___________________
— Я думал, ты уехала, — оправдывается папа, потирая затылок. Хочу съязвить, хочу закричать от того, как они разговаривают друг с другом, но не имею права. Они не виноваты в том, что я больна. Не их вина за то, что они хотят как лучше. А папа, как бы то ни было, понимает меня лучше мамы. — Передумала, как видишь, — облизнув губы и оглянувшись в попытке спрятать лицо, хлопаю себя по бедрам. Стараюсь, чтобы тон моего голоса был будничным, будто ничего не происходит, но голос срывается. — Я… прости, милая. Мы с мамой… — Не… — вставив ладони, шагаю назад, но спотыкаюсь о большой гаечный ключ. И зачем он нам, если гаек на семьдесят в нашем доме не водится? — Не стоит, пап. — Ты в порядке? — сохраняю равновесие, а папа уже стоит около меня, чтобы поднять. «Пап, у меня рак, а в придачу — наполовину резиновое сердце. Как я могу быть в порядке?» — В полном, — криво улыбнувшись, обхожу отца и рывком взбегаю по лестнице в дом. — Рай, шлем. — Повесь на ручку, — отвечаю ему, в корень забывая о том, что шлем уже лежит на мотоцикле. Закрываю дверь, и меня встречает всполошенная мама. Ну почему все и всё сразу? — Райлс, ты не уехала? Они серьезно не слышали ни разу, как гудел мотоцикл, когда я уезжала, чтобы сейчас придумать более правдоподобный вопрос для удивления? Ну нет, ложь. Этот скандал словно начался специально, как дешевая постановка. Такая, после которой чувствуешь себя виноватым во всём: в проблемах семьи, друзей, жизни. Чувствуешь себя лишним и ненужным. Могла хотя бы спросить: «Ты действительно все слышала?» — не так по-дешевому комично бы выглядело. Проскальзываю мимо нее, не желая отвечать. Я не хочу никого видеть. Мне плохо. Мне тяжело. Мне страшно. Я несусь на бешеной скорости прямиком к холодному слайсеру смерти, висящему на уровне моей шеи. И что я должна чувствовать? Я хочу быть человеком, но все кругом давят, все кругом напоминают о моей болезни, но боятся произнести этого вслух. И забывают, что если я больна, то я — не есть болезнь. Игнорирование проблемы, когда она стоит напротив тебя в упор — самая убийственная, тупая и невыносимо тяжелая тактика людей. Громкий хлопок дверью вырывает меня из мыслей в реальность. Я в своей комнате. Я убежала от родителей. Я хлопнула дверью. Сползаю по стене, давая волю эмоциям. Они не смирятся с тем, что меня не станет. Рак не лечится и ремиссия здесь вообще роли не играет. Всякие таблетки, облучение, химия — это панацея, которую лучше и точнее будет назвать фуфломицином. Как поставленная во время болезни прививка вместо вакцины: ты либо с иммунитетом, либо тебя добьет к чертям. А самое ужасное — я ни с кем не могу поговорить о своей смерти. Никто не понимает, как для меня важна эта тема. Бесконечно верить в лучшее невозможно, тяжело и больно, потому что надежда — это невероятно хрупкая материя, которую убивает реальная статистика. Никто не знает, как мне страшно, никто не имеет даже простого желания выслушать, а не переубеждать в том, что я останусь жива. Этого не будет. Слезы щекочут щеки, и я вытираю лицо запястьями. Во мне возникает желание перевернуть комнату, но я лишь прижимаюсь сильнее к двери: нельзя. Нельзя показывать, что мне, как и родителям, очень тяжело. Что я боюсь и что мне больно. Им будет тяжелее: я отмучаюсь и умру, а им с этим жить всю жизнь. Я должна сама с этим справиться, а вот как это будет — так же, как мой организм борется с раком, или в более удачном варианте — покажет лишь время. Чертово время, которого у меня нет. У меня нет времени чтобы влюбиться, любить и выстраивать отношения. У меня нет времени на получение того образования, которое я хочу. На все жизненные планы нужно очень много лет. Но я ими не располагаю… Всхлип за всхлипом — беззвучные настолько, что слышно, как ходят мои наручные часы. Жжет легкие, раздирает горло — я буквально чувствую на нем смыкающиеся пальцы отчаяния и ядовитые