газ. Резко зажимает тормоз, и на секунду кажется, что это не помогает, ведь мотоцикл продолжает ехать. Зейн резко поворачивает руль и встает боком. Меня обдает облаком пыли, летящей в глаза, и я злостно фыркаю на парня. Кто так делает? Спрыгивает с сиденья и снимает шлем: — Я думал, ты уже на месте. — Как видишь, нет, — откашлявшись, шагаю Зейну навстречу. Расставляет руки в стороны, подходя ближе. Цепляюсь в его мягкую кофту пальцами и крепко прижимаюсь. Зейн взъерошивает мне волосы, и я тихо усмехаюсь. — Поехали, зачем время зря терять. — Ты дорогу видел? — Нет. — Вот именно, ее там и нет! — Тише, малышка, просто езжай за мной. — Если ты по такой дороге втопишь, то я… — не успеваю подумать над угрозой, как Зейн осекает меня. — Успокойся, Райли. Садись и поехали. Тон голоса у него такой, что не терпит возражений. Резкий, даже слишком. Желание истерить и пререкаться дальше мгновенно отпадает, и я молча подхожу к своему мотоциклу. Зейн едет аккуратно и спокойно, потихоньку объезжая кочки и ямы. А меня раздражают такие дороги, потому что мотоцикл для меня — это прежде всего скорость. Проехав лес, выезжаем на поле. Солнечная погода уступает место пасмурной, небо затягивается, и мне начинает казаться, что пойдет ливень. Впереди стоят две огромные колонны ворот, за которыми возносится строение, и я равняюсь с Зейном. Он поворачивает голову на меня, и я киваю в сторону забора, молча спрашивая, туда ли нам. Он кивает, и в шлеме это едва заметно. Он не видит мою ехидную ухмылку, но прибавку скорости не заметить уже нельзя. Я вырываюсь вперед в желании приехать на место быстрее. И в этой мини-гонке побеждаю, не давая Малику объехать меня. Здание внушительных размеров напоминает старый заброшенный завод. Решетчатые окна выбиты, перила ненадежных балконов заржавели настолько, что я вижу это издалека; три широкие кирпичные трубы полурассыпаны, угловатую крышу венчают почти полностью развалившиеся наблюдательные пункты. Такое ощущение, что несмотря на заброшенность, территория все ещё охраняется. Здание должно вселить тревогу из-за своего отсутствующего вида. Оно будто осталось призраком на этой территории, оставив лишь бесцветную оболочку. Серое, мрачное. Но все, что я ощущаю — непонимание и интерес. — И? — Пойдем внутрь, увидишь. Зейн оставляет на мотоцикле свой шлем. Казалось бы, куда его еще деть? И я, хоть и недоверчиво, но повторяю за ним. Будет максимально неудобно таскаться с этим грузом, если там нет лестниц, лишь горы рухнувших стен, по которым Малику взбредет залезть на верхние этажи. Массивные двери железных ворот слегка покошены, что не дает им закрываться полностью. В эту щель пролазит Зейн, зовя за собой меня. Интересно, будь они плотно закрыты, он заставил бы меня перелазить через верх или мы бы протискивались сквозь тесные прутья ворот? Дорога к зданию поросла высокой травой. Настолько, что та достает мне до бровей. Чувствую себя невероятно маленькой, хватая Зейна за руку. Путь преграждает огромная железная труба, вкопанная в землю. Зейн сворачивает в сторону, туда, где труба обрывается. Оттуда течет вода. — Это старый завод. Здесь было что-то вроде водохранилища, в котором очищали подземные воды и делали что-то ещё. Кто-то говорит, что здесь омывали руды и обрабатывали металлы, другие с пеной у рта доказывают, что тут изготавливали металлоконструкции. Его закрыли еще в начале прошлого века. Всё засекретили настолько, что когда закрыли, оставили только голые стены, — он запинается об торчащую из земли арматуру, — ну, с небольшими сюрпризами, — тихо усмехается, возвращая себе грозный вид. Зейн идет уверенно, точно был здесь очень часто. Не удивительно, он любит такую