wtf is wrong with your voice?

      Кавински сидит на крыльце еще целую вечность, пока окончательно не замерзает. Тогда он возвращается в студию, где сидит еще одну вечность, прокручивая недолгую запись, что он сделал этим вечером, снова и снова. Всего лишь пробная песня Ронана и Адама, да и то исполненная не до конца, она была одной из первых, что он сочинил, тоже в какой-то степени пробной для него, только он сразу знал, как она должна звучать. Над прочими он мог ковыряться вечно, доводя до идеальности вокал или аранжировку, либо переделывая все полностью, но эта песня была рождена сразу хорошей, правильной. Только вокал он никогда не записывал, потому что она была непредусмотрительно рассчитана на двоих. Кавински не мог найти себе партнера, чтобы она звучала так, как он хотел. Но теперь нашел. И готов отдать песню, лишь бы она жила не только в его голове.       Слушая запись, останавливая, перематывая, вслушиваясь лучше, Кавински убеждается, что Адам и Ронан совпадают именно так, как он и задумывал. Звучанием, настроением, они каким-то образом сразу почувствовали его. Еще есть над чем работать, но даже сейчас Кавински видит, что получится прекрасно.       — Что за ебаные шуточки… — искренне удивляется он.       Каков процент вероятности, чтобы двое сразу так подошли друг к другу? Ничтожно мал. И черта с два Кавински теперь упустит такой шанс.       Адам был так неловок поначалу, хотелось остановить его не один раз, но Кавински дал ему возможность исправиться. Припев был хорош. Адам тогда почувствовал свободу, тем не менее, не игнорируя предложенную манеру исполнения, и было заметно, что ему самому нравится. Кажется, его разочарование, что второй куплет придется уступить, было не поддельным.       А Ронан…       Кавински надевает наушники на голову поплотнее, чтобы послушать еще раз. Отклоняется в кресле, закрывает глаза. Партия Адама заканчивается, принося с собой ощущение свежести, раскрепощенности, хочется петь вместе с ним, голос — вот тут, в голове, сильный и уверенный. Когда музыка затихает и вступает Ронан, все, что хочется делать, — это только слушать. «Невинный» — вот что приходит на ум. Ронан поет как ангел. Поразительное звучание для человека, который умеет быть редкостным засранцем. Каждая нота призвана, чтобы обезоружить и поразить в самое сердце. Каждая нота призвана, чтобы обезоружить и поразить в самое сердце непосредственно Джозефа Кавински.       — Ты сам это начал, идиот, — говорит он себе.       Что с ним будет, если они продолжат? Если уже сегодня ему до бешеного сильно хотелось ворваться в комнатку за стеклом и просто целовать, лизать губы и рот, воспроизводящий все эти чудесные тональности. Откинуть Линча к стене, прижать руками, добиться, чтобы он начал отвечать! Он же начнет, так? Тот его внезапный порыв неделей назад был каким-то иным, ласковым и любопытным. Как будто Ронану захотелось просто поцеловать и ничего в этот поцелуй не вкладывать. Никаких больше смыслов и причин, кроме нежных движений губ. Кавински едва верил, что такое возможно. С чего бы?..       Но теперь такое уже не кажется ему чем-то фантастическим.       Он три раза ударяется головой об стол и чертыхается. Возможности распаляют даже больше, чем воспоминания. Те он старательно заталкивал поглубже в своей голове, а каждый раз, когда видел Ронана, пытался довести того до дикой ярости, драки, чего угодно, лишь бы агрессивное поведение Линча перекрыло все то, что он проделывал с Кавински. Лучше перебитый нос, чем съехавшая крыша. Звон в ушах от того, что Ронан его как следует приложил об стенку, нежели от того, как сладко поимел.       Новые мысли вьются ураганом. Все эти «может быть» и «а что, если?». Пагубная затея. Со всем своим природным нетерпением Кавински изведет себя быстрее, чем солнышко встанет.       Он бьет себя по щекам, встряхивается, наконец-то выходит из студии. Сил хватает доползти до кровати и упросить свою дурацкую голову ничего ему сегодня не показывать во сне. Ни минуты сегодняшнего дня, ни секунды ангельского пения Ронана. Правда, Кавински на миг все же позволяет себе поразмыслить, что нужно сделать, чтобы выбить из Линча этот звук в постели, но отключается прежде, чем взвившееся возбуждение подкидывает парочку дельных вариантов.       Следующий день он проводит в режиме ожидания и сохранения энергии. В студию больше не заходит, решает оставить там все как есть, только забирает гитару Адама и прислоняет ее к дивану в гостиной, где она мозолит ему глаза до самого вечера, так что Кавински, не сдержавшись, ложится на диван и достает ее из чехла. У него в студии стоит намного круче, но играть он начинает именно на той, что ему не принадлежит. Странное чувство: инструмент как инструмент — те же размеры, дерево и струны, но ощущения совсем другие. Он будто крадет чужое и сокровенное, даже просто прикасаясь. Кавински улыбается и сильнее прижимает гитару к себе, она приятно холодит ему голый живот. Пытается вспомнить, во сколько лет у него появилась его собственная. Он дорожил ей ужасно. Но, к сожалению, она осталась в прошлой жизни, примерно за две других до его теперешней.       — Я никому не даю свою гитару, — внезапно доносится до него голос с порога.       Кавински прекращает играть.       — Да тут вам проходной двор, что ли… — бурчит он.       — Когда-нибудь ты научишься закрывать двери. — Адам кивает на гитару: — И не брать чужое тоже научишься.       — Это вряд ли. — Мелодия снова возобновляется. — Будешь отнимать?       Адам хмурится.       — Н-нет.       — Будешь просто смотреть, как я лапаю твою гитару? Единственную чику, которая тебе дает?       — Почему ты такой мудак?       Адам злится. Кавински прекрасно его понимает и немного не понимает себя.       — Привычка. — Он с силой проводит пальцами по струнам, выдавая нестройный бой, поднимается с дивана и возвращает инструмент Адаму. Смотрит, как тот уходит, ничего больше не сказав.       Привычка. Он перенял ее от Ронана, зеркаля его поведение, так ему казалось всегда. А может, он просто не замечал ее в себе раньше, и они с Линчем сошлись именно поэтому.       Привычка задирать тех, кто ему нравится.