когти безысходности. Тик-так, тик-так — отзывается насмешкой в голове. Сжимаю челюсть до боли в висках, срываю часы с запястья и кидаю куда-то вглубь комнаты. — Ненавижу! Резкий звон металлического ремешка не думает отрезвлять — он протяжно завывает в голове заевшей песней. Как же больно… А самое ужасное — единственный человек, в объятиях которого я хочу сейчас оказаться, не знает о том, что со мной не так. Еще отвратительнее тот факт, что я не хочу ему рассказывать об этом. Не хочу обременять его такими новостями, ведь тогда он станет одним из тех, кто обращается со мной как с фарфоровой куклой — хрупким и бездушным экспонатом. Я не честна с ним, и я хочу, чтобы это изменилось. Он честен со мной, и я не хочу, чтобы это изменилось.___________________
Зейн не перезвонил вчера, и не написал утром. Я чувствую себя так, словно меня опять оставили один на один с моим диагнозом. Всюду, куда бы ни пошла, за мной тянется шлейф медикаментозного и хлористого запаха. А за ним — тяжелый плащ смерти. Не бывает такого, что внезапно приходит чудо: стучится с утренними лучами солнца и заставляет тебя расплакаться от счастья, принеся новость о том, что ты проживешь долгую и насыщенную жизнь. Я не выходила из комнаты со вчерашней ссоры родителей, невольным слушателем которой я оказалась. Ужин мама оставила под дверью. Я даже не притронулась. Не в знак забастовки, у меня просто не было сил есть. Мама стучится в комнату. За столько лет я научилась различать их с папой по громкости и уровню стука. — Райли, могу войти? Хочу сказать, что нет. Но мама есть мама. Нечестно по отношению к женщине с больным ребенком. — Заходи. Натягиваю одеяло по самый подбородок, хочу спрятаться от нее. От всех, для кого я болезнь. — Ты плохо выглядишь, — садится на край кровати и кладет руку поверх одеяла на мое плечо. — Тактичности тебе не занимать, мам, — в попытке отшутиться, устало улыбаюсь. — Ты не притронулась к ужину… и завтраку тоже. — Мам, я в порядке, правда. — Нагло лжешь мне в глаза, — она говорит это с шутливо-разочарованным тоном. — Иногда правда ни к чему, когда людям нужно услышать то, чего они хотят. — Солнышко, ты вся бледная, — мама заикается, словно сдерживая слезы, и продолжает гладить меня по плечу. — Побочный эффект рака, — с вымученной улыбкой отвечаю. Она скоро расплачется, и я чертовски не хочу этого. Сажусь на кровати, и в голову стреляет разряд боли. — Ты пила таблетки? — Конечно. Конечно нет. Я отключила все будильники для приема, в таблетнице еще лежат утренние и вчерашние таблетки. Меня не отпускает мигрень, но не хочу глотать капсулы. Хочу дать себе помучиться. Да, я жертва. — Прости за то, что произошло вчера, я… — Мам, не надо, — одергиваю ее. — Я не хочу об этом говорить, но всё понимаю. Мамин тяжелый вздох для меня равен удару под ребра. Не люблю, когда она так вздыхает. Так она обессилено кричит о своей немощности. О всём, чего не может поменять. И о своем мнении тоже — ведь, попробуй она изменить его и отношение к ситуациям, всем стало бы легче. Живи она в неведении, было бы проще. Я думала, что не справлюсь с мыслью о смерти, но я справляюсь, хоть и получается не очень. А вот у мамы не получается, она не может принять этого и всячески пытается отрицать, заранее зная, что у нее не получится. Проще было бы игнорировать болезнь, но не так, как это делают они. Игнорируют и видят. А вот игнорировать и забыть — равнозначно сделать вид, будто я здорова. Будто ей не придется хоронить ребенка и всё будет радужно и розово.___________________