атмосферу. — Как ты его нашел? — Наткнулся однажды на какой-то исторический сайт, там и вычитал. Кстати, он отличается от многих заброшенных мест. Скажешь почему? Мы наконец-то подходим к месту назначения. Что сказать, для реального завода здание весьма маловато, хотя, если его прикрыли аж сотню лет назад, то, наверное, по тем временам это было огромное архитектурное сооружение даже в рамках производства. Красный кирпич выглядит правда серым, туманным. Забытым. Люди действительно не вспоминали об этом месте, когда оно вымерло… — Сдаешься? — Нет. Я скажу об этом после того, как мы его обойдем. — Будешь анализировать? — Хочу проникнуться атмосферой. — Ничего необычного. Все грустно, апатично и потерянно. Зная историю и множество споров в ней — так ещё и туманно. Закрыто вуалью опаски и секретности. Будто тайны умерших людей — никто не знает, как было. Может, догадываются, могут предположить, но все это канет в бездну за тайной о правде. Тучи сгущаются, и мне становится несколько тревожно. Вдруг пойдет ливень и мы надолго застрянем здесь? И без того вечер. Мы заходим внутрь. Здесь темно. Тусклый свет из разбитых окон едва освещает массивные конструкции из проржавевших труб, каркасов и кирпича. Пахнет плесенью, сыростью и железом. Под ногами шуршит бетон с пылью и звенят осколки керамических плит. — Идем, — коротко зовет Зейн, ныряя во тьму за углом. — Подожди! — несколько панически прошу я, боясь остаться здесь одна. Быстро перебираю ногами, стараясь смотреть, куда шагаю, чтобы не споткнуться о какой-нибудь мусор. Споткнуться — полбеды, но налететь и распороться об арматуру и схватить сифилис, а потом получить сепсис — комбо, а с моей лейкемией к тому же безнадежное. Мы попадаем в просторный холл, если так называют подобные помещения в старых заводах. Зейн стоит в столбе рассеянного света и ждет, пока я подойду. Он смотрит вверх, и мне становится интересно. В крыше зияет окулус, а по полу разбросаны осколки. Видимо, когда-то он был застеклен. Я встаю рядом и так же смотрю вверх. Ничего интересного, только арматуры конструкции, венчающие крышу, и угрожающе серое небо. Не знаю, сколько мы так стоим. До тех пор, пока на лицо не падают капли. Идёт дождь, и я отхожу в тень, прячась от воды. Зейн бросает на меня короткий взгляд и, не говоря ничего, идет дальше. Это вообще первая наша выездка, где он настолько серьезен. Не шутит, не разбавляет обстановку и почти всё время молчит. Я, как ни странно, не нуждаюсь в том, чтобы он говорил. Наше взаимное молчание не виснет в воздухе душным газом. Оно прохлаждает голову. Мы подходим к покрытой ржавчиной железной круглой лестнице, обвивающей старую узкую трубу и ведущую вниз. Малик дает понять, что мы спустимся по ней. — Зейн? — я останавливаюсь в паре шагов от металлической решетки в полу, ведущей на ступени. — Боишься? — внезапно спрашивает он. В тоне нет ни холода, ни тепла. Отстраненный и непонятный. — Вообще-то, да. — Знаю, лестница выглядит… паршиво. Но поверь, она надежна. Я хочу тебе показать кое-что. И это стоит того, чтобы собраться с силами. Не отвечаю, и Зейн подает мне руку в поддержке. Я касаюсь своей ладони его, и он крепко сплетает наши пальцы. Идёт впереди, чуть боком, чтобы не нарочно не дернуть меня вниз. Лестница крутая и ужасно сильно скрипит. Мне кажется, что ещё шаг, и мы полетим вниз. Скрежещущий звук металла словно испытывает нервную систему на прочность, как ужасный по своему характеру, но самый верный и настоящий друг. Эти звуки отдаются эхом в голове, вгоняют тонкими иглами под кожу страх, но когда мои ноги встают на бетонный пол цоколя, я облегченно выдыхаю. Зейн тихо усмехается моей реакции и, крепко сжав