— У вас с последней нашей встречи появились синяки под глазами и лицо словно осунулось. — Спасибо, Доктор, вы очень тактичны. — Работа обязывает говорить правду, даже если она и не совсем красивая, — проведя ладонью по воротнику белого халата, Доктор Уоллис переплетает пальцы в замок и кладет их на стол, неотрывно глядя на меня. — Мисс Рессо, как себя чувствуете после приема новых препаратов? Мама стоит за дверью, поскольку я уже совершеннолетняя, и могу спокойно сама посещать врача, но это не значит, что Мистер Уоллис сохранит врачебную тайну и не расскажет ей о моем состоянии, если оно ухудшится. — Если честно, — раскинувшись в кожаном кресле, как дома (за столько лет сложно не назвать больницу именно им), неотрывно смотрю на госпитальный сквер за окном, — то я стала очень плохо спать, от того и синяки, — оттянув кожу пальцами вниз, демонстрирую темные круги, — начала сильно уставать, голова кружится чаще обычного, а еще я сбросила пять килограмм за этот месяц и после таблеток от еды тошнит. Не вижу смысла скрывать правду. Если мне плохо от препаратов, то их либо поменяют, либо пропишут что-то от побочных симптомов. — Это стандартные побочные явления этих таблеток, кроме, разумеется, снижения веса. Вы пережили какой-то стресс или есть подозрения, почему вы похудели? Нахмурив брови, приподнимаю взгляд к потолку и пытаюсь вспомнить хоть что-то. — Эм… как бы я ни искала причин, их нет на моей памяти, — пожимаю плечами, разводя руками. — Ем как и обычно, сижу на той диете, на которой держит мама всю жизнь. Никаких переживаний или еще чего-либо. С учебой тоже все гладко, я привыкла не переживать из-за экзаменов и зачетов. Кажется, что я слишком много говорю лишнего, но нет. Параллельно с кардиологическим дипломом, у Доктора Уоллиса есть и психологическое образование. Он может в случае чего дать дельный ненавязчивый совет, потому я часто при нем рассуждаю и анализирую вслух. Он в действительности мастер своего дела. — Странно, что так, — он тянется к какому-то журналу и открывает его, а я узнаю на обложке ту самую сине-оранжевую упаковку обсуждаемых таблеток. — Возможно, препарат поспособствовал ускорению обмена веществ в вашем организме, но на клинических испытаниях не было обнаружено такого эффекта, — Доктор старательно высматривает на страницах что-то, что поможет найти ответ на вопрос. — Препарат относительно новый, клинические испытания еще проходят, но все-таки странно, что антиаритмитики могут ускорять метаболизм… Проходит несколько долгих секунд, и я уже хочу попросить закончить прием. Только собираюсь с мыслями, разглядывая на венах следы от недавних проколов, как Мистер Уоллис внезапно продолжает, захлопнув журнал: — Во всяком случае, мы взяли кровь на общий и биохимический анализ, и посмотрим, что происходит с вашим организмом. Я надеюсь, железо постепенно приходит в норму, и анемия у вас пройдет, и силы появятся. Нужно просто потерпеть. — Я всю жизнь терплю, не думаю, что это доставит мне каких-либо неудобств, — усмехаюсь, но больше происходящему за окном, к которому я вернула взгляд. Какая-то старушка огрела тростью по голове санитара, резко схватившего бабушку за плечо. — Как придут анализы, я вам позвоню. А пока не смею вас задерживать, можете идти. Обрадовавшись, подскакиваю с кресла и забираю свои вещи. Направляюсь к двери, но рука застывает над ручкой, и я поворачиваю голову, забыв спросить про самое важное: — Доктор Уоллис? — Да, мисс Рессо? — А что насчет операции? Мои резиновые полклапана долго не протянут даже на самых лучших препаратах. — Да, совсем забыл упомянуть, — мужчина снимает очки и смотрит на меня, так и застывшую около двери. — Думаю, операцию можно будет провести в ближайшие полгода, если ваши анализы будут хорошими. Как-никак, операция на открытом взрослом сердце требует хороших показателей, чтобы она прошла успешно. Сдерживаюсь, чтобы не взвизгнуть от радости. Эта операция позволит мне вдохнуть полной грудью и забыть о куче таблеток и препаратов. Максимум, одна таблетка в день. Но я и тому буду рада. — Пойду обрадую маму, что резиновую часть сердца могут поменять в ближайшее время. — Мисс Рессо? — Да? — эта больница никак не хочет меня выпускать из своих стен, то и дело задерживая и отдергивая от