руку, отпускает. На цокольном этаже намного темнее, чем наверху, потому я крепко хватаю Зейна за руку. Пахнет плесенью и сыростью, но сильнее, чем на первом этаже. А ещё есть звуки падающих капель, эхом разносящиеся по коллекторным трубам. Малик достает из кармана что-то, и когда появляется луч света, я понимаю, что это фонарик. Мы бредем по коллектору, и наши шаги отдаются от стен противным хлюпаньем влажного пола. Заворачиваем, и я вижу большое круглое помещение, в которое сходятся все коллекторные трубы. Проходы в них закрыты железными прутьями решеток. И потихоньку оттуда вытекает вода. Чистая. Она сверкает. Все стены сверкают от ее блеска. Свет идёт сверху. — Подойди, — зовет Малик, кивая вниз. Я повинуюсь. Открывается вид на кристально-чистый пруд. Наверху снова видно окулус, а внизу… — Это рыбы. — Да, — отвечает Зейн, хоть и знает, что моя фраза не являлась вопросом. Красивые. Цветные. Большие и маленькие. Яркие и обычные. Они просто плавают там. Живут в этом забытом мире. В сером тумане, во мраке тайн. Мы садимся у края бассейна. На корточки, чтобы не промочить одежду и не заболеть. Я касаюсь воды, и рыбы бросаются врассыпную. Так волшебно, что не передать словами. — Ответишь на мой вопрос? — Обычно подобные заброшки разукрашены граффити, выглядят агрессивно и пестрят. Внутри ничего. Все разграблено и разворошено. Слишком много людей проходили через них. Слишком много недобросовестных разграбили все, что внутри. Здесь иначе. Совершенно противоположно. Безжизненное здание, серое и мрачное. А внутри такое чудо. Жизнь. — Вот, что таит в себе безжизненное сооружение. Самую настоящую жизнь… — Зейн делает то же, что и я: дотрагивается до поверхности, смачивая пальцы. — Но что ты таишь в себе, Райли? Сдвигаю брови, искренне не понимая, к чему этот вопрос здесь. — Ты о чем? — Я не могу тебя прочесть. Не могу ворваться в твое нутро и просмотреть все так, как хотел бы того. Как сделал с этим зданием. — Зачем тебе меня читать? — я моментально обхватываю руками колени, желая уйти от разговора. А если он что-то подозревает о моей болезни? А если знает и решил припереть меня к стенке? Нет, не на ту напал. — Я привык так общаться. Я могу предугадать шаг каждого, с кем нахожусь в близких отношениях. Могу понять мысли, чувства и эмоции. Но не твои. Ты будто в этом мире, но отсутствуешь. Будто со мной, но без меня. — И ты привел меня сюда, чтобы…? — Просто хотел показать тебе это место. Я люблю сюда приезжать время от времени и кормить рыб. Сидеть и ни о чем не думать: ни о времени, ни о погоде, ни о людях. Не думать о жизни и смерти. Нехотя отворачиваюсь от Зейна после этих слов. Он будто говорит моими словами, озвучивает вслух мои мысли. И больно оттого, что я не могу сказать ему правды. Пусть теряется в догадках, как и историки касаемо этого старого завода. Я ни за что не раскрою карты. — Таки ты не ответишь на мой второй вопрос? — тщетно пытается вытащить из меня он. — Слушай, — стараюсь уцепиться за факты, которые не раскроют меня с той стороны, которую я держу в тени, — если ты о моем вечном состоянии прострации, то это всего лишь побочка из-за отношений родителей. Раскалывается семья, дело идёт к разводу уже несколько лет, но все не может дойти, вот я и хвораю. Нет никаких тайн, всего лишь трудности жизни. — Ладно, — по интонации понимаю, что Зейн недоволен ответом и даже несколько не верит мне. Большего он не узнает, пусть довольствуется малым. — Я тоже несколько лет назад переживал подобное в своей семье. И к счастью она не раскололась, хоть я того и хотел рациональной своей стороной. Не бойся делиться этим, иначе оно тебя сожрет. — Зейн, я, правда, ценю твою поддержку