двери. — Там не резина, а биологические ткани. — Я предпочту думать, что это резина или каучук. Да все что угодно, но не сборные остатки мертвых людей и животных. Доктор смеется и желает мне побольше здоровья, а я как обычно прощаюсь в детской надежде на то, что мне больше не придется являться сюда. Мама обеспокоенно спрашивает, как всё прошло и что говорил врач. Я вкратце пересказываю ей прием, не вдаваясь в детали, но после моих слов о возможности операции, она радостно меня обнимает. Следующим утром мы после завтрака сидим с мамой в гостиной и смотрим вчерашний выпуск, а точнее, повтор «Холостяка». Мой телефон вибрирует, оповещая о звонке, и я смотрю на экран. — Это Доктор Уоллис. Наверное, пришли результаты анализов. — Ставь на громкую, — просит мама, и я делаю так. — Доброе утро, Райли, — приветствует доктор каким-то обеспокоенным голосом. — Пришли результаты из лаборатории, и я попрошу вас в ближайшее время явиться ко мне на прием. — Здравствуйте, Доктор Уоллис. Ближайшее время — это когда? — Чем скорее, тем лучше, — коротко отвечает он и сбрасывает звонок. Поднимаю глаза и вижу испуганное лицо мамы, а я и сама в каком-то нехорошем трепете. — Мам… — начинаю я, намереваясь ее успокоить. — Собирайся, мы в больницу. Уже через полчаса мы проходим у стойки регистратуры. Полли, новенькая медсестра, уже знает нас в лицо, и говорит, что Доктор Уоллис ждет в кабинете. Поднимаемся с мамой на третий этаж, игнорируя то, как пусто в больнице. Стучась, захожу в кабинет. Доктор стоит лицом к панорамным окнам, но судя по тому, как он перебирает пальцы, явно нервничает. Мама заходит за мной: — Я с тобой. — Мам, нет. — Райли, вашей маме желательно присутствовать с вами. Вздернув брови, пропускаю родительницу вперед и закрываю дверь. — Присаживайтесь, — просит врач, наконец-то повернувшись к нам, но он так и не садится. — Сразу оговорюсь, повода для беспокойства еще нет, это лишь мои предположения, но я уже отправил запрос в лабораторию, чтобы они сделали пару других анализов тех же проб. Результаты будут с минуты на минуту. Я меняю полюбившееся мне кресло на стул, чтобы сидеть с мамой и оказывать ей поддержку. Она переживает намного сильнее меня, и мне это не нравится, потому хоть как-то постараюсь изменить ее самочувствие. — Может, уже скажете, что не так с анализами? — мама обеспокоенно сжимает мою руку, и я бы ей сказала, чтобы не торопила доктора, но это будет бесполезно, потому лишь выдаю нервный смешок: — А я не хотела пускать ее в кабинет, Мистер Уоллис, вы сами. — Мисс Рессо, вы как всегда сохраняете свой непоколебимый юмор. Научите? — Это нужно чувствовать, а не учиться этому. — В общем, — Доктор садится напротив нас, за свой стол, и уверенно смотрит мне в глаза, — операция отлагается на неопределенный срок. У нас проблема: анализы показали, что в вашей крови повышены лейкоциты. Это может свидетельствовать о каких-то воспалительных процессах в организме, но правильнее сказать, могло бы. Вкупе с этим, очень сильно упал гемоглобин, снизилось количество тромбоцитов и эритроцитов, и скорость их оседания повысилась. Ваши синяки под глазами, усталость, ушедшие килограммы и прочие симптомы, что вы мне вчера описали, могут проявляться не только как побочные эффекты от «Аритофлекса», а свидетельствовать о наличии заболевания. — И какого же? — не унимается мама. — Это… — доктор отвлекается на компьютер. — Пришли результаты, дайте мне пару минут. — Какого заболевания, Мистер Уоллис?! — Мам, успокойся, тебя же попросили подождать. Сижу, нервно сжимая руку матери. Она в этот момент пытается унять слишком заметную для окружающих дрожь в теле. — Мои опасения подтвердились… — Мистер Уоллис снимает очки и трет ладонями лицо, готовясь сказать что-то. Он молчит несколько секунд, которые кажутся мне вечностью, смакующей каждую нервную клетку. — Мисс Рессо, у вас лейкемия. Мама вздрагивает, как от