и готовность всегда помочь, но семейные проблемы на то и семейные, чтобы там и оставаться. Не хочу того подмечать, но мое настроение упало вновь. Я не знаю, как долго смогу хранить эту тайну. Зейн не зря задал этот вопрос; он словно знает что-то. И меня это пугает. Как бы не начать отдаляться из-за страха того, что его отношение ко мне изменится после того, как я скажу, кто такая на самом деле. А кто я? Молодая девушка-мотоциклист с больным сердцем и раковой кровью. Они идут со мной неприятным бонусом. Я — Райли Рессо. Но я — не лейкемия. Когда же я смогу это осознать и не бояться рассказывать? Может, правда стоит пойти в группу поддержки, как советовала мама? — Я люблю заброшки, потому что в них ты можешь не думать о своей никчемной жизни, — внезапно начинает Зейн. Поднимаю заинтересованный взгляд на него, и он, видя это, решает продолжить: — Я любил мотоциклы, сколько себя помню. Мама никогда не хотела постараться понять, почему. Я же знал, что опасения мамы не беспричинные. Её родной брат разбился на мотоцикле в семнадцать. Она всегда переживала, когда я зависал с Луи и Гарри, потому что они тоже любят эту тему. Мне никак не хотели покупать байк, потому я начал копить карманные и подрабатывать. В шестнадцать у меня получилось купить старенький кавасаки-ниндзя. Дома возник скандал по этому поводу, отец не встал на мою сторону, потому что знал, что мама беременна, а ей тогда было уже тридцать семь. Ну и я, понятное дело, тоже узнал о беременности. Должна была родиться девочка. Мама очень хотела дочку, как и отец. А я в тот момент подумал, что буду крутым старшим братом, как Гарри. Зейн замолкает и проводит рукой по воде, пугая рыб. Он отводит взгляд, но мне и без того понятно, что ему больно. Стряхнув капли, он сжимает кулак настолько сильно, что я вижу, как белеют его костяшки. Я всегда думала, что его родители — лучший пример семьи. По крайней мере, когда я заезжала за Зейном пару раз, то всегда видела, как он целует маму в висок на прощание. Видимо, он каждый раз думает, что не вернется домой. Или проводит этот ритуал лишь для того, чтобы постараться ее успокоить. — Её опека надо мной после покупки мотоцикла походила моментами на психоз, хоть я ей и обещал, что не буду гонять. Что буду аккуратным и рассудительным водителем и никогда не сяду за руль на горячую голову. Это не помогало. Её нервозность очень сильно била на течение беременности. Но если убрать притязания по поводу моего пристрастия к байкам, мы были очень дружной семьей, и она должна была вот-вот пополниться. Когда пришел срок, не было никаких схваток и всего, что предшествует родам. Мы с отцом повезли маму в больницу, где ей сделали кесарево в срочном порядке, — он трет ладонью лицо и шумно вздыхает. — Ребенок родился мертвым. Вздрагиваю от услышанного и стараюсь осознать сказанное им. Сердце скалывает болью, грудь сдавливает от сожаления и представления, что пришлось пережить этой семье. Что переживает каждый день мама Зейна — можно сойти с ума. Это ежеминутный страх каждого дня, что её ребёнок не вернётся живым. И этот страх подкреплён мертворожденной дочерью. Я не знаю, стоит ли мне обнять Зейна, стоит ли что-то сказать или он просто решил выговориться. Прикусив губу, кладу руку на его колено и легонько треплю. Я не знаю, как высказать сопереживание и не верю в то, что могу понять их. Но могу представить, и эта картинка действительно ужасающая. — Мне очень жаль, Зейн... — Я... бывает тяжело, но я справляюсь с этим и даже почти прожил. Родители очень долго жили так, будто заклятые враги. Мать винила во всем себя, отец винил мать и меня. Я и сам обвинял себя в том, что не смог отказаться от страсти