пощечины, а я кривлю лицо в недоверии. Он меня разыгрывает? — Ага, а дальше что? Исследования какие, лечение нужно назначать. — Пройдемте со мной, проведем биопсию костного мозга и отправим в лабораторию. Нужно посмотреть на бласты и установить разновидность. Судя по тому, что за месяц анализы настолько поменялись, у вас идет развитие острой формы. Зажмуриваюсь и мотаю головой: — Подождите, вы не шутите? — Вспомните наш вчерашний разговор. Правда, даже тяжелая. Мама сидит как застывшая и даже не мигает. Я боюсь момента, когда до нее дойдет смысл слов доктора. Как я надеюсь, что Мистер Уоллис ошибается… Но если у меня действительно рак, то я не знаю, как жить дальше.___________________
«Я не знаю, как жить дальше» — это утверждение не изменилось спустя полтора года. Я боюсь каждого дня, боюсь, что умру, и даже этого не замечу. Самое смешное, что я, кажется, смирилась с этим страхом, но всё ещё не отпускаю его. Я боюсь не самой смерти, а того, что будет после нее. Не со мной. С мамой, папой, Зейном, Луи, Гарри. Как они переживут это? Что будет с ними? Мама сидит на моей кровати, я лежу головой на ее животе и наслаждаюсь тому, как она перебирает мои волосы и чешет голову. Раньше мы часто так сидели за просмотром очередного ток-шоу или фильма. Раньше, когда я была чуть менее отстраненная. — Мам, ты только не переживай. — Когда ты так говоришь, я автоматически начинаю переживать. — Что ты думаешь о моей смерти? — чувствую, как она напряглась из-за моего вопроса, но я так не хочу ее обычной реакции, ее переубеждений на этот счет. Она знает, что иначе не случится, что сценарий не изменится. Да, может как укоротиться, так и растянуться, но не изменится. — Рай… — Пожалуйста, давай просто поговорим. Так, будто это не обо мне, но и обо мне одновременно… Я очень одинока в этом… — от своей слабости, от признания этого мне становится тошно, но я стараюсь думать, что это не про меня. Стараюсь думать так, как только что посоветовала маме. Вроде действует. Это как будто ты читаешь или смотришь сериал, герой в котором тебе очень близок, ты переживаешь, тебе больно, но это всё ещё не ты, и повода так реагировать нет. — Я не думаю о ней, Райли. — Почему? Разве нельзя подготовиться? — К такому не подготовишься, как ни старайся. Можно придумать всё, что угодно. Написать речь, продумать план действий, предугадать, но когда это произойдет, тебе будто скинут на голову рояль. Ты всё забудешь: не то, что содержание, а даже местоположение этих записок и черновиков. Это как писать и заучивать признание парню, который тебе очень нравится, перед запланированной встречей, но как только ты его встречаешь, то всё к чертям улетучивается из памяти, и приходится действовать по ситуации и экспромтом. — Но почему ты гонишь от себя мысли о смерти? Это ведь неизбежно. — Я не гоню. Они висят грузом на моих плечах. Мне становится некомфортно оттого, что мама начинает говорить сквозь ком в горле. Я хочу ей донести, что эта тема не должна вызывать такие эмоции, что смерть — это само собой разумеющееся явление, даже если оно касается родных и близких. — А я на твоей шее. Красивый у тебя кулон, правда? — юмор — мое всё, как говорит мне Мистер Уоллис, а значит, я могу пользоваться этим «всем», когда захочу. — Конечно, сама сделала. — С помощью папы. — Ну ладно, он помог в самом начале. — Фу, мам, ты отвратительна. — Ах, это я отвратительна? — Да, сидишь тут и рассказываешь про мое зачатие, а я вообще-то о другой стороне онтогенеза хотела поговорить. Ужас какой, — сажусь и картинно всплескиваю руками. — Посмотрите, — протягивает мама, — моя дочь, всю жизнь надиравшая зад соседским мальчишкам и гоняющая на черном мотоцикле, вдруг стала неженкой. — Поняла, — слабо усмехаюсь, — завтра же начну драть задницы девчонкам и перекрашу джиксер в розовый. — Не смей доводить меня до инфаркта, маленькая заноза! — В твоем сердце? — В моем сердце.