хотя бы на время беременности матери. — Ты не виноват в случившемся. Ей нужно было посещать психолога, чтобы убрать этот страх. Ты был ребёнком, Зейн. Ты хотел делать то, что тебе нравится, ведь у тебя только сбылась мечта, которую ты сам себе обеспечил. Они должны были понять тебя. — Но и я должен был понять их, Райли. — Ты это и делал. Дал обещание маме в аккуратной езде, и, я уверена, сдерживал его. В произошедшем нет твоей вины. Дети не должны отвечать за поступки родителей. — Ты права, — грустно усмехнувшись, Зейн обнимает меня за плечо и притягивает к себе. Мы молчим с несколько минут и наблюдаем за рыбами до тех пор, пока сверху не раздаётся грохот неба. Внезапно через окулус в озеро начинает лить дождь. Так сильно, что от удара капель о гладь разлетаются брызги. — Как домой поедем? — глядя наверх, мы прислушиваемся к шуму дождя. — Вообще-то, это у тебя надо спросить. Ты нас сюда притащил! — Значит, ночуем тут. — Звони Луи, — подскакиваю с места, собираясь идти к выходу наверх, — пусть едет на своем внедорожнике сюда! И нужно как-то затащить внутрь мотоциклы, вдруг проводку заденет. — Успокойся, — Зейн лениво поднимается, и у меня возникает желание пнуть его для разгона, — у меня есть в багажнике кусок брезента. Закроем приборки и все. — И промокнем до нитки, прекрасно! Мне заболеть только и не хватало.

___________________

С кухни доносится аромат грушевой запеканки, и я рада, что мама решила приготовить мое любимое блюдо детства, невзирая на запрет мучного в моей диете. Луи приехал через час после звонка Зейна. Парни водрузили мотоциклы в прицеп, и я была рада тому, что наконец-то сяду в тепло после сырого завода. Мы с Маликом все время ожидания почти не обмолвились и словом. И я очень боюсь того, что из-за моего сухого ответа мы отдалились. К тому же, он рассказал мне о том, что происходило с его семьей, что пережил он, и, наверное, рассчитывал на такое же откровение, но я ему не обеспечила его. Я не хочу отталкивать Зейна, но именно это и делаю каждый раз, когда разговор заходит о той стороне моей жизни, которую я предпочитаю скрывать. Интересно, как долго продержится моя ложь? До какого внезапного приступа Зейн будет думать, что периодически я уезжаю к родственникам в Детройт, а не в онкологический Центр нашего родного Толедо? Даже когда они с Луи выгрузили мой мотоцикл у подъездной дорожки, Зейн лишь сухо попрощался со мной. Я чувствую себя виноватой за то, что не рассказываю ему всей правды, но он и не должен догадываться о ней. Успокаивает лишь одна мысль: о том, что моя вина станет более реальной, если я всё ему расскажу. Поэтому нынешнее чувство пройдет, уверяю я себя и спускаюсь вниз. — Запеканка будет готова через десять минут, — отчитывается мама, едва моя нога оказывается на полу, а не на ступенях. — Хорошо, — лаконично отвечаю я, проходя в гостиную. Сажусь на диван и включаю телевизор. Голова забита Зейном. Нашим общением. Я отталкиваю его из раза в раз, притом цепляясь за него, как младшая сестра за шею брата, и боюсь остаться одна. Не хочу этого делать, но приходится. Приходится, потому что страшно. Страшно, что втяну Зейна в ту тьму неизвестности, в которой живу сама. Что это будет против его воли, а он такого не заслуживает. Я не хочу менять наше общение, не хочу, чтобы он начал видеть во мне ходячую смертельную болячку, а не человека. «Хватит думать об этом» — приказываю себе и поворачиваю голову в сторону проёма. С гостиной отлично видно кухню, и я могу понаблюдать за мамой. Я только сейчас замечаю, как она постарела за эти два года. Ей всего сорок лет, но я издали замечаю проблески редкой, но всё же седины в ее густых каштановых волосах. Бабушка начала седеть только к шестидесяти. У нас в роду ни у кого не появлялось серебристых волос раньше пятого десятка. До моего рака у мамы были очень длинные волосы, ниже поясницы. Когда я начала проходить химиотерапию, она беспощадно обрезала их до каре. И до сих пор не дает им отрасти ниже плеч. Помню, как она приехала за мной в больницу с салона, и я, увидев ее новую прическу, расплакалась. Не от того, что мне было приятно. Было обидно за маму, ведь я знала, как она любила свои длинные волосы. Мама хотела оказать поддержку всеми способами, но этот поступок разбил мне душу, хоть и виду не подавала. Я не хотела и до сих пор не хочу, чтобы она отказывалась от привычной жизни ради меня, но именно это она и делает. И ради чего? Чтобы я в конце концов умерла раньше родителей. Сидеть в гостиной и наблюдать за мамой непривычно, ведь я изо дня в день запираюсь в своей комнате. На её макушке завязана красная повязка, чтобы не мешались волосы; кухонное полотенце висит на плече. Вспоминаю, как она меня им шлепала, когда мы вместе что-то готовили, и я закидывала маму несносными шутками. Она мечется вокруг стола, накрывая его к ужину, а я меньше всего сейчас хочу садиться есть в кругу разбитой и убитой горем семьи. Уже не слушаю телевизор и решаюсь подойти к маме на кухню. — Мам, помочь? — останавливаюсь перед входом и будто жду приглашения. — Да я уже почти закончила, не утруждайся, — с уставшей улыбкой отвечает она. Но в ее глазах виднеется полное отсутствие этой улыбки. Натянутая, пустая и фальшивая. Это разбивает мое резиновое сердце снова. Она возвращается к обеденному столу, наливая в стаканы молоко. Будто меня здесь нет. Хочу развернуться и уйти в комнату, но отсекаю эту идею. Я хочу побыть с мамой. По-настоящему, как раньше, до лейкемии. И я попытаюсь снова. — Может, посмотрим «Холостяка» после ужина? Он как раз начинается в десять. Внезапно мама поднимает на меня удивленный взгляд. Я стою перед ней как чужая и перебираю края растянутой футболки. Затем ее лицо вновь украшает улыбка, но уже по-настоящему радостная — отражается в заблестевших от счастья глазах. Уставших, окантованных больше стрессовыми, нежели возрастными морщинами. И я в очередной раз подчеркиваю свое наблюдение, что мама сильно постарела на вид. — Поможешь убрать после ужина? — ее голос оживляется, становится звонче, и меня это очень сильно успокаивает. — Конечно! — я едва не подпрыгиваю от радости, хлопнув в ладоши. — Зови папу, а я пока достану вашу любимую запеканку. Взбегаю по лестнице с небывалой до этого легкостью, и мое сердце даже не стремится пробить мне кости, чтобы выпрыгнуть из груди. — Пап, — захожу к нему в кабинет, забывая постучать, — пойдем ужинать. — Секунду, Райли, — он неотрывно смотрит в экран компьютера и клацает мышью. Ему не до нас… Но хрен там его наплевательский ответ перебьет мой энтузиазм. Я не позволю отчаянию перебить мою радость. — А если я скажу, что мама приготовила ту самую грушевую запеканку? — заговорщически произношу я, ожидая отцовской реакции. Он в долю секунды меняется: в удивлении вскидывает брови и наконец-то смотрит на меня с картинной недоверчивостью: — Ту самую? — ужасно милый лисий прищур мне достался точно от него. — Ага, — улыбаясь, энергично киваю. — Тогда пойдем скорее! Его тон уносит меня в счастливое детство, в котором папа любил меня подгонять к чему-то интересному именно таким образом, и, конечно же, сам не отставал. Грядет мой самый счастливый ужин за последнее время. Может, моя семья и трещит по швам, но я очень хочу верить, что смогу ее залатать перед своим «отбытием». И задаю себе резонный вопрос: почему так, как сейчас, не